Время разбрасывать снег

Мирослава была того вида прекрасницей, которых имеют ввиду, когда утверждают, что «в Снежной самые красивые девушки»: в свои шестнадцать обладала она и широкими бедрами, и большой упругой грудью, и длинными ногами, и волосами дивными, льющимися темным медом, и приятным голосом, и волнующим запахом, заставляющим в ее присутствии раздувать ноздри и мельтешить руками. И было в ней даже некое достаточное изящество, чтоб сойти за даму из богатой семьи, наученной танцам, этикету и изображать нежные, трепещущие крылами ресниц, чувства. Но она была не из богатой семьи, а из той, в которой отец уходит или на тот свет, или за хлебом к обеденному столу; в которой мать, полная ненависти женщина с туго собранными волосами и вытянутым лицом, вечно полирует мозги пьяным ртом; в которой мясо с картошкой только по праздникам и размокшие картонные стельки в ботинках; в которой засыпаешь под несколькими прохудившимися одеялами, потому что в старых трубах может образоваться пробка и радиаторы отопления перестанут греть комнату. Схожими жизненным положением обладал и Алексей — парень самый простой, каких по всей Снежной еще сотни, который пережил и толчок в грудь со школьных ступеней, и уничижительные подколки со стороны сверстников, и часто гуляющее среди жителей их региона двухстороннее воспаление, которое он заработал, случайно уснув в поле, и руку отца, тяжелеющую после огненной воды. — Я же говорила тебе: случись что — беги сразу ко мне, я тебя сберегу. — Мирослава склонилась, прижимая к месту удара завернутую в полотенце мороженную рыбу и окружая своим запахом, определить который без должного знания было сложно. Хотя всякий житель Снежной в этом соцветии ароматов смог бы уловить стойкую компоненту жаренных в масле тыквенных семечек — дешевое и любимое многими угощение. — Да помню я, помню, но мне за маму страшно. Меня то пусть колотит, на мне все как на собаке заживет, но ей… ей одного удара, кажется, хватит. В этот раз он пришелся в спину, которую защемило так, словно целый час пришлось сидеть спиной к окну, из которого тянул ледяной ветер. Мирослава понимала его, искренне понимала, но все равно сказала: — Дурак ты, Лешка. Набитый! Себя в первую очередь беречь надо. Но ладно уж, что было, то было — посиди тут и держи полотенце, а я тебе сейчас селянки принесу, ты ведь голодный наверняка. — Мирослава встала и, кинув быстрый взгляд на алексееву куртку, треснувшую по швам после крепкой хватки отца, добавила: — А пока ты ешь, я одежду твою заштопаю — не дело с рваным рукавом в такой холод ходить. — Мирочка, да я всю жизнь за тебя перед Царицей кланяться буду, за доброту твою! Мирослава замерла у порога, не успев еще пригнуться для выхода — высокая, она всегда казалась еще выше своих двух метров благодаря классической осанке, великолепной постановке корпуса. Обернувшись с такой улыбкой, при виде которой можно согреться даже на заполярной границе, она сказала, смеясь: — Да сиди ты! Кланяться перед Царицей он собрался. На кухне ее, конечно, уже ждала мать, заприметившая у входной двери мужскую пару ботинок — забилась в угол и блестела оттуда своими дикими чужими глазами, как дремучая тварь из Разлома со звериным языком, но человеческими словами во рту. — Вы посмотрите на нее, опять мужика какого-то в дом притащила. Кобыла! Сволочуга! Что, не терпится уже лечь под кого-нибудь? Ну ничего, подожди, малая, подожди, найдется на тебя управа. Какой-нибудь из них твоей добротой-то и попользуется — пару раз приложит об стенку, обрюхатит, да к плите приставит. И посмотрим тогда, что с тобой станется. Сапоги ему облизывать будешь, хлебные корки в консервных банках мочить, да горб над стиркой отращивать. Придет это все тебе, подожди только. Мать ее захлебывалась своими воплями, пока Мирослава молча накладывала еду в тарелку и резала хлеб. Сказать о том, что все это время к ней приходит один и тот же пятнадцатилетий парень, редкий представитель тех, кто относился к ней с добротой и любовью — не было ни сил, ни желания. Алексей все эти крики, конечно же, слышал и когда Мирослава вернулась в комнату, то очень неловко ему было начинать говорить. Но этого и не потребовалось — дав ему