Догонять, вспоминать, целовать

На лес опускаются сумерки, ветер шуршит кронами деревьев, неподалёку падают шишки, а ночные обитатели хлопают крыльями и перебирают лапками высушенную палящим солнцем траву. Август — приятный месяц. Не такой сложный по природным пожарам, как июнь или июль. По ночам бывает прохладно и небо становится по-особенному тёмным и звёздным. Рома потирает покрасневший сопливый нос — где только продуло? — и вытягивает окоченевшие руки к огню, умиротворяюще трескающему древесиной. Ужин сегодня откровенно поздний, и пока остальные члены команды с наслаждением вгрызаются в хлеб и копаются ложкой в консервах, юная надежда МЧС сквозь всполохи пламени поглядывает на главную причину своей задумчивости и меланхолии в последнее время. Ромка Ильин всегда на расслабоне, самокопания и рефлексия — не его. Это нудно и печально, а жизнь (тем более людей его профиля) слишком коротка, чтобы тратить её на негатив. Ромка привык брать по максимуму. Так уж повелось. Перед Ильиным жизнь в принципе из раза в раз расстилается ковровой дорожкой, подгадывая моменты, как сделать лучше, научить, помочь. Закончить школу медалистом — пожалуйста. Ильин не то чтобы очень старался, но почему-то учителя любили самоуверенного наглеца, а потому так и норовили вытянуть по своим предметам. Поступить на бюджет в академию МЧС — раз плюнуть. Экзамен у него по счастливой случайности принимал друг отца и, чего уж тут, малодушно накинул парочку решающих баллов. Попасть в команду к мастодонтам своего дела — можем, умеем, практикуем. Огнище в Карелии Ромка, наверное, не забудет никогда! Зато сколько ценных уроков он получил и, самое главное, вместе со всеми выбрался целым и относительно невредимым (не считая синяков, царапин и подпаленных волос). Короче говоря, судьба любила Рому Ильина и всячески благоволила ему. И это было единственной причиной, по которой он до сих пор не потерял всякую надежду. — Эй, малой, ты чего не ешь? — с набитым ртом спрашивает Серёга, пихая его в бок, но не рассчитывает силы, и задумавшийся Ромка едва не валится с бревна. — Ты это, ешь лучше нормально, а то перебудишь нас ночью своим урчанием, — вторит ему Костик. — А не хочешь, так давай помогу! — опять вклинивается ненасытный Зотов и тянет загребущие ручонки к Ромкиной банке. — Всё я хочу! Отвали, — отмахнувшись, Ромка с тоской смотрит на плавающую в жире картошку с редкими кусками разваливающегося мяса. За несколько месяцев ему до смерти надоели пересоленные консервы. Аппетит они не вызывают, только изжогу. Это всегда по расписанию. Вздохнув, Ромка набирает полную ложку и суёт в рот, медленно работая челюстями. Это освобождает его от обязанности отвечать на подколы товарищей. Части из них (Серёге и Косте) не сидится спокойно из-за состояния крайней сосредоточенности самого шебутного члена команды. А как же привычные очки на переносице, шапка набекрень и неуёмная энергия ко всему вокруг: «Кукушка-кукушка, а сколько мне жить осталось?», «Немного, если сейчас же не сходишь за водой!» — Соколов. Команда привыкла к такому Ильину, поэтому и недоумевала, чего это с ним стряслось? Только если Алексей Павлович, Максим и Пётр тактично помалкивали, Журавель и Зотов никак не могли оставить ситуацию без внимания. Ромке бы беситься, язвить и защищаться, одна беда: в данную минуту он занят тем, что незаметно, с ног до головы, облизывал объект своей пылкой юношеской страсти. С размаху ударив ложкой о дно металической банки, он вздрагивает, осознав, что наконец-то прикончил тошнотворный паёк. Ну, ничего-ничего, завтра утром их заберут, завтра его ждёт нормальная еда. Думать об этом правильно. Безопасные мысли. Не те, что мгновением ранее. Не те, за которые можно получить в нос и потерять уважение товарищей. Хорошо