раскаяние — это вам не ай эм сорри.

У них совсем мало времени, чтобы эвакуировать деревню: огонь подбирается стремительно, гарью воняет за километры, чужой испуг липким потом проступает под курткой Ромы, но он старается держаться. Кичился же, героем России будет, а герои не трусят — они спасают. Вот и он спасает: помогает вещи грузить, убеждает людей оставить ненужное, делает все, что может. А потом… Потом тросами начинают цеплять грузовик к вертушке, и в какой-то момент Ильин понимает, кого с детьми отправят. — Макс, — вполголоса зовет он, когда Алексей Павлович с остальными уходит вперед. — Макс, ты злишься? — Роме очень важно знать. Важноважноважно. Максим стоит у водительской кабины, одна его ладонь сжимает ручку двери, и до прощания считанные секунды. Ильин вовсе не эгоист. Он понимает, что так нужно, и они за этим в профессию пришли — других спасать ценой своей жизни. Но все равно вцепляется в рукав Максовой куртки, сжав пальцами судорожно, и отказываясь верить, что это их последний разговор. Слова застревают в горле и на большее, чем пытливый взгляд, его просто не хватает. — Как я могу злиться? — у Шустова улыбка привычно лучистая, родная. Он знает, что Рома хочет услышать, и говорит, потому что сам понимает риски: — Все нормально, я не виню тебя. Но Рома проебался. — Макс, а если— — Нет, — обрывает на полуслове, запрещая говорить вслух. У него полный кузов детей и никакого желания строить догадки. — Иди сюда. В объятиях Шустова тепло и безопасно. Рома жмется ближе, утыкается носом в плечо: пахнет лесом, дымом и еще немного цветами, в которых они валялись с утра. От запаха кружится голова, и в груди режет болезненно — ощущение прощания не отпускает. Руки вокруг сжимаются сильнее обычного, словно желая защитить, Максим дышит тяжело, надсадно, и этим выдает свое состояние. Ему тоже страшно, он не провидец и не может гарантировать успешное завершение миссии — бессильные слезы Рома смаргивает. — Ромашка, — раздается сверху. Пока никто особо не смотрит, Шустов наклоняется к его уху и говорит, губами нарочно касаясь кожи: — Выпорю, как вернемся. Судорожный выдох Рома удержать не может, как и засиявший на щеках глянцевый румянец.

***

В тот момент он счел это лишь за своеобразное обещание встретиться снова. А сейчас, когда Максим закрывает дверь их общей комнаты на базе, ключ проворачивает в замке и поднимает наконец свой очень требовательный взгляд, Ильин понимает, что шутить с ним никто не собирается. В каждом движении, в каждом шаге навстречу, в каждом чертовом вздохе сквозит немая угроза, и эта угроза приближается уверенной походкой. Глаза пылают недобро, Рома сглатывает — плавал, знает. — Ты че такой? — спрашивает он, надеясь, что проблема обойдет его стороной. Неделя прошла, как они вернулись. И слезы были, и счастливые поцелуи, и долгие объятия, и вновь искренние признания в кромешной темноте ночи на узких кроватях с переплетенными пальцами. Трепался больше Максим, потому что просто не мог позволить Роме вновь начать разговор о потерянном спутнике и о чувстве вины. То, как она съедает Ромашку, Шустов видит изо дня в день. Да, все выжили, все закончилось благополучно и даже лучше, но эти взгляды… Взгляды, которые Ильин постоянно бросает в сторону Алексея Павловича, в сторону команды и особенно в его, Шустова, сторону, до невозможности пропитаны сожалением и горечью. Если бы подзаебавшийся Зотов каждый раз не просил перестать, Рома бы не затыкался с извинениями, снова и снова напоминая и ребятам, и себе о том ужасном пожаре. Он это переживает особо болезненно, но старается не показывать — не слабый, не трус — и лишь поджимает губы, сбегая из рук Шустова по ночам, чтобы отдышаться в душевой. — Штаны снимай, — проигнорировав вопрос, говорит Максим. — Че? — умостивший жопу на подоконнике Рома отвлекается от рассматривания внутреннего двора. — Ты прикалываешься? — А похоже? Максим единственный из команды, с кем можно реально смешно пошутить, и кто посмеётся в ответ. Но вот прямо сейчас он не шутит ни разу. — Макс, — Ильин настороженно косится, сползая с подоконника. — Ромашка, я же обещал, — расплываясь в улыбке и подходя ближе, заявляет Максим миролюбиво. Роме бежать некуда. Впереди цепкие руки товарища, за спиной — высота третьего этажа. Выбор особо не велик, поэтому он просто топчется на месте, уставившись в пол. — Давай, — Максим обнимает его за плечи, — не упрямься. Он ни в коем случае не станет настаивать (но подтолкнуть-то может), просто знает, что Ильину