тарелку, она деликатно отсела в сторону за швейную машину с педалью. В образовавшейся тишине было слышно только гуляющую по радиаторам воду и строчку, хоть немного заглушающую те звуки, с которыми Алексей всасывал в себя теплую пищу — руки еще тряслись и он то и дело мазал мимо рта ложкой. Он оглянулся в поисках салфетки. Вот дурак. Какие салфетки в их-то районе, в маленьком бедном скоплении домов на отшибе большого города? Хотя, возможно, у офицеров Фатуи, которых распределили сюда, к столу полагаются и салфетки, и даже настоящая сервировка. Фатуи. Алексей часто вспоминал о них. Что не удивительно — большие агитационные плакаты были развешены по всей Снежной. Вступи в Фатуи — отдай свой долг родине. Он смотрел на агентов, на застрельщиков с элементальным оружием, и представлял каково это — быть одним из них, представлял, как они выращиваются, тренируются, лепятся по одной и той же схеме, по одному и тому же образцу, их полным-полно и в их распоряжении все смертные грехи. Они встряхивают калейдоскоп преступлений, каждый раз показывающий новые завораживающие картинки, они могли воровать, лгать и убивать, делая все это совершенно официально, со стоящей за их спиной тенью Царицы. Это казалось ему страшно романтичным: регион — под защитой, город — под контролем, Фатуи — спасибо за предоставленный шанс, я постараюсь оправдать ваше доверие, голова — кружится от перспектив. Каков же идиот. — Я обязательно вступлю в Фатуи, — сказал как-то Алексей во время очередного похода за швейной тканью. Он шел следом за Мирославой, неся в руках тяжелые рулоны, и все взгляда не мог оторвать от ее ног, от литых икр под плотной тканью теплых колготок. — Тебе для этого подрасти бы еще на пару лет. — Она чуть обернулась к нему, чтоб было слышно ее голос, радостный с удачной покупки нового игольного набора. Сразу стал виден профиль, красивый, как для монеты. — Да мне и сейчас уже как раз, Мира. Я слышал, что одному из Предвестников было едва ли больше моего, когда он вступил в Фатуи, а я чем хуже! Мирослава отвернулась, ничего не ответив. Она, конечно же, тоже слышала — восхождение Одиннадцатого Предвестника было притчей во языцех среди многих юношей. И губительным примером для действительно хороших ребят, возомнивших, что ничего не стоит повторить этот путь. Всякий раз с тоской вспоминала она о том, какими неутихающими рыданиями извела себя соседка — славная женщина, любившая ее, как родную дочь, потому научившая еще в девичестве мастерству шитья, которое долго ее кормило, — по погибшему сыну, решившему, что уж он-то, косая сажень в плечах и знает, как мечом махать, точно справится. Да чтоб этого черта разорвало, чтоб его сотня ножей располосовала, Мирослава молча слушала, как соседка проклинала над разбавленным коньяком единственного, по ее мнению, виновного, чтоб взгляд его резкость потерял, а руки — чуткость, и пусть сгинет все, что он любит. А породившим такое и выпустившим зачем-то в мир только жизни в голоде да холоде и хочется пожелать… хотя, при том жаловании, им сейчас наверняка спится и естся вдосталь. От горя она быстро стала лежачей, а там уже недалеко было и вовсе потухнуть. — Он, говорят, уже и в те годы умел всяким возможным оружием пользоваться. Потому угнаться за ним будет так сложно, что и пробовать не стоит, — сказала Мирослава после долгой паузы. — Ничего, я тоже научусь. Причем быстро! Ты же сама говорила, что у меня все с лету получается. — Я так говорила про швейное дело. Даже не думала, что ты так быстро разберешься, что надо делать с подолом. — Она обернулась, остановившись. — Может, это твое призвание? Знаешь… когда я открою свою мастерскую, то мне бы лишние руки точно пригодились. А Фатуи… чего тебе там делать? Лишь себя на чужую волю растрачивать. — Да ты чего, дура, что ли?! Все идут на службу или тяжелую работу ищут, а я останусь с тобой платья шить? — Алексей тоже остановился. — Нет, ни за что! Мирослава смолкла, огляделась — уже давно стемнело и ночь передвигалась медленно, как калека на костылях. В темноте не сразу признала этот переулок: как-то раз, в иной их поход по магазинам, она, немного припаздывая, напоролась на толпу пьянчуг — сильные мосластые запястья, косая