быть в команде самого Сокола, плохо, что Ромка успел основательно вляпаться в одного конкретного члена этой команды. И он совершенно не знает, что теперь делать. Такие «сюрпризы» проказницы-судьбы ему не по душе. — Максимка, сбацай че-нить, а? — говорит Серёга, и в данном случае Шустов точно не из тех, кого нужно просить дважды. Перехватив гитару, он разминает пальцы и быстро настраивается на нужный лад, выбирая успокаивающий и смутно знакомый перебор. — Выучил тут новую песню, — улыбается Макс и затягивет: — И лампа не горит, и врут календари, и если ты давно хотела что-то мне сказать, то говори… — Интересный выбор, — бормочет себе под нос Величук. Остальные молчат, обратившись в слух. Кто в команде не любит Максово творчество? Да все любят! Без него не вечера были бы, а пытка лесной глушью и комарами. Уперевшись локтями в колени и обняв ладонями лицо, Ромка наклоняется к огню. И непонятно, к какому именно. Пламени, уничтожающему леса и людские жилища, или к своему, персональному, светящемуся изнутри и согревающему лёгкой улыбкой тонких губ. Макс сидит напротив. Его лицо расслаблено, а пальцы умело скользят по струнам, переливающимся в свете огня. Некоторые своих детей так не любят, как Макс Шустов любил гитару, тонко звенящую в его руках. Он в палатке и то кладёт её обязательно рядом, а по утрам, когда есть время проснуться и настроиться на новый день, бережно протирает специальной тряпочкой. Наверное, даже имя у гитары есть. Она у него правда как единственная любимая девушка. — И где-то хлопнет дверь, и дрогнут провода… Ромке нравится Сплиновская песня, появившаяся в Максовом арсенале. Она пусть короткая и печальная, но по-своему светлая и жизнеутверждающая. А ещё про любовь. Ромке приятно слушать. И почему Макс не выучил её раньше? Он сам только такие бы и играл, да вряд ли получится. Он, конечно, никому не говорит, но раньше гитару не только на картинках видел и даже умеет струны натягивать. Ромка знает, чем Am отличается от D, что такое баррэ, бой и перебор. Только у него в руках гитара никогда не лежит так, как у Макса, никогда не издаёт палитру звуков и никогда не приковывает к себе внимание всех присутствующих, заставляя их с тёплой печалью улыбаться своим мыслям. Макс не талант, он — талантище! С большой буквы «Т». — Привет! Мы будем счастливы теперь — и навсегда, — заканчивает петь Макс, после чего ещё около минуты бьёт по струнам, прикрыв глаза. Ромка пялится на его спутанные кудри, выгоревшие на солнце и пропитавшиеся дымом, и хочет зарыться в них пятернёй. Распутать, прибрать, погладить. Это кажется таким необходимым и правильным, словно именно Ромка должен трогать Максовы волосы, и для него они запутались, и для него выгорели. Шустов открывает глаза, смотрит впритык, и Роме приходится экстренно перевести взгляд на темноту деревьев за его спиной. Он вглядывается так долго, что боится, как бы на него оттуда не посмотрели в ответ. А потом сам не замечает, как приваливается к крепкому Серёгиному плечу. Зотов реагирует моментально. Вскидывается: «Ты это чё?», отталкивает Ромку и ржёт, приговаривая, мол, кому-то пора баиньки. Рома еле сдерживается, чтобы под прицелом весёлых Максовых глаз не показать товарищу средний палец. По просьбам ребят Макс играет ещё несколько всеми любимых песен, после чего стартует обсуждение итогов дня. Спустя нудные полчаса, за которые Ильин проглатывает минимум три зевка, Соколов требовательно отправляет всех спать. Ромка не торопится, настороженно смотря на Серёгу и Костю. Те — какое счастье! — идут к одной палатке и, привычно переругиваясь, по очереди вваливаются внутрь. Только тогда Ромка облегчённого выдыхает, тем самым аккомпанируя Максу, наигрывающему несложную печальную мелодию. Тот смеётся: — Не хочешь больше