Семейное счастье

Барон Пампа повеселился в эту ночь на славу. В компании безденежных донов и кого-то еще, а главное — доброго друга дона Руматы он обошел все окрестные кабаки. Поначалу он требовал лучшего ируканского или лучшего эсторского вина, потом — лучшего арканарского, под конец ему было все равно, что пить. Ему хотелось учинить драку и он учинил ее — не менее восьми раз. Было бы, пожалуй, еще веселее, если бы дон Румата не присматривал за ним, думая, что барон Пампа этого не замечает. Но, боги, как же страшно было бы наутро просыпаться и понимать, что ты убил кого-то ни в чем не повинного, если бы за ним не присматривал дон Румата. Положительно, дон Румата иногда похож не на друга, а на волшебного хранителя из детских сказок, с которым и поразвлечься можно, и подумать есть о чем после ночи развлечений. Если бы еще он как-нибудь утихомирил баронессу… Но утихомирить баронессу было невозможно, и барон Пампа дон Бау поплелся в трактир, по пути сожалея об утерянных перчатках и пряжках с плаща, самом плаще и изумрудных застежках с сапог, а заодно прикидывая, как объяснить баронессе — ладно, свое отсутствие дома объяснить легко, встретил дона Румату и провел ночь у него за приятной беседой, что может быть невиннее, — но отсутствие последнего золотого в кошельке! Плаща! Перчаток, вышитых серебром и подаренных лично баронессой! …Конь въехал в ворота замка Бау, и барон сверзился из седла, едва не упав. Слуга подскочил и поддержал господина, заговорщицки улыбнувшись ему: возвращаться подшофе барону было не впервой. Пошатываясь, барон вошел в просторный холл. Баронесса подняла кроткие ясные глаза от гобелена с благочестивым сюжетом, который она вышивала. — До… дорогая, — промямлил барон, — дела государственной важности… требовали… не… незамедли… ляного обсуждения с доном Руматой! Баронесса приподняла бровь. — А пока мы их обсуждали, — воодушевляясь, продолжал барон Пампа, — мы… меня… слуга из королевского дворца украл мой плащ и те дивные перчатки, что вы подарили мне, представляете? Сколько ворья развел во дворце этот прохвост Рэба! Баронесса кивнула, сочувственно улыбнулась и поднялась. Барон съежился. Рубашка на нем была разорвана и заляпана по меньшей мере пятью видами вина, соусом и жиром, штаны выпачканы в глине, в бороде торчало перышко лука. — Действительно, — нежно сказала баронесса Пампа, беря хлыст в тонкую ручку, — какие же прохвосты бывают в королевском дворце! Барон попытался что-то возразить, но для этого ему надо было бы потверже стоять на ногах. Баронесса толкнула его так, что он упал на четвереньки, и щелкнула пальцами. Горничная вбежала в холл, и, завидев кивок баронессы, сноровисто спустила с барона штаны. — Ай! — вскрикнул барон. Хлыст обрушился на его тугую, мозолистую от постоянной верховой езды задницу, оставляя горящий красный след. — Так, значит, — ласково спросила баронесса, — дела государственной важности? — Да… да… дорогая… погодите, я вам все объяс… ай! Хлыст снова прошелся по поджавшимся ягодицам. Новая черта заалела на них. И еще раз. И еще… — Ай, — умолял барон, — да что же это! Ну, выпили, с кем не бывает… — Пропить все, что было ценного! — проворковала баронесса, взгрев в очередной раз супруга пониже спины. Тот схватил грязной рукой за подол ее платья. Баронесса покачала головой и развязала шитый серебром кушак, поддерживающий ее юбку. — Ну вот, сейчас я вам… — начал Пампа, но баронесса, с удивительной быстротой зайдя со спины, вдруг заломила ему руки. Огромные ручищи, на которых с трудом сомкнулись ее пальчики, — баронесса проворно накинула на них кушак и затянула. — Радуйтесь, презренный пьяница, — нежно сказала она, — что не на шею! — Умоляю, — захныкал Пампа, понимая, что он побежден и сопротивляться бесполезно, остается только сдаться на милость победительницы. — Я сыта… — Свист хлыста, шлеп, очередное «ай!». — Сыта по горло… — Свист, шлеп, «ай!». — Вашими оправданиями! — Новый удар прочертил полосу по баронским ягодицам, пропоров кожу до крови. — Вы измучили меня своим пьянством! — Новый удар. — Вы подаете отвратительный пример юному баронету! — Умоляю, — повторил барон, поднял голову и постарался сделать умильное лицо. Получилось плохо: глаза у него покраснели, под ними набрякли черные круги, на щеке красовалась царапина. — Прошу вас, сударыня! Юбка баронессы от резкого движения свалилась к ее ногам. Пампа подполз к ней и уткнулся баронессе лицом в пах. Она схватила мужа за волосы и направила его голову. Пампа осторожно коснулся губами волосков внизу живота, осторожно раздвинул их кончиком языка, лизнул. Баронесса стояла молча, щеки ее раскраснелись. Кончик языка все так же осторожно пропутешествовал внутрь, нащупывая самое чувствительное место; Пампа провел языком раз, другой, нежными круговыми движениями, потом поцеловал там, обдавая горячим дыханием, и снова принялся массировать языком набухший бугорок. Из груди баронессы вырвался вздох; она крепче сжала пальцами волосы мужа, подалась к нему бедрами, слегка качнула… Пампа понял ее правильно и заработал языком чуть быстрее. Солоноватая влага увлажнила его губы, недвусмысленно указывая на разбуженную страсть баронессы. Дыхание у нее участилось; Пампа поднял взгляд — приоткрытые губы и сладкая поволока в глазах свидетельствовали, что он все делает правильно. Он ласкал ее, пока она, будто опомнившись, не оттолкнула его, не подхватила юбки и, отойдя к окну, отвернулась. — Дорогая, — прошептал Пампа. Он потянул запястья; баронесса затянула кушак на совесть, но все же ему удалось высвободить руки. Он поднялся, подтянул штаны, потоптался вокруг нее, наконец хлопнул в ладоши. Горничная сунула нос; привыкнув к причудам господ, она уже ничему не удивлялась. — Ну-ка, принеси нам лучшего ируканского… нет, соанского, того, что доставили нам осенью, — шепотом велел ей барон. — Моя супруга, эта достойнейшая женщина, должна отведать этого вина! Его супруга должна была отведать всего, чего ей захочется. И если уж утихомирить ее желания было невозможно, значит, барон должен их удовлетворить. А ради этого можно и потерпеть, и потрудиться, чтобы дать ей повод… Впрочем, дать баронессе повод барон Пампа дон Бау был всегда не прочь. Что ни говори, а вчера он повеселился на славу.