это нужно. И если тот не хочет, то обязательно заявит открыто, как и делает всегда. — Твоя шутка затянулась, — Рома выворачивается из объятий, но отстраняться не спешит и дышит тяжело. Шустов молчит, а ладонью все равно невесомо гладит по пояснице, успокаивая и негласно помогая принять решение. Оба так и не выплеснули в полной мере объем чувств и переживаний, оставшихся после ромашкинского «дебюта». И Рома сам понимает, что готов согласиться. Его не упрекают ни словом, ни жестом — все радуются, что спасли людей и выбрались живыми. А отсутствие наказания, так и не последовавшего в объеме большем, чем первый и последний укоризненный взгляд Соколова, расползается сосущей дырой виновности. Если Максим считает, что этого он заслуживает, пускай так и будет. Как соглашался и как снимал штаны, и что говорил, и делал в этот момент Шустов, Рома не помнит. Он себя осознает уже голым и поперек чужих коленей, плотно прижимаясь пахом к бедру и понимая, что поза открытая просто до ужаса, легшего на щеки стыдливой краской. Рома поджимает губы и старается не думать о происходящем, максимально отстраняясь от реальности. Ему некомфортно и стремно, от беспокойных мыслей дышится с трудом. Он прекрасно знает, что Максим просто его выпорет, и ничего особо страшного в этом нет, но собственная уязвимость убивает. — Тише, — первое, что он слышит от Шустова за долгое время. — Дыши глубже, хорошо? Последнее, чего тот хочет — чтобы Рома был зажат и напуган во время необходимой психологической разгрузки. Прикосновение ладони к спине заставляет вздрогнуть — нежные ласки не то, чего он ожидал. Ильина тянет съехать пониже и закрыться, но ему не дают, второй рукой фиксируя за поясницу. Блять. Странная паника начинает подкатывать к горлу, выдох получается хриплым, пальцы нервно комкают покрывало на кровати, и Максим замечает все это. Оглаживающая тело рука спускается ниже, медленно ползет вдоль позвоночника, задерживается на ямке копчика, заставляя и вправду сосредоточиться на дыхании. — Все нормально, — продолжает говорить он, неспешными касаниями успокаивая распереживавшегося Ильина. Ладонь опускается, гладит по напряженным ягодицам. — Выдыхай. Рома выдыхает послушно, чувствуя мягкие прикосновения еще ниже — пальцы щекотно пробегаются по внутренней стороне чуть разведенных бедер. Они отдаются приятными мурашками, и колющий нервы страх перед неизбежным, но неизвестным, отпускает, уступая место странной заинтересованности и желанию продолжить. Ильин ерзает неуверенно, устраиваясь удобнее, и позволяет себе прикрыть глаза, наслаждаясь легкими ласками чувственных ладоней. Расслабленный, он не обращает внимания на секундное затишье, и тогда буря обрушивается на него внезапно: резким, хлестким шлепком на нежную кожу. Ягодицы сжимаются, Рома прислушивается к собственным ощущениям — его награждают вторым ударом, чуть сильнее, но все еще терпимо. Он выдыхает прерывисто, сильнее стискивает в пальцах покрывало, подавшись вперед, ладонь снова гладит поверх пылающих следов. Боль быстро проходит, в принципе можно и потерпеть. — Порядок? — Максим за его состоянием пристально следит, не желая перегнуть. — Будешь считать. Громко и четко, чтобы я слышал. И Рома считает. Ему не дают ни точную цифру, означающую конец экзекуции, ни примерные правила, которых нужно придерживаться во время самого процесса, и потому все остальное, что не запрещено, он принимает за разрешенное по умолчанию. А на «шести» понимает, что ошибся с поспешными выводами о терпимости происходящего. Каждый последующий удар ложится на нетронутый участок кожи, а когда таковых не остается — отпечатывается поверх предыдущего, и все попытки Ильина отодвинуться пресекаются второй ладонью, горячей и жесткой. — Од-одиннадцать, — с паузой на продышаться сипит Рома, пылающим лбом прижавшись к кровати. — Молодец, — ободряюще говорит Максим, коснувшись его напряженных плеч. Он придерживается единого темпа, не дает послаблений, равномерно разукрашивая кожу яркими красными пятнами. У Максима тяжелая рука, умеющая и пожалеть ласково, и дать с оттяжкой так, что стон с губ слетает непроизвольно, а за ним дрожащий порядковый номер. От бесконечной, не имеющей ни малейшего шанса прекратиться, жалящей боли у Ромы слезятся глаза, но он держится. Ногтями впивается в свои запястья, надеясь этим заглушить лизнувшее жаром в паху возбуждение и желая перестать отираться членом о крепкое бедро. — Руки назад, — прервавшись, Максим терпеливо ждет выполнения просьбы и скрещивает