с Серёгой ночевать? Ромка уничижительно фыркает: — А кто хочет? Фиг ему! Пусть Журавль отдувается, — он поднимается, разминает уставшую спину и падает обратно на бревно. Правда, на этот раз выбирает другое — поближе к Максу. И надеялся, что тот не заметит не слишком искусный манёвр. — Я хоть так не храплю? — с деланным беспокойством спрашивает Шустов, меняя перебор на бодрый бой. — Неа, с тобой это… клёво спать, во, — Ромка показывает большой палец вверх. Он всё ещё с содроганием вспоминает, как на прошлом задании Журавель поругался со своим закадычным товарищем и демонстративно свалил спать к Максу. Ромку тогда за водой для костра отправили, так что он даже не успел попытаться отвоевать своё место под солнцем (в его случае — у солнца). Не повезло. Мало того, что Серёга всю ночь возился, так ещё и похрапывал именно в те моменты, когда Ромка с трудом расслаблялся и настраивался на сон. Уставший, помятый и разгневанный, к рассвету Ильин не выдержал и злорадно пнул невыносимого соседа. Но не рассчитал силу гнева и ощутимо врезал пяткой в чужой живот. Зотов естественно подскочил и чуть с кулаками на него не накинулся. По крайней мере желание спать с Ромой у него этот удар отбил напрочь. С Максом они сидят совсем недолго. — Ну чего, Роман Романыч, спать идём? Или хочешь в одиночестве подумать? — интересуется Макс, успев упаковать гитару в чехол. Как болванчик замотав головой, Ромка хвостиком кидается за старшим товарищем. Ни он, ни Шустов не хотят дотягивать до момента, когда Алексей Палыч выйдет раздавать звездюлей на сон грядущий. Забравшись под одеяло, Ромка ёрзает по жёсткой земле, выискивая удобное положение. Старается бесшумно размять плечи, чтобы не потревожить отдыхающего соседа. Макс обладает поистине великолепным даром. Каждую ночь он падает в палатку практически замертво. Сам на бок, к гитаре лицом, к Ромке спиной. И засыпает моментально. Такое спокойствие Серёге только снилось, ха. Вырубиться теперь Ромка может исключительно в одном положении — гипнотизируя широкую спину абсолютно дурацким мечтательным взглядом, сантиметр за сантиметром сокращая расстояние и почти вжимаясь носом меж лопаток, в футболку, пропахшую терпким мужским запахом, потом и гарью. Он потягивается, вверх-вниз передёргивая плечами. В тишине леса спина хрустит почти оглушительно. Поясницу и выше прошибает волна ноющей боли. Ромка чертыхается себе под нос. Не хватало ещё промучиться до рассвета. Московский неженка не может вынести лесных трудностей. Команда на смех поднимет! Бессильно психуя, Рома ложится на привычный бок, сгибает колени и жмурит глаза, сосредоточившись на игнорировании неприятных ощущений. И потому не замечает, как Макс изменяет своему принципу вырубаться в первые три минуты и поворачивается к нему лицом. Они оказываются нос к носу. От неожиданности Ромка распахивает глаза и шумно отшатывается. Макс успокаивающе кладёт ладонь ему на плечо, придерживая. — Что случилось, Ромео? Давно спать пора, — без намёка на какое-либо раздражение спрашивает Макс. Его брови обеспокоенно изламываются к переносице: — Что болит? Ромка не сдерживает раздосадованного вздоха. Он с детства ненавидит глупое шекспировское прозвище, которым его наградили родители за симпатию к милой ровеснице Даше и привычку драматизировать. После Карелии и его эпичного воссоединения с Катей, о котором потом вся команда — включая Алексея Палыча — не могла вспоминать без доброй иронии, к нему и прицепилась новая-старая кличка. Особенно она полюбилась Шустову. И плевать ему было, что с Катей Ромка разбежался в рекордные три недели после того самого пожара, а легендарную драму гения Шекспира в принципе считал верхом дурости. — Ну так что? — убирая руку, напоминает о себе Макс. Врать не хочется, да и смысл? Спина