походка, тупые лица с играющими желваками и белые глаза, шарящие по ее телу так, словно они могли испить глазами даже упрятанную наготу и насытиться ей. Опачки, какая красота нарисовалась, сказал кто-то. Хороша голубка и глянь как таращится, подтвердили со стороны. Слыш, голубка, точно сзади ссыпалось в уши вместе с сальными смешками и щипком за бок, может попорхаешь для нас? Алексей тогда появился быстро и бесшумно, как герой-мститель, точно в тот момент, когда с нее начали сдергивать пальто, а она — всячески упираться, вырываясь, — того самого, кто начал ее раздевать, сгреб за волосы и с подсечки опрокинул в сугроб. Я тебе сейчас попорхаю, выродок, зарычал он, и укрытое кожаной заплаткой (которую она сама ставила) на штанах колено уперлось в грудь пристававшего. Мирослава закрылась ладонями, когда увидела кровь; только слушала, как пищат и хнычут под градом ударов, только замирала от страха сама. Все сбежали, когда Алексей волоком оттащил свою жертву в самую грязь и пинком же, только уже промеж лопаток, отправил на дорогу. А ее потом долго успокаивал, гладя по затылку, да расспрашивал, успели ли они сделать что-нибудь непоправимое. И так было всегда. Всегда они друг друга держались: вместе отмечали редкие праздники, вместе ходили менять тайком утащенную у матери Мирославы едко пахнущую косметику на лечащие мази от синяков, которые Алексей нахватывал в драках, вместе вырезали фигуры из льда и бродили у заводов, надеясь, что с конвейера выбросили какой-нибудь брак, вместе собирали по снежным полям мяту, сушили, а потом бросали в чай, вместе ели жаренные семечки, мечтая когда-то прозреть, получив по Глазу Бога, и выбиться в люди. — Раз так, Леша, то… — вернувшись из своих воспоминаний, Мирослава вновь заговорила. — Обещай мне с собой забрать. Я ведь без тебя последних добрых человеческих отношений лишусь. Единственного, что превращает существование в жизнь. Она знала, у Алексея не было зазора между словом и делом даже толщиною в хирургический разрез. Потому когда он решился, то она собрала в небольшую сумку свои катомки и, в последний раз взглянув на мать — мертвецом улегшаяся в свою вечную взопревшую кровать та, с тошным землистым комом слов под горлом, слепо тыкала в нее пальцем, — ушла из дома не прощаясь. Алексей ждал ее на пересечении, у которого они всегда встречались, взял в одну руку ее сумку и зачем-то сказал, что она хорошая девушка, о которой следует скорбеть, отпуская, и радостно обнимать, когда она вернется успешной и счастливой. Так они и пошли до пункта набора добровольцев. День был холодный, небо редкой безоблачности от тяжелого заводского дыма, густо-голубое и близкое. Хрусткий, как крепкое яблоко, воздух, под чистым свежим снегом видны брошенные детьми снежки, и Алексей пинал их ботинками, отчего казался совсем мальчишкой. Мирославе трудно было удержаться от улыбки, когда она поглядывала в его сторону. Мимо проходили люди, никто не обращал на них никакого внимания, все были заняты лишь своими делами, и Мирослава запоминала это ощущение — просто быть в потоке и не грести против течения — да ловила прохладный воздух ртом, потому что вскоре ее ожидала лишь духота приемной. Так и оказалось. Их двоих долго держали в коридоре, безликом и дурно пахнущем, но хоть отапливаемом, то обходя стороной, приговаривая, мол, не сейчас, то советуя уйти и никогда не возвращаться. А когда к ним все-таки подошли, то был это не очередной рядовой, а один из Предвестников. Ни Мирослава, ни Алексей, конечно же, ни одного ни разу в глаза не видели, но маска на треть лица говорила сама за себя. Он быстро окинул их острым взглядом и брезгливо покосил губы, когда заметил, что сидели они держась за руки. — Вот, господин Дотторе. Написали, что уже совершеннолетние, но по ним же видно… — начал кто-то говорить за его спиной, пока Дотторе жестом не указал ему умолкнуть. — А по правде сколько вам? — спросил сам. И Алексей соврал напропалую, чтобы тот не очухался, не включил законопослушного гражданина, не развернул обратно домой, к заколоченным окнам, к подогретым на печной решетке горбушкам, к трухлявой вате одеял и матери, что снова загонит спать в девять вечера: — Да вот осенью как раз сколько надо будет. В сентябре. В конце. Девятнадцатого. Наменяем огненной воды, Мира пирог сбацает, будем отмечать. Если позволят. — И мне, — несмело говорит Мирослава. — В августе. Двадцать восьмого. — Хорошо. — Дотторе щурится, просит те заявки, которые они заполнили по приходу, листает скудную информацию их жизни, и, не поднимая головы от бумажных документов, говорит: — Значит… тебе, Алексей, лет пятнадцать от силы, верно? А тебе… Мирослава… лет шестнадцать, да? Я ведь не ошибся? Ответа ему не последовало. — Подростки — это прекрасно, они приходят все реже. — Дотторе продолжал, как ни в чем не бывало: — Про здоровье-то хоть не соврали? — Я даже кашель не переносила, сколько помню себя. — Один раз отболел тяжело, но с того момента все отлично. Шумно захлопнув папку, Дотторе снова посмотрел на них, как на товар с прилавка: — Ладно. Девчонка уже не подходит, так что сразу ведите к зеркальным. Тело у нее выглядит крепким, должна справиться. А парень… — умолк, пробормотал пару раз пятнадцать и продолжил. — Ты пойдешь со мной. Вещи оставь тут. — Как «оставь»? Их заберут? — Алексей поднялся. Мирослава поднялась тоже, немного напугав Дотторе своим ростом. Тот даже не сразу понял о чем его спрашивают, а когда понял, то ответил с улыбкой пустой, как птичьи кости: — Ну коне-е-ечно. Их отнесут в твою комнату. И подружку ты свою встретишь, но чуть позже. А сейчас пошли. И тут же развернулся, уходя. Алексей потерянно кинул взгляд Мирославе, та смотрела на него с немой просьбой не отпускать ее руку. Но на то эта просьба и немая. — Тогда… увидимся. — Он разжал свою ладонь, а когда заметил, что она свою нет, спросил: — Что-то не так, Мира? Уже открыв было рот, чтобы заговорить, Мирослава запнулась о раздраженное дотторевское ну, брошенное от дверей, и отпустила ладонь: — Ничего… нет, ничего. Они прощались не пожимая друг другу руки, а традиционными вежливыми кивками и комично сдержанным обращением: — Мира. — Леша. Тогда Алексей думал, что их ведут к совершенной другой жизни, что она наконец переходит с бега на месте к рывку и прорыву. А когда он понял — было уже слишком поздно.

***

Все оказалось не так просто. Все рассказы, все плакаты. Это было правдой, которая менялась по нескольку раз на дню и в девяносто девяти случаях из ста составляла компромисс между «относительной» и «возможной». Все, что он видел, всех этих молчаливых красавцев и красавиц, рискующих жизнью ради блага, он обнаружил пострадавшими и обращенными в палачей. Их всех просто пожирали целиком, давясь волей и рассудком, перемалывали мягкие органы, полосами сдирали мясо уязвимости, выворачивали кости из суставов, да заковали потом в сталь и элементальные стихии. Вот так и получались несокрушимые воины, которых мало что способно сбить с ног, да неуловимые убийцы, за которыми, силясь угнаться, любой себе шею сломает. Алексей не стал тут исключением. Исключением он был, когда вернулся бесполезным, но живым от Дотторе. Эти эксперименты сожгли внутренности, но я чудом не умер — жизнь прицепилась ко мне, как болезнь, так он сказал, пока его вписывали в агенты. Служба в таком направлении навалилась быстро и внезапно, как инфаркт, резко сменив то время, когда Алексею надо было не задавать вопросы, пока Дотторе считал мертвых детей со вздувшимися от голода животами, подписывал протоколы и прятал в ящики улики: безупречно чистые скальпели — двадцать один, щипцы — семь, хирургическая пила — одна, ее гладкая сталь и чужое отражение в боковине смотрит на тебя с улыбкой. В отрядах он всегда был младше всех. И когда ему было пятнадцать, и когда стало восемнадцать. Все только становились старше, у всех только заживали раны вступления, возвращался былой склад ума и старые воспоминания. Возрождалась человечность и простая речь, когда товарищу удавалось поерничать, говоря, сверху заставили побывать в песках Сумеру раз семь только за последний год, я так скоро забуду, как выглядят простые города. Потому что оказалось, что многие хотят «простые города», редкие из вверенных Царице гипотетических патриотов не любили свой регион до такой степени, чтобы провести лучшие годы жизни, отгоняя от себя мохнатых пауков с бархатными тельцами, рубиновых