По системе Гомельского. Реалист (1972)

Как и всегда, после полуночи на улице Сталеваров стояла образцовая тишина. Окна пятиэтажек дружно чернели в ночи, отражая свет фонарей и лунный серпик, повисший над раскидистыми кронами клёнов. Улица Сталеваров спала так крепко, словно претендовала на звание самой тихой и примерной улицы Москвы. И возможно, она бы выиграла это звание, если бы не дом № 10. Кто-то из жильцов на третьем этаже жёг электричество почти до рассвета. Это был Всеволод, или попросту Сева — врач олимпийской сборной СССР по баскетболу. С улицы было не разглядеть, но, помимо верхнего света, в кухне горела ещё и настольная лампа. Сева сгорбился под ней, словно прилежный школьник на экзамене, и был так занят некоей писаниной, что отвлечь его не могли ни майские жуки, с азартом таранившие окно ночь напролёт, ни старенькие часы-кукушка, последовательно отбившие и два, и три раза. Погоды в Москве стояли летние. Одет Сева был стандартно для таких случаев: в несвежую белую майку, синие трусы и уютные клетчатые тапочки. Плотный, невысокий, убористый мужчина двадцати семи лет, со спины он напоминал девятиклассника, потеющего над контрольной. А спереди — сказочного гномика без бороды: добродушного белокожего гномика с порослью из мелких медных кучеряшек на голове и россыпью веснушек на всех не закрытых одеждой местах. Сосредоточенно вперившись в тетрадь, Сева всё писал и писал в ней. Вернее даже, «рожал» — в муках. Родив пару абзацев, выпрямлялся, шёпотом перечитывал написанное, страдальчески морщил лоб и продолжал писать. Узкие твёрдые губы то и дело начинали шевелиться прямо в процессе, пробуя, как звучит та или иная фраза, или ругаясь неведомо на кого. — Довожу до Вашего сведения... Аморальное поведение... Паулаускас... Белов... Бляха муха, всё не то, аккуратнее надо... Довожу до сведения, что имеет место наблюдение... Не то. Пушкин я им, что ли?.. Пушкиным Сева очевидно не являлся. Зато примерно раз в полчаса уподоблялся Николаю Васильевичу Гоголю: отрекаясь от написанного, вырывал из тетради заполненный листок, с чувством комкал его, зашвыривал в мусорку и брался марать новый. Лишь когда кукушечка прозвонила четыре раза, он позволил себе отложить тетрадь, выключил свет и припал к носику чайника, длинным жадным глотком опустошив его до дна. Этого Севе показалось мало — столь основательно пропотел от творческих потуг, что после выхлестанного полулитра всё равно хотелось пить. Как назло, кипячёная кончилась, а водой из-под крана он брезговал. Поставив чайник на газ, Сева плюхнулся обратно за стол и начал ждать свистка. В процессе ожидания задумчиво болтал за хвостик конфету «Клубника со сливками» и то и дело возвращался взглядом к листку, исписанному мелкими печатными буквами. Говоря по чести, это был донос, и Севе было совершенно не стыдно ставить эти два слова рядом в одном предложении: «честь» и «донос». Ведь кропал он его не как рапорт, не по долгу службы, а... из любви. Любовь у Севы была к себе — большая давнишняя любовь и, конечно же, совершенно секретная. Всем известно, чем в СССР чреваты демонстрации хорошего отношения к себе. Это не просто плохо, а почти преступно, опасно, и, если не хочешь посвящать каждый свой шаг общественной пользе и народному благополучию — будь добр, тщательно скрывай свой индивидуализм. Сева действовал в этом смысле по заветам товарища Шекспира: скрывал дерево в лесу, то есть в КГБ. Пристроился он во всесильный комитет ещё будучи студентом медвуза — сперва внештатным сотрудником, а со временем и на оклад. С тех пор он произрастал среди туповатых дубов, наивных берёз и патриотичных ёлок карликовой сосной — неприметной, с крепеньким рябым стволом и очень большими амбициями. И никто не мешал ему тянуться к солнцу, никто и близко не мог заподозрить, что такая мелочь, как Сева — не генерал, не видный деятель искусств, а всего лишь врач олимпийской сборной, — имеет виды на безбедное житьё за рубежом и на карьеру, к примеру, в