ноет нещадно, видимо, со спокойным сном всё-таки придётся распрощаться. И за что ему такая непруха? На прошлом задании Серёга с храпом, на этом — спина. Сплошное невезение! Теперь ещё и совестно, что болит у Ромки, а отдувается Макс, который, как и все, выкладывается на сто десять процентов из ста и безумно устаёт. Ему бы сны цветные видеть, набираться сил, а не с бедовым напарником возиться. Ромка кривит губы в вымученной улыбке и виновато частит: — Спина отваливается, но ты не обращай внимания! Продуло, наверное. Спи, я тоже попробую, — и в подтверждение своих слов закрывает глаза, силясь воссоздать иллюзию покоя. На лице чувствуется пристальное внимание чужих глаз и тёплое дыхание, отдающее мятной зубной пастой. Макс честные несколько минут наблюдает за его потугами. Ромке кажется, что сопит он почти правдоподобно, однако Шустов, судя по всему, придерживается иного мнения. — Давай на живот, — с неизменным теплом в голосе говорит он. — Зачем? — настораживается Ильин. — Немножко помну тебя, а то до рассвета мучиться будешь. — Я постараюсь потише! Ты даже не услышишь. Спи уже. — Это понятно, но… — Какая тебе вообще разница, что у меня болит? — язвит Рома, и тут же прикусывает внутреннюю сторону щеки. Вот что с ним, спрашивается, не так? Нагрубил Максиму. Единственному человеку, который из всей команды с самого начала давал ему шанс, молча поддерживал, согревал глазами и никогда не воспринимал как несмышлёного желторотика. — Ладно, как скажешь, — немного растерявшись, Макс зачёсывает кудри назад и обращает свой прекрасный лик обратно к гитаре. Ромке становится мучительно стыдно за собственный язык без костей, он посыпает голову пеплом. Столько лет, а ума нет. Потом ещё обижается, что старшие не могут прожить ни дня, чтобы его не подколоть. Заслужил одним фактом своего существования. Ситуацию надо было срочно спасать. — Ма-акс, — виновато зовёт Рома, нервно комкая край футболки и кусая губы, — прости, что я так сказал, я идиот, а ты помочь хотел. В общем, это… я согласен. Если ты ещё хочешь… Не в характере Шустова мучить людей, поэтому он почти сразу же оборачивается и коротко приказывает снять верх, приспустить треники и лечь на живот. Боясь спугнуть удачу, Ромка торопливо стаскивает футболку, едва не запутавшись в вороте и случайно себя не придушив, сдёргивает пониже штаны и укладывается, как велено. От его активных телодвижений спину прошибает новым разрядом боли. Ильин приглушённо шипит себе под нос и благополучно пропускает момент, когда Макс садится ему на бёдра. Его тяжесть приколачивает к земле, и Ромка с ужасом ощущает, как начинает возбуждаться. Только этого ему не хватало! Отсутствие нормальной сексуальной жизни всё чаще даёт о себе знать, «ручной работы» становится недостаточно. — Не холодные? А то могу погреть, — Макс кладёт широкие ладони на острые разрезы лопаток и на пробу проводит вверх-вниз. — Н-нет, всё супер, — выдавливает из себя Ильин. Затея с массажем начинает играть новыми красками и кажется максимально плохим решением, которое возможно принять при его истинном отношении к коллеге. — Хорошо, — довольно мурчит Макс, принимаясь гладить напряжённую спину, — ты чего такой каменный? Не боись. Давай, попробуй расслабиться, Ромашка. Мне говорили, что я отлично работаю руками. На этих словах Ромка с силой закусывает нижнюю губу, по вкусовым рецепторам бьёт металический привкус крови. Рома надеется, что Шустов не заметит его рук, от самых локтей покрывшихся мелкими мурашками. А даже если и заметит, то решит оставить странную реакцию без внимания. Однако через несколько мгновений Ромке становится тяжело думать о каких-то мурашках и реакциях. По телу разливается тягучая нега, конечности тяжелеют, а в голове образуется блаженная пустота. Прикрыв