ящериц и многоголосо шипящих тварей, которым Алексей не знал названия. Даже те, кто остался с самого начала всех метаморфоз абсолютно отбитым и сдувался без постоянного притока адреналина, как проколотый воздушный шар. Ведь купаться в адреналине значительно приятнее, когда сидишь где нибудь в «Гёте», а не потеешь, как свинья, глотая дорожную пыль и жуков, трясясь по колдобинам Натлана. Но такова работа. Сегодня — шелковые простыни, завтра — кишащий клопами, набитый прелой соломой матрас, сегодня — самоцветные огни Лиюэ, а завтра — дорогу освещают лишь звезды. Где-то нужно было защищать цивильных, где-то преследовать сбежавших; дни смазывались — погони, драки, взятия, — Алексей проживал эти дни монотонно, потому что так надо было, потому что в бесконечной цикличности можно меньше думать, потому что он слушался приказов тех, кто считал, что может решить все конфликты, но своими действиями лишь подталкивал самые ужасные. Первое время это было даже легко: тебе говорили, что эти люди негодяи и ты передаривал им весь ужас, который только знал сам. Слушал, как они выли, как волки, извивались, как земляные черви, и плакали, как потерянные матерью дети, но тебе не было никакого дела, ведь у тебя приказ, а значит, следовало быть безжалостным. Иногда, увлекшись, можно было забыть то, что из себя представляешь и наслаждаться процессом, ругаясь и скаля зубы. А после таких вспышек подолгу начищать клинки или просыпаться на мокрой подушке и смотреть в потолок. Или снимать маску — обнажать лицо — чтоб покурить с товарищами, говорить им и себе, уже привычно насупленному мужику с тревогой, запрятанной на дне глаз, что тебе, честно, такое не нравится, тебя всегда от этого тошнило и ты уже не так веришь в великую миссию, что тебе так-то нравится подшивать платья и как улыбается девушка, в которую ты влюблен. Мирослава. Алексей долго не мог ее вспомнить. Лишь когда его приставили к одной из зеркальных дев, он схватился о том, что потерял кого-то среди них. Первая дева окликалась на имя Мария и всем своим видом доказывала, что не зря их считают особым классом — сильная и плавная, как могучая река, первородная стихия, она ничего не оставляла после себя. И кажущаяся незрячей, она видела куда больше, чем все остальные. И понимала больше остальных. — Наш настоящий враг не обозначен на карте, у него нет флагов, нет униформы, нет лица и имени, поэтому многим все чаще кажется, что его нет, что он — лишь чья-то ползущая по стене тень без хозяина, детская страшилка, придуманная Царицей для смуты. — Мария редко начинала разговоры и всегда отмалчивалась, когда Алексей начинал их сам, но тут она видно решила, что вера в их цель в нем немного поугасла. — Царица говорит, что величайший трюк любого врага — убедить в том, что его не существует. Или что тебе он не враг. Иногда этот трюк удается проделать даже по отношению к ней самой, когда она понимает, что на проведение одного задания было потрачено несколько месяцев, несколько сотен тысяч моры и несколько десятков жизней, а вся суть заключалась в том, чтобы один единственный план остался секретным. Ничто не изматывает так, как бег по кругу, и это всегда марафон. Царица — женщина с большой цифрой возраста и она уже не так глубоко дышит. Алексею хотелось сказать, что ему все равно, что у Марии и не будет для него другого ответа. Ведь все девы лишь царицина глина, затвердевшая, застывшая и высохшая, они есть потому что Она так захотела, и это не безумие, это вовсе не безумие, это тоже разум, реалистичное осознание, которое им сделал Дотторе, только с рамками и границами. Но он говорит: — Она ничего не изменит. Да и не нужно — у нас сейчас мир. — Но это не значит, что этот мир по-прежнему не находится в кратере вулкана. Больше Мария с ним не говорила, но и их парные караулы не разорвала. И он ходил за ней, молчаливой и покорной, иногда бросая взгляд на ее икры и задавался вопросом: так же ли сильно сейчас в это верит Мирослава? Ни разу не спрашивал себя — жива ли она, потому что был в этом уверен — смерть ждет ее только на почетной пенсии, после орденов и плетеного кресла на веранде, о которую бьется океан. А вот к Марии смерть пришла громкими шагами, трясущими землю