Боевые шрамы

Совещание закончилось. Новоназначенные Рукокрылые разошлись по своим кораблям, остался лишь Рушаль. Ему некуда было идти: у него не было ни корабля, ни роты. Остальные недоумевали, почему бывшему Гвардейцу Ворона дозволено быть на «Сумраке» и вообще находиться среди Повелителей Ночи; Крукеш рискнул высказать это прямо — и получил такой же прямой ответ от Севатара. Рисковать дальше было глупо, а Крукеш не был глуп. Он заткнулся. Севатар отодвинул труп, свисавший с потолка на цепи, чтобы подойти к Рушалю. От мертвецов, художественно развешанных в зале, разило пряным тяжелым запахом, но ни одного Повелителя Ночи не смущала вонь мертвечины. Если Рушаль, решив примкнуть к VIII легиону, не подумал об этом, ему стоило поразмыслить прямо сейчас. Трез выдохнул за спиной Севатара. Он знал, что примарх говорит с мертвыми, и что он настоятельно требует не смещать их. Любое перемещение означало какое-то изменение в их диалоге, может быть, оно мешало получать от мертвых нужные примарху ответы. Но Севатар считал это просто безумием. Кому, как не ему, бывавшему на кораблях темных аэльдари, знать, что в этом «безумии» крылся особый смысл. Но убедить его Трез так и не сумел. Рушаль поднял глаза на Севатара. Прочитать по лицу его мысли было невозможно — Севатар смог бы, если бы… если бы… Трез что-то такое говорил насчет того, что готов помочь ему обуздать его псайкерский дар. Но становиться одним из угрюмых меланхоликов, неспособных вести за собой легион, Севатар не собирался. У него отняли его слезы, его сердце, дав взамен сердца астартес; его жизнь. Если разобраться, у него осталось не так уж много своего, — только шрамы и победы. И своих побед он добивался болтером и глефой, а не какими-то неведомыми силами. — Пошли отсюда, — кратко сказал Севатар. Он уходил, чувствуя взгляд Треза в спину. Рушаль с виду походил на Повелителей Ночи, но Севатар видел, что это не так. Его не коснулось еще в детстве вырождение, свойственное детям Нострамо. Глаза, пустые и черные у любого из потомков Керза, у Рушаля были ярко-зелеными, внимательными, даже любопытными. Тебе сейчас любопытно, зачем ты среди Рукокрылых, подумал Севатар. Я собираюсь разделить легион на шесть Великих рот, и тебе роту не дадут, в чем же твоя роль? Трез — тот все понимал… На «Сумраке» царило запустение с легким привкусом безумия. Из углов тянуло разложением, в пустынных полутемных коридорах гуляли затхлые сквозняки. Севатар припомнил расположение покоев, толкнул одну из дверей почти наугад — толкнул правильно. В небольшой комнате оставались его немногочисленные вещи. — Заходи, — бросил Рушалю. — Здесь перекантуемся. Тот вошел, все с тем же любопытством оглядывая комнату. Подкатились сервиторы, замерли, потом подъехали к обоим космодесантникам, повинуясь щелчку пальцев. Глефа Севатара заняла место на подставке. Туда же сервиторы начали умещать части доспеха: нагрудники, поножи, наплечники… Рушаль поморщился: он давно не снимал доспеха, так что все — и поддоспешник, и белье — пропахло резким потом. Севатар молча указал ему на санитарную кабинку. Его самого никакие запахи не тревожили. Он сто лет прослужил под командованием Керза. Иногда ему доводилось не вылезать из доспеха месяцами. Иногда ему доводилось месяцами оставаться в окружении гниющих трупов. Запах пота был наименьшим из неудобств. «Чистенькие, — с отвращением подумал Севатар. — И все они презирали нас, чистоплюи. Можно подумать, что они были чем-то лучше. И что те, кто до сих пор валяется на Истваане, пахнут приятнее». Он дождался своей очереди, зашел в санитарную кабинку, несколько минут стоял под струями