глаза, ему удаётся абстрагироваться и от физического дискомфорта, вызванного возбуждённым членом, зажатым между животом и матрасом. Руки Макса творят что-то невообразимое! И это без специального крема или масла. Ромке страшно представить, что было бы, окажись Макс во всеоружии. Спустя около десяти минут поглаживаний, растираний, надавливаний и разминаний он не сдерживается и приглушенно стонет, в последний момент в ужасе зажимая рот ладонью. Над ухом раздаётся беззлобный смешок, и горячие пальцы мягко отстраняют его руку от лица: — Тебе хорошо, Ромчик? Нравится? Не стесняйся, мне приятна твоя реакция. Только не шуми сильно, договорились? Акция на бесплатный массаж распространяется не на всех, — он усмехается и позабавленно дует ему в ухо. Ромку ведёт окончательно. Распалённый стон-скулёж лучше чего-либо выражает благодарность, переполнившую его до краёв. Неудивительно, что у Макса в руках гитара звенит, словно сама по себе играет. До Ромки дотронулись, так он тоже зазвенел, да ещё как! Теперь бы остальные палатки не пробудить музыкой своего удовольствия. Соскользнув ниже, Макс разминает его многострадальную поясницу. Он точно знает, где надавить, как протереть и сжать, чтобы всё удовольствие комом упало к одному конкретному месту, сконцентрировалось там и стянулось тугим узлом. Не выдержав пытки, Ромка ёрзает, сквозь мягкую ткань треников потираясь членом о тонкий матрас. Это просто невыносимо! Роме кажется, что он опять, как в дикие четырнадцать, готов кончить, не прикасаясь к себе, и ни одно опасение (как, например, объяснять мокрое пятно на штанах) не тревожит его рассудок. Ильин жмурит глаза, совершает ещё несколько поступательных движений и абсолютно неожиданно обнаруживает страшное — у Макса тоже стоит. Да так крепко, что упирается в его приподнявшиеся ягодицы. Ромка не знает, как реагировать: то ли смеяться от нелепости ситуации, то ли плакать от счастья. Он решает на мгновение замереть, переваривая открытие, приподнять красное лицо и осторожно посмотреть на товарища. — Прости, но ты стонал и тёрся об матрас. Это… что-то невообразимое, Ромашка, — нисколько не смутившись, поясняет Макс. — Кстати, я закончил. Больше ничего не болит? Он цепляется пальцем за резинку штанов, оттягивает её и так же резко отпускает. Резинка звонко хлопает по Ромкиной отогретой пояснице, он дёргается и разочарованно постанывает, выражая максимальную степень негодования от сложившейся ситуации. Дискомфорт в районе паха превышает мыслимые и немыслимые пределы. Кажется, что стояком в данный момент можно пропахать землю до самого ядра планеты. Не дождавшись ответа, Макс невозмутимо слезает с удобных Ромкиных ягодиц, игнорируя напряжение в нижней части, подаёт ему футболку и преспокойненько забирается под одеяло, головой елозя по подушке. Выискивает удобное положение и, судя по всему, намеревается оставить Рому с деликатной проблемой один на один. Обалдевший от беспрецедентной жестокости, Ильин отбрасывает футболку и требовательно трясёт его за плечо: — Алё, дядь, ты ниче не забыл? — ёрзая, пыхтит он, склоняясь над Максовым лицом и дёргая его за кудряшки. Обо всяком стеснении перед объектом своей любви и желания Ильин в эти минуты забывает напрочь. — Ромашка, давай спать, а? Ну не встанем же завтра, — служит ему жалобным ответом. Ромка задыхается от возмущения и тянет его одеяло: — Да какой спать?! Ты шутишь? А ну снимай штаны, я всё видел, но не успел рассмотреть! Макс переводит на него усталый и какой-то несчастный взгляд, открывает рот, но ответить не успевает. По корпусу их палатки стучат, вибрация колышет натянутый нейлон. Ромка ошалело замирает, распахнув глаза. Неужели стонал громко? Всё-таки услышали? — Молодёжь, вы спать собираетесь? — рявкает Алексей Палыч. — Нормальные