Виноват

Антон поглядывает в сторону, долго-долго задерживает взгляд на любимом, хлопая ресницами. Грудная клетка все ещё вздымается донельзя часто, сердце бьет с таким остервенением, что, казалось, очертания его останутся с задней стороны массивных ребер. Олежа на соседнем-пассажирском даже не подрагивает — дрожит, хватается за свою в пыль испачканную толстовку. Та к чертям разорвана на плече — лишь нитки в стороны торчат. Выглядывает футболка, что, пускай и не порвана, но имеет нестандартный для нее оттенок. От Олежи несет страхом, ярко клокочущим не только за клеткой точеных рёбер, но и во взгляде — пляшет где-то на дне помутненной радужки. Остаточный холод сырой допросной пропитал его одежду насквозь, от его волос несет сыростью и влагой. Но, самое страшное — запекшаяся кровь под носом возле его чуть вздернутых крыльев и налитые кровью белки глаз. Никто не знает, что еще скрывает одежда, все молчат про способы выбивания нужной информации. Олежа никогда не встречался с подобным. Олежа шокирован, Олежа тонет в прострации и животном страхе. Антон лишь желает быстрее оказаться дома, ввести Душнова в теплую квартиру, согреть и, наконец, позаботиться в меру своих возможностей. К черту работу, к черту дела — это все неважно. Все, что действительно важно сидит по правую руку от него. Казалось, его грудь уже давным давно не вздымается должным образом. Дабы убедиться в том, что это не так часто приходиться отнимать взгляд от дороги. У Антона в голове четко стоит осознание — виноват, вина перед Олежей уже давно переваливает за рамки. Ему не нужно сотнями раз повторять, что рубец не свести, что он навсегда и подобная экзекуция, те события, которым он подверг юношу, не пройдут бесследно, уже не проходят. Плевать он хотел, Антон хочет лишь приласкать его, окружить комфортом и нежностью, уделить такое драгоценное, словно хороший коньяк, время. Не умеет, в его жизни нежности нет места, никогда и не было. Чужды ему и подобные поползновения, но не сейчас, он учится и начал этот курс уже довольно давно. Он не глядит на циферблат наручных часов, плотно прилегающих к левой руке — ни к чему. Пока в груди клокочет ужас, ледяная тревога, жующая его внутренности без какой-либо брезгливости, будет не до потемок, накрывающих такую разную, такую огромную Москву. Плевать будет на работу, с коей он не смог расправиться сегодня. Только бы Олежа восстановился, только бы почувствовал себя чуть лучше — о большем Антон и просить не смеет. — Мы сейчас, Олеж, сейчас… Небольшой затор, вечер ведь… прорвёмся,— нет того уверенного, твёрдо стоящего на своих массивных двух голоса. Есть подрагивающий, нервозный и мягкий тон. Негативные эмоции, все же, больше перекрывают его — Олежа замечает. Олежа молчит, глядит своими стеклянными, растерянными глазами на водителя авто, что порой мчит вперед настолько стремительно, что их обоих нещадно вжимает в спинку мягких кресел. Он внимает, осознает все сказанное, но на обработку ответа сил совсем не хватает — продолжает хранить мертвое молчание. Выточенные лопатки впиваются в светлую, кожаную спинку кресла, Душнов часто слепляет горячие веки, но они продолжают копошиться рядом, так же надсаживать горло, хрипеть над ухом. Пытаются что-то влить, что-то вязкое, но, в то же время и жидкое, выжить из черепной коробки всю ересь, что застоялась там. Тогда Олежа распахивает глаза, хватается за испачканную и давно уже измятую толстовку, блестящими пластинами ногтей утопая в тканевых складках. Антон смеряет его неопределенным взглядом. Когда Антон заводит юношу в квартиру — Олежа продолжает течь в чем-то явно вязком. Шаг нетвердый, ватный. Казалось, отпустишь его хрупкий, угловатый локоть — рухнет на шершавый, пыльный бетон, получит дополнительные увечия. Но у Антона хватка крепка — не допустит. Ведет терпеливо, но в темпе. Олежа следует, Олежа, казалось, в отчаянии хватается за его рельефную руку. Все в пылающем тумане, все в непонятной вязкости — аккуратная входная дверь, металлический