пара. Не поможет. Ни пар, ни вода, ни помощь Треза — ничто не поможет очиститься от ста с лишним лет, проведенных в легионе. Можно было все это рассказать Рушалю. Ему вообще можно было рассказывать все, что угодно, потому что он не мог ни ответить, ни разболтать другим. Трудно что-то разболтать, не имея языка. Правда, он мог состроить неодобрительную мину. Но если говорить на нострамском… — Я никогда не плачу, — сказал он по-нострамски Рушалю. Тот, стоя в трусах, деловито развешивал поддоспешник на спинке кровати, чтобы протереть влажной тряпочкой. Полноценная чистка ему не светила, но хоть так… — В последний раз я плакал еще до Вознесения. И когда они все плачут и молятся за лорда Ночного Призрака в общей вокс-сети, это просто смешно. Примарху это не поможет. Рушаль, видимо, ориентируясь на интонацию, согласно кивнул. — Я не знаю, что такое жалость или грусть, — продолжал Севатар. Рушаль снова кивнул; казалось, он понял. — Глупо молиться. Никаких богов не существует, а если бы и существовали, они бы нас не услышали. И с этим Рушаль согласился — или сделал вид, что согласен. Севатар положил ему руку на плечо и развернул к себе. Он не испытывал нежности или чего-нибудь вроде страсти, о которой любили толковать смертные. Какие, к чертям, страсти у астартес? Ему не удавалось испытать даже азарт, ради которого другие рвались в драку. Он просто притянул Рушаля к себе. Зеленые глаза полыхнули… нет, не гневом. Удивлением. Севатар осторожно провел кончиками пальцев по шрамам, перечертившим тонкое, резкое лицо Ворона. Он не очень разбирался в красоте, но с его точки зрения шрамы были красивы. Ворон добыл их сам. Кожа на шрамах была другой — шелковистой, гладкой. Чуть сморщенной. Она шла рябью, как чужие мысли, которые доходили до сознания Севатара. Это было приятно. Он проследил пальцами шрам на шее. Если тот, на щеке, оставил его собственный нож — надо же было выяснить, за каким чертом Гвардейцу Ворона переходить на сторону Хоруса, — то снести голову Рушаля пытался кто-то другой. Судя по неровным, грубым краям, — орк. Пальцы скользили дальше, ниже. Легли на грудь, обводя твердый разъем черного панциря. Чуть воспаленный — в апотекарионе им всем выдавали раствор для обработки, но многие предпочитали махнуть на это рукой. Ворон был быстрым, очень быстрым, вертким, легким на ногу, и в доспехе казалось, что он должен быть сухим и тонким, как ивовая ветвь, но нет: его мышцы так же громоздились, как и у самого Севатара. Широкая и твердая грудь — словно две доски, перечерченные сетью блестящих тонких линий, почти хрупких с виду. Их происхождение не оставляло сомнений: эльдарский сюрикенный пистолет. Севатар и сам как-то познакомился с этой чертовой штуковиной, — вон, на бедре… У Рушаля на бедре над разъемом был другой шрам, красноватый, глубокий, перечеркнутый стежками: видно, его зашивали в апотекарионе. Нет. Прямо на поле боя, спешно, лишь бы остановить кровотечение из бедренной артерии. Чтобы ощупать этот шрам, пришлось спустить трусы. Рушаль молчал; вид у него был растерянный, но он и не думал сопротивляться. Может, они там, в Гвардии Ворона, не прочь были заняться чем-нибудь этаким? Это требовало определенного доверия. У Повелителей Ночи ни о каком доверии не было и речи. Поэтому Севатар никогда не проделывал ничего подобного ни с Вар Джаханом, ни с кем-нибудь из Атраментар… Рушаль положил руки ему на грудь — тоже перечеркнутую шрамом от меча какого-то ксеноса, а поверх него изрытую глубокими выемками от попадания болтерных снарядов, поднял голову. Он был немного ниже ростом, и это заставляло Севатара испытывать нечто вроде