люди уже десятый сон видят, у вас одних какая-то непрекращающаяся возня! — Мы как раз засыпаем, — не дрогнув голосом, заверяет Шустов. И Ромка восхищается его небрежному спокойствию. — Давно пора, — с нескрываемым осуждением ворчит Соколов, и вдруг обращается к Ильину: — А ты, мелкий, кончай уже… — Рома давится воздухом, — Максимку дёргать. Дай человеку отдохнуть! И удаляется, шелестя опавшими иголочками и ветками. Только тогда Ромка вспоминает, как правильно дышать. И что это за хрень, спрашивается, была? Он смотрит на Макса, молча запрашивая объяснения, но тот кутается в одеяло и демонстративно поворачивается спиной. И честно, Ромка обожает его спину, но сейчас это явно не то, куда ему хочется смотреть. Тяжело вздохнув, он падает рядом, и вытягивает ноги. С перепугу возбуждение немного поугасло, но это не значит, что Рома собирается капитулировать. В конце концов, когда он ещё будет таким смелым, как в эту ночь? Тем более у Шустова тоже встал! А это если говорит не обо всём, то точно о многом. Как минимум, о заинтересованности в его, Ромкиной, персоне. — Ма-акс, — зовёт Ильин, подсыпая в интонацию жалобных ноток. — Ромашка, слышал приказ сверху? Спать пора. По крайней мере, его не игнорируют. — Ты мой приказ сверху, и я не хочу спать. — И что ты хочешь? — поворачивается Макс, смирившись со своей незавидной долей. Вот не получается у него сегодня к Ромке спиной лежать. При всём небольшом желании не получается. — А то ты не знаешь, — Рома лукаво улыбается и нагло забирается горячими ладонями ему под футболку, цепляя короткими ногтями горошины сосков и оглаживая крепкий пресс, — Поцелуй… нет! Подрочи мне, иначе я точно не усну. И тебе не дам. — Прикольно ты придумал, — хлопает глазами Макс. Наверное, это самый наглый и очаровательный ультиматум в его жизни. Желания Ильина растут в геометрической прогрессии, а разбег от поцелуя к дрочке вовсе поражает воображение. Немного подумав, Шустов кладёт ладонь на чужую щёку. Рома горит от смущения и прячет глаза. С чем чёрт не шутит, верно? — А мог бы сразу после массажа меня потрогать, — бормочет Рома, с новой силой заводясь от пальцев Макса, пробегающих по его поджатому животу, — меня бы дольше, чем на три секунды, не хватило… — Посмотрим, на сколько хватит сейчас, — ладонь Макса проникает под треники и сжимает член сквозь влажные трусы. Рома хватает ртом воздух, осторожно, на пробу, трогая чужие тазобедренные косточки. У Макса внизу аккуратная стрижка, короткие пеньки волос колют пальцы. — Ромашка, — Шустов вдруг останавливается, переставая растирать естественную смазку по головке. Ромка недовольно сопит и прикусывает кожу на его шее, недвусмысленно намекая на продолжение, — не трогай меня там, хорошо? Отстранившись, Ромка пялится во все глаза. Он чувствует себя так, словно ему только что отвесили пощечину. Как это, не трогай? Макс нормальный вообще? — Ты нормальный? — решает не сдерживаться в выражениях Ильин. — Буду трогать, где хочу и как хочу. И тебе того же советую, — в подтверждение своих слов он проводит по всей длине. У Макса толще и больше. Иными словами — комплекс любого мужчины в общей душевой. Но Ромка на этот счёт не парится от слова совсем. Он складывает большой и указательный пальцы кольцом и проводит вверх-вниз, вспоминая, как нравится ему самому. И тут до него доходит, почему Макс против. Он думает, что Ромка не умеет! Хотя чего тут уметь? Подумаешь, член подёргать. Много ума не надо. — Ты это… если переживаешь, то зря, — с жаром шепчет он, — я тебе так подрочу – закачаешься! Ни одна девчонка не повторит. Для человека, державшего за всю жизнь в руках один член, и тот свой собственный, Ромка звучит до нелепого уверенно. Макс, видимо, тоже так думает, потому что улыбается и чмокает в нос: — Не в этом дело, Ромео. Для тебя это так – эксперимент, способ снять напряжение. От нехватки девушки рядом. А я потом загоняться начну, думать о тебе постоянно, хотя я уж… — он затыкается, а у Ромки все проблемы и заботы моментально отходят на второй план. Макс о нём думает! Значит, у него есть реальный шанс взять эту крепость, пусть сейчас важнее разобраться со взятым в руку членом. — Не мели чепухи, никакой это не «эксперимент», всё серьёзней некуда, — Рома вжимается своим лбом в его, прикрывает глаза и отдаётся ощущениям. Он спрашивает, какой темп Максу нравится больше, но тот дышит тяжело, просит не останавливаться и сам активно работает рукой. Ромка забывает собственный вопрос. Конечно, дрочить другому парню не то же самое, что себе, а тут ещё и насухую. Рома старается изо всех сил, не забывая самому получать удовольствие. Конечно, ему болезненно, но это приятная боль. Он надеется, что Макс разделяет его мнение. Подавляя стоны и всхлипы, он отчаянно тычется губами в крепкое надёжное плечо, периодически прикусывая кожу и оставляя тёмные небольшие пятнышки, как от мошкары. Надолго Ромку не хватает. Кончая, он глушит стон, вцепившись зубами в многострадальное плечо. Макс шипит себе под нос, прижимается тесно и изливается в его руку. Благо, они оба предусмотрительно приспустили штаны. На то, чтобы отдышаться и собраться в кучку, уходят долгие минуты. Ромка обессилено валяется на спине, с влажным блеском в глазах рассматривая, как Макс не пойми откуда взявшимися салфетками стирает сперму с его живота. Он выглядит довольным и, кажется, даже улыбается. Ромка отползает на своё место. Несвоевременно до него доходит неприятная правда — Шустов ему подрочил, но так и не поцеловал. Потому что целовать — это другое. Такие, как Макс, не раздаривают поцелуи, как конфетки, кому попало, направо и налево. Значит, Ромка для него не особенный? Может, и передёрнул ему Макс лишь за тем, чтобы отвязался наконец? А он… вот ведь дурак! От безрадостных мыслей Ильин окончательно раскисает и поникает. Даже не замечает, как Макс приобнимает его и привлекает к себе, бережно убирая со лба растрёпанную чёлку. — Ну, что опять случилось, Роман Романыч? Я уже всё для тебя сделал, — чуткий Шустов быстро улавливает перемену настроения. Качнув головой, словно споря с самим собой, он прижимается к Ромке тёплым боком, а носом утыкается в висок. — Не всё, — бурчит Рома, и решив, что игр на сегодня достаточно, капризно поясняет: — Не поцеловал! Теперь к Журавлю попросишься, да? Он-то до тебя явно не домогается… — Дурак ты, Ромашка, а ведь даже не Иван. Какой Журавль, а? Да мне после того пиздеца в Карелии никто кроме тебя не нужен. Это ты постоянно играешься, а у меня намерения серьёзные, — не давая Ромке опомнится, он наклоняется и целует. Так, как Ильин хотел: глубоко, чувственно, по-настоящему. Рома не сразу соображает, что нужно отвечать. У Макса обветренные, потрескавшиеся губы, а ещё щетина колется. Этого всего — слишком много для одного Ромки Ильина. Абсолютно влюблённого дурака. Тут Макс почти прав. — У меня тоже всё серьёзно! Да я же… да я же по тебе с ума схожу, каждую ночь к спине прижимаюсь, разве ты не чувствуешь? — распаляется Рома, силясь доказать глубину своих чувств. — Таскаюсь за тобой, как привязанный, гитару твою глажу в казарме, когда никто не видит… Я ни с кем и никогда так, Макс! — переводит дыхание и требовательно смотрит в глаза напротив. — А мне никто никогда такого не говорил, — по-дурацки улыбается Макс и целует его ещё раз, мягко раскрывая языком. Ромка тает, комкая на груди его футболку. Идиллию прерывает нечеловеческий бас: — Быстро спать!!! Сил моих больше нет! — гневается Алексей Палыч. Они с Максом синхронно вздрагивают и счастливо прижимаются друг к другу.