и рвущими в клочья воздух. Подкараулила в рассеянности и пришла с слишком сильным врагом. — Как странно, — говорила Мария, — ничуть не страшно, а… наоборот, легко и… жаль только, тело мое не будет отдано снегу. Он держал ее, пока тонущая жизнь барахталась в теле, пытаясь вырваться наружу, он сжимал ее так крепко, как будто надеялся удержать. — Ситуация под контролем, — уверенным тоном сказала она до этого, когда он предложил отступить. Мария никогда не могла позволить себе роскошь сомнений, это непрофессионально, это почти неэтично на ее должности. И из-за этого из нее вытекли все силы, лишая способности продолжать и бороться. О, конечно, ситуация действительно, на самом деле, совершенно объективно была под контролем, да, ему хотелось кричать ей об этом в лицо, проораться во всю мощь глотки, хотя последний раз он повышал голос, когда Дотторе сказал ему, что будет не больно. И когда Алексей снова остался один, то единственной целью было отыскать среди всех дев Мирославу. В архиве его, стоящего на чин ниже, прогнали не глядя, и он пошел длинным путем — переходил от региона к региону, от маленьких территорий к большим, думал о том, что скажет ей, когда встретит. Давно не виделись? Прости? Я думал все будет иначе? Он видел много Зеркальных дев — идентичных, всех их определяло минимальное количество слов, и все они проговорены, запечатлены у них в мозгу, как выбитая в мраморе надпись на могильной плите. Но все они не Мирослава и ни капли на нее не похожи. В Инадзуму он пришел уже отчаянным. Земли тут исхлестаны дождем, здесь неприятно и сыро, ветер гоняет листья сакуры по земле, вздувает полы плаща и кидает в лицо горсть ледяных капель. Принадлежность к Фатуи позволила пересечь город без задержек, с уже готовыми нужными документами, и свободный, он спрашивал у местного капитана, где ему найти деву Мирославу, и протягивал бутылку с красивым, подлинным янтарём неразбавленного алкоголя, с нарядной золотой этикеткой на боку. — Гора Ёго на острове Наруками. Там, на краю обрыва, стоит дева с тем же именем, что ты ищешь. Заметишь сразу, она там как гильотина на городской площади — взгляд не оторвать. — И берегись молний и грома, — кричали ему уже вслед. — Погода тут куда опаснее чужого клинка. На остров Наруками Алексей прибыл уже ночью; луна, яркая и высокая, ушла за тяжелые черные тучи, разделось к дождю пыльное травянистое море, сотни кустов познавали предгрозовой ветер, тысячами едких заноз, подставляя мягкие лиственные языки под первые холодные капли. Все хрустело, все безумствовало и дергалось. На обрыве никого. Алексей подошел к самому краю и бросил взгляд вниз на дресву, выстилающую берег. Тоже никого. Неужели обманули, облизавшись на возможную взятку? Или Мирослава ушла в укрытие от скорого дождя? Пока он стоял в размышлениях, молния рассекла небо, полоснув ярким светом по сетчатке, а гром скрал чужие шаги и далекий крик берегись. Но ветер — чужая в этих краях стихия — принес спасительный запах тыквенных семечек, заставивший обернуться и уклониться от нападающего с восхитительно длинным лезвием магуро кири. Мирослава подбежала к нему с ужасающей скоростью, в руках у нее стыл отчаянный скрежет, кусался отзвуками от венозно-сухожильной изнанки предплечий, скользил вдоль острых краев водяных зеркал и тонул в чужой плоти. Всей пересохшей глоткой хлебала она оглушительные крики нападающих, а под ее ударами не кончающимися литрами хлюпала кровь, красное половодье из венозных ручьев щекотало ноздри свежей ржавью. Хватка ее была завораживающе неодолима. Алексей так и стоял, смотря на танец зеркал, полосующих всякого на своем пути, и рубящие воздух взмахи мирославиных рук. И лишь часть его удивлена, когда стрела, предназначенная несомненно ей, смела его сначала с обрыва, а затем в голый, холодный, пахнущий сыростью воздух, зацепиться за который не получалось и оставалось лишь падать, падать, падать. С очень большой высоты. К счастью, больно вовсе не падать. Больно — упасть. Вода пыталась забраться ему в легкие и задушить изнутри, думать получалось только плевками, выжимкой мыслей, ассоциациями и странными образами. Последний запоминающийся — собственное отражение в зеркальной глади.