покровительства, хотя он понимал, насколько оно нелепо. Лицо Рушаля оказалось очень близко, и его сухие, твердые и чуть колючие по краям губы коснулись шрама на лице Севатара. Воспоминание болезненно кольнуло где-то внутри. Он — еще мальчишка, угрюмый, непонятый, отталкивающий от себя всех, и мать тоже. Но тогда он еще мог плакать. Мать кладет руку ему на плечи и притрагивается губами к лицу. Совсем как Рушаль сейчас. Первое побуждение — оттолкнуть, рявкнуть «не делай так больше», а если по уму, то убить. Подвесить труп в зале среди прочих на радость Ночному Призраку, пусть побеседует. А ему, Севатару, ни к чему такие воспоминания и такие чувства. Но что-то внятно говорит ему, что этот миг — драгоценен, он случился, чтобы никогда не повториться и чтобы разбудить в нем давно похороненное под годами непрерывных убийств. Изящная рука Гвардейца Ворона — она почти хрупкая. Почти... нежная? — несмотря на вывернутый мизинец и жесткие мозоли от постоянных тренировок с мечом. И этой рукой он провел у Севатара в паху. Там тоже шрам. Какой-то Троном забытый мир, который они приводили к Согласию, и на нем вдруг обнаружилось волновое оружие. Луч прошел по низу живота, еще чуть-чуть — и спалило бы яйца начисто, хотя, если вдуматься, зачем они космодесантнику? А так — только ожог, узкий, но глубокий; брюшина, внутренние органы — все прогорело, и все восстановлено… Рушаль гладит этот шрам. А потом гладит чудом уцелевшие яйца. И член. Член слабо отзывается на прикосновение — но это тоже чудо, Вознесение берет свою плату с астартес. И это чертовски приятно. Хочется, чтобы он так делал еще. Гладил, трогал кончиками пальцев, выводил круги, массировал. Удивительно. Невозможно, чтобы ручища космодесантника, созданная бить, мозжить, крушить или чистить оружие, могла прикасаться с такой деликатностью. Севатар кладет ладонь в пах Рушалю. Тот слабо улыбается. Он умеет улыбаться по-настоящему, — иногда натянуто, иногда иронически, иногда мягко, как сейчас, но всегда искренне. От Повелителя Ночи Севатару не удалось бы добиться такой улыбки. У него на щеке, рядом со шрамом, — ямочка. Хочется прижаться к этой ямочке своей щекой. Хочется никогда не убирать руку из его паха. Перебирать тонкие, слабые волоски — единственное, что в Рушале слабое, гладить мягкие яйца — единственное, что в Рушале мягкое. На пальцах остаются чуть заметные следы густой жидкости, — она капает с розовой головки… Хочется растереть ее по головке и массировать розовую, очень тонкую кожу. Это так упоительно, делать все, что хочется. Дыхание Ворона — щека прижата к щеке — щекочет висок и ухо. Он все равно никому не расскажет. Севатар с трудом, почти заставляя себя, коснулся губами щеки Рушаля. По-своему интересный опыт, но в нем было что-то мучительное. Он никогда не позволял себе подобной близости; даже в рукопашной предпочитал не захваты с бросками, а прямые удары. — Есть время подремать, — сказал он. — Я спать не буду, так что можешь занять мою койку. Рушаль ответил кратким поклоном, приподнял бровь. — Сегодня я сама доброта, — Севатар оскалился. Можно было признаться, что он неделями не спит. И что предложение Треза — дурацкое, если вдуматься, какая помощь может потребоваться астартес от смертного? — оказалось для него соблазном. И рассказать, что он задумал назавтра. Отправиться на «Свежеватель», где умирает его отец, и попытаться его вытащить с помощью сил, от которых так долго бежал. Все равно Рушаль не расскажет. А если говорить по-нострамски, то и не поймет. Но это тоже казалось непозволительной близостью — чем-то вроде боевого шрама, который нельзя было ни с кем разделить.