скрежет замочной скважины, радостный, изголодавшийся по хозяйскому вниманию лай собак. Олежа опирается на стену — ноги ноют, болят, не держит вовсе. Вот ванная, белоснежное углубление керамической раковины, отблески теплой бра с противоположной стены. Мозг воспринимает картинку через мелочи — теплая вода, протекающая меж исхудалых фаланг, пузатые капли, оставляющие за собой горячие дорожки. Они будто бы очерчивают районы этой самой ладони как с тыльной, так и с внутренней стороны. Он нагло вырванным из контекста моментом припоминает, как после нескольких минут втыканий в свои узловатые, смоченные водой из-под крана руки Антон взял их свои, крепко сжал и погрузил в мягкое полотенце. Сухое, ворсистое, молочной рекой плывёт по обветренной коже. Несмелые шаги по коридору, псы, верно следующие по пятам. Кухня, дрема на столе, внезапная аптечка перед застеленными обжигающим маревом глазами. Родные руки рядом касаются его лица, не обходят и окровавленный участок под носом. Ведут чем-то ледяным, чем-то, что затем нещадно щиплет кожный покров. Бегут щекочущие мурашки — от них тянет зажмурить веки и сморщить нос. Его осматривают, что-то спрашивают. Олежа доверяет, но ни черта из сказанного различить не в силах. Мелко кивает, помогая стащить бывалую толстовку, оголяет гематомы, сокрытые от его же глаз. Все та же узловатая рука тянется к аптечке, спешно приволоченной откуда-то из ванной. Он уже и не помнит, почему не он наносит охлаждающий крем на поврежденные участки, а Антон, крупно подрагивая руками. Воспоминание о том, как проходила обработка с помощью перекиси и ватных дисков потерялось где-то в памяти, будто бы ножом отделили. Бренное тело сгребают в объятия — Олежа теряется. Это выдергивает, это даже мимолётно пугает, вызывает ледяные покалывания по коже. Массивные руки его не давят на поврежденные участки, ложатся с удивительной для него мягкостью. Но он явно отпускать не настроен — задерживает подле лопаток, ведёт меж, а затем и к загривку. И Олежа соврёт, что стало хуже, Олежа совершит преступление, если скажет, что не бывало того поползновения в ответ водрузить руки на его плечи. Но они не слушаются, словно непослушные, тяжелые макаронины висят по обоим сторонам торса. — Господи, прости меня…— тон совсем непривычный, слова, с горечью срываются с его уст. Нехарактерно для него, нехарактерно было и для того Антона, что существовал год назад. Просить у кого-либо прощения считал унижением своего же достоинства. Но, как там говориться, влюблённый волк уже не хищник? Что-то типа того. И текут, слова заливаются чем-то магматическим в его уши, с остервенением врезаются в сознание. Они доходят, доходят, как не доходило сегодня ещё ничего. С жадностью ловит каждое, позволяет его рукам ложится туда, куда те сами захотят. Совсем неважно, упадут они на болезненный участок или здоровый — он скучал. Соскучился сегодня, вчера, скучал последние полмесяца. Это неважно, но пока он рядом, пока тепло его тела согревает его, содрогающееся от малейшего дуновения. — Ты… Что я могу для тебя сделать?— Антон отнимает голову от его угловатых плеч, глядит в его застекленные глаза. — Мы можем уехать туда, куда только захочешь. Ты только попроси — брошу все и мы сорвемся. Олегсей потерян, совсем растерян. Но слова впитывает с неизменной жадностью, те звенят в его голове. Нужно успокоиться, похоронить все то, что происходило сегодня под толстым слоем городской пыли. Ничего такого, ничего смертельного, но все это омерзительно, все действия, слова, запугивания. Олежа похоронит, самолично выкопает глубочайшую яму своими же руками, чьи пальцы затем укроют мозоли, после использования лопаты, засыпет и больше никогда не вспомнит. Никогда. Не желает, будет противиться этому до конца. — Поедем на кровать? В ответ на сиплый, подрагивающий голос Антон испускает нервный смешок, высказав что-то невнятное, но явно согласное. Свет на кухне угасает, оставляет раскиданные медикаменты на столе лежать в потёмках — он уберёт потом.