***

Сначала Алексей успел испугаться, что умер, но очень быстро понял, как это глупо. У него кружилась голова, голод откачал слюну из рта и воздух резал сухое горло, а сердце колотилось так, что болела грудь, словно его ударили по ней маленьким, но сильным кулаком. — Очнулся. Поздний вечер, особенная тишина, какая, право слово, может быть только под водой; Мирослава — неестественно спокойная — сидела рядом с его кроватью, без массивного головного убора, прятавшего дивный мед ее волос, с проредившей их слишком ранней сединой, и маски, всегда скрывающей взгляд. Она смотрела на него не моргая, и глаза, все в полопанных капиллярах, были широко распахнуты, будто у ребенка, который еще ничего не успел увидеть, кроме самых малых частей мира. — Мира?.. Мирочка. Ему хотелось вскочить, чтоб обнять ее, но она успела придавить его ладонью к кровати. — Не надо, тебе сначала нужно прийти в себя. — «В себя?» — медленно повторил Алексей, шипя от боли. — Думаешь, для нас есть такое место? Мирослава улыбнулась, и ему стало еще больнее. Потому что это была не та улыбка, которую он видел дома. Это была улыбка человека, которому отрубили душу — так улыбаются солдаты, чьи напарники погибли при задании; так улыбаются матери, потерявшие своих детей, и братья предателей, и любовницы убийц. И она, словно заметив в алексеевом взгляде неладное, тут же сделалась серьезной, спросила: — Ты же меня искал, верно? Зачем? — Извиниться, — ответил он, пересчитывая взглядом ее морщины и края лихтенберговских фигур, выглядывающих из-под одежды. — Не надо было тебе тогда идти за мной. — У меня нет сожалений на этот счет. Теперь в моей жизни есть цель. С каждым ее словом Алексею казалось, будто его сердце раздувалось и разрастался каждый мускул, будто все тело его медленно превращалось в какое-то другое. — Вспомни нас, мы покидали дом детьми с жадной душой. И что с нами стало? Мы износились с ужасной скоростью. За пару кварталов из молодых и сильных мы превратились в ничто. В пепел и старость. В пепел и старость. — А кем бы мы остались в Снежной? Просто парочкой нищих, которых поджидала глотка города — вся в ряске напополам со ржавчиной, — спешно отговорилась Мирослава. — А сейчас у нас есть сила и имена, есть возможность видеть мир и вести его в лучшее будущее. Есть свое место. Ты же помнишь, как проводил сутки и недели в рассуждениях этого. Ты сам задавался вопросом: нужно ли мне что-то еще? Так отчего ты теперь упрямишься? Алексей старой мирославиной привычкой смолчал в ответ. — Тогда, когда я уговаривала тебя остаться со мной, то я была слепа. Было во мне слишком много напускной детской наивности и всепрощаемости, которая служила самым прочным щитом. Но благодаря нашей Царице я прозрела. — Абсолютно легким движением руки она призвала красивое многоконечное зеркало и взглянула в свое отражение, в бессонный и безмолвный мрак, растянувшийся у неё под веками. — Пусть и насильно заставили мои глаза и сердце распахнуться. Алексей тоже прошел через это. Через момент, когда среди накопленных знаний и припадочных воспоминаний жизни о запахе дома, вкусе еды и тепле рук мертвецки уставшей матери, которая изводила себя домашними обязанностями; о доверии и близости: негаданной, неправдоподобной, запредельной; о многолетней влюбленности в один единственный прекрасный сон, у которого есть самое чудесное имя и неописуемой красоты лицо. Через момент, когда среди всего в тебе оставляют семя одной единственной мысли, которую, как ты сам думаешь, просто берешь на веру в первый по счету раз. А кто, как не Царица, всегда жаловала верующих. — Значит, ты не уйдешь? — Алексей уже знал ответ. — Если нет, то… разрешишь остаться рядом с тобой? Может быть, сложилось бы иначе — знай Алексей, до какой зияющей могильной пустоты в груди она проревелась после их разлуки и осознания того, что никогда они не увидятся. И как долго ей снилось затем нехорошее, дурацкое, ненужное бегство. Но он не знал. — Оставайся. Она разрешила. И осталась сама той ночью. Чужое шустрое сердце Алексея, колотившееся рядом, сообщало тепло только ее покровам: внутри все еще хрустела и кололась пустота. Этого ничтожного тепла хватало, впрочем, чтобы задремать — и Мирослава дремала, пока могла. А когда Алексей мог снова ходить, то они вернулись на гору Ёго. Мирослава привычно замирала статуей в том же месте, где уже проредилась трава, и все время смотрела вперед, вспоминая о подвижности лишь при приближении нежеланных гостей. Она была немногословна, как и все другие девы, но это не казалось Алексею проблемой, он вел себя как те одинокие люди у статуй Семерых — рассказывал все, что в голову приходило и был уверен, что его слышат. И она слушала, никогда не задавалась лишними вопросами, только тащила с голодом церковной мыши все, что способна была запомнить. И кивала под конец очередной истории. Большей благодарности у нее и не получалось. Иногда он тихо ходил седом за Мирославой туда, где сторожил свою крохотную армированную коробку электро молотобоец. Она отыскивала его среди вспышек. Такой же высокий, он вставал перед ней во весь рост, но тут же с привычной кротостью опускался на одно колено, склоняя голову. Тому без ладони на плече никак не найти покоя: бездомно, печально бродил он вокруг убежища, время от времени ударяя обухом молота о что-нибудь, способное разойтись гулом, и слушал. А когда ладонь Мирославы единственным чутким движением даровала ему спокойствие, то тот лишь кивал, и они уходили обратно на гору, иногда заставая там кого-то чужого врасплох. Так в Инадзуме прошли для них месяцы. — Эх, я бы многое сейчас отдал, чтоб съесть молодой жаренной картошки с луком прямо из чугунной сковороды, с большим куском жареного хлеба, — сказал Алексей в один из их тихих постов. — И запил бы все это жирным молоком. Мирослава молча смотрела на него пару мгновений, а потом опять устремила взгляд в горизонт, в его неизменную картинную красоту. — Здесь есть много мест, где можно поесть. — Местная еда уже в печенках сидит. Да и даже если попросишь сделать что-то из своей кухни, разве это сравнится с едой, которую сготовили на большой печи? Как у тебя дома, помнишь? Она, конечно же, помнила ту печь. И большую закоптившуюся сковороду, оставшуюся еще от прабабушки. И как шила прихватки, чтоб эту же сковороду хватать. И то время, когда Царица была недосягаемой, была лишь персонажем сказки о том, как в надломленные жуткие ночи она выходит покататься на богатых санях, запряженных пробирающей до костей вьюгой, да заглядывает в окна, дыханием рисуя на стеклах красивейшие узоры, повторить которые не сможет ни один носитель крио глаза, и наслушавшись историй о себе и воспоминаний о себе, возвращается обратно. И то время, когда Фатуи были лишь взрослыми, от которых ты прятал глаза в снег у себя под ногами. Куда лучшее время, нежели сейчас. — Если когда-то придётся вернуться в Снежную, то я смогу нажарить ее тебе у нас дома, — совсем тихо, совсем не подобающе для зеркальной девы, сказала Мирослава, когда ответа от нее уже и не ждали. — Там все равно никого давно нет — мне уж как пару лет похоронка по матери пришла. Чувствуя себя первый раз за последнее время радостным, Алексей разминал руки, зевая, и думал, что если они вернутся в Снежную, то можно будет выпросить увольнительную и пойти туда, где уютно пахнет свежей тканью, и пол усыпан обрезками, и в редкие безоблачные дни льется сквозь небольшое окно доброе золотистое солнце, и, когда они отдохнут и наедятся, можно будет сделать красивое платье, или может куртку, или что-нибудь ещё. Хорошее.