его запястья под острыми лопатками, прижимая ладонью. Ему не нужно, чтобы Рома навредил сам себе. — Дыши глубже, — напоминает он снова. — Вот так, — хвалит, когда Ильин шумно тянет воздух носом, и наслаждается видом раскрасневшихся ягодиц, — умница, Ром. Прятавшееся в глубине ядовитое желание получить «заслуженное» выползает наружу с очередным шлепком, Рому потряхивает. Он считает исправно, кусая губы и часто моргая — за пеленой скопившихся слез плывет темная ткань покрывала, а уши режет звук опустившейся ладони. На этот раз вспыхивает под ягодицами, где место уж слишком чувствительное. Ильин выгибается, всхлипывает, шмыгает носом, понимая, что все — больше он сдерживаться не будет. Первые капли сбегают по щекам. — Семна-а-адцать, — дернув руками, Рома зажмуривается, в глазах щиплет. Он повторяет про себя, что это наказание, что вот сейчас его действительно наказывают за проступок, едва ли не стоявший жизней, но перестать прижиматься пахом к шершавой ткани выходных брюк Шустова не может. Ему от этого плохо и стыдно. Стыдно так, что пиздец, и позорный скулеж приходится прятать за закушенной губой, а слезы капают уже с носа, срываясь и рисуясь на покрывале мокрым пятном. Точно такое же расползается на штанине Максима. В том месте, где влажная головка подтекает смазкой. Макс никак это не комментирует, с силой припечатывая задницу задергавшегося Ильина обратно. — Сколько? — спрашивает Максим, из-за сдавленных рыданий не расслышавший очередное число. — Двадцать, — всхлипывая надрывно, бормочет Рома, задыхаясь от этой пытки. — Двадцать… Неправильным, болезненным возбуждением выкручивает нервы, с горькими слезами вымываются переживания. Отвратительное чувство вины сменяется сперва отчаянным раскаянием, а затем приятной пустотой, с собой принесшей свободу от гложущих душу воспоминаний. Максим груб, но бесконечно осторожен, и от этого только хуже — Рома бессильно гнется на его коленях, то вскидывая бедра выше, то опуская их, норовя избежать шлепка, но одновременно подставляясь. На двадцать третьем Ильин вскрикивает коротко, подаваясь вперед и проезжаясь каменным стояком по максовским брюкам. Его прошивает дрожью, крупной, осязаемой, выламывает в пояснице, бедра дрожат крупно. Максим останавливается, гладит бьющееся в беспокойном оргазме тело, говорит что-то ласковое и даже не собирается предъявлять за испачканные спермой брюки. Рома в этот момент слишком прекрасен и отчаянно уязвим. Он никак не может успокоиться, и как только руки отпускают — закрывается ладонями, рыдая. — Все хорошо, Ромашка, все хорошо, — шепчет Шустов ему на ухо, помогая усесться на своих бедрах. Рома обвивает руками за шею, жмется ближе, прячет лицо на плече. Ему нужна эта близость сейчас — искреннее единение и никакого осуждения. А еще связанный Сережиной мамой — «молодому вашему отдашь, мерзлячий он какой-то» — плед, накинутый Максимом на обнаженное тело, и ответные объятия. Шустов зарывается пальцами в его волосы, перебирает пряди успокаивающе и ждет покорно, пока всхлипы станут тише. Справляться с этим всем в одиночку тяжело, и Максим терпеливо повторяет, что все нормально, помогая и поддерживая. — Ты правда… — раздается задушено и прерывается тихим всхлипом. — Ты правда не злишься за спутник? Шустов вздыхает. — Посмотри на меня, — но Рома упрямо мотает головой и щекочет волосами кожу. — Роман, — непривычно строго, — посмотри на меня. Ильин отодвигается неохотно, петляет взглядом по затянутой футболкой груди, но все же поднимает голову, сталкиваясь с пронзительно уставившимися на него глазами. В них столько усталости и нежности — сердце щемит. Максим костяшками пальцев проводит по коже все еще алых и мокрых от слез щек, стирает очертившие лицо соленые дорожки. — Никто не злится на тебя из-за этого, — заверяет он, всматриваясь и выискивая признаки недоверия. Но Рома только губу свою жует, сгорбившись неловко. — Я тоже не злюсь. Мне плевать на это, главное же, что все выбрались, понимаешь? Рома кивает. Да, понимает, вот только если бы он не— — Ты ведь там тоже людей спасал. Ребята рассказали, как ты свое одеяло девушке отдал, — продолжает Максим, его губы дергаются, расползаясь в мягкой улыбке. — Я тобой горжусь, слышишь? Ты герой. — Еще нет, — вяло упрямится заметно расслабившийся Ильин. — Для меня — да, — тон возражений не принимает. Рома не выдерживает — тоже улыбается, склоняя голову вбок. Чудной. Он зарывается пальцами в кудри Макса, тянет к себе и едва слышное признание шепчет уже в поцелуй.