США. Перебраться в Америку было давней Севиной мечтой. Обрёл он её 24 июля 1959 года в парке «Сокольники», на выставке «Промышленная продукция США». Четырнадцатилетний Сева понятия не имел, что однажды станет работать со спортсменами и получит редчайший для советского гражданина шанс выезжать за границу, но наглости ему уже в те годы было не занимать. До того Севин юный ум проникся увиденным, выпитым и купленным на той выставке, что с тех пор ночи не проходило без сна о том, как он, Сева, поселяется в маленьком уютном коттеджике где-нибудь в Калифорнии. Не больше, но и не меньше. Ждать шанса на такое развитие событий пришлось всего-то тринадцать лет. Будучи выездным англоговорящим сотрудником КГБ, Сева был почти обречен на то, что американские коллеги однажды выйдут на него, и вот в начале 1972-го года это действительно свершилось: он заключил выгодную сделку с ЦРУ, получив за сговорчивость денежный аванс и надежду на лучшую жизнь. Чайник пронзительно засвистел и зафыркал. Сева плеснул в кружку заварки и кипятка, сунул карамельку за щеку и мечтательно уставился в окно. За окном светало, и в стекло по-прежнему бились глупые майские жуки. Жуки, которые напоминали Севе очень многих его знакомых. Да что уж там, почти всех его знакомых. Не секрет, что большинство советских граждан никогда не попадут за пределы СССР. Возможно, им повезло — меньше знаешь, крепче спишь. Но тому, кто хоть раз побывал в настоящей капстране (а не в этой вашей вшивой Прибалтике), понюхал, как пахнет свобода, подивился изобилию товаров и благ — тому назад ходу нет. Как майский жук, этот гражданин обречён вечно биться мордой о стекло, стремясь в мечтах своих к свету. К таким гражданам относился и сам Сева, и все его знакомые. Тем он и оказался полезен разведке США. Никакой сверхценной информации о ракетах и заводах он и близко не имел, зато располагал ворохом любопытных сведений о видных советских спортсменах, их жёнах и друзьях. Более того, со многими из них он близко общался, знал их характеры, привычки и слабости. И всё это грязное бельё накануне Олимпиады-72 оказалось поистине золотым капиталом. Новые Севины начальнички планировали убить в Мюнхене минимум двух зайцев — одним метким выстрелом. План их был таков: склонить к побегу в США какого-нибудь знаменитого советского спортсмена, раздуть из этого скандал, а самого беглеца потом активно демонстрировать на международных соревнованиях. Севе в их игре отводилась роль наводчика и тайного сообщника, который раскачает лодку перед самым отплытием, то есть перед Олимпиадой. И коль скоро врачевал он баскетбольную команду, выбор ЦРУ пал на баскетболистов Белова и Паулаускаса. Идеальный выбор: оба молодые состоявшиеся мастера, оба тайные антисоветчики, на обоих у Севы имелся убойный компромат. Лакомые куски для североамериканской профессиональной лиги НБА, как ни покрути. Всё, что требовалось от Севы в этой связи — давить ребятам на нервы, чтобы, чем ближе к Олимпиаде, тем больше им хотелось смыться за рубеж и никогда-никогда не возвращаться. По Севиным данным, Паулаускас к такому зигзагу судьбы был полностью готов: хитрый литовец ещё в 1971-м через родню умудрился снюхаться с немцами из ФИБА, и подтолкнуть его к побегу в другую капстрану не представлялось чем-то трудным. С Беловым дело обстояло посложнее — по Севиной классификации тот относился к «ёлкам», сиречь к упёртым и идейным, кому душные объятия Родины скорее в радость, чем наоборот. Однако Белов очень интересовал американцев, а у Севы, как нарочно, имелась на него управа, да такая, что ох! Он даже начинал потирать руки и похохатывать, представляя, как в один миг испарится вся холодность Серёжи и рассыплется в прах всё его высокомерие — когда американцы сунут ему под нос некоторые аргументы. Но то впереди, а пока что на дворе стоял май, и Севе полагалось затягивать на шеях Паулаускаса и Белова петлю, свитую из недовольных тренеров и чиновников. Чем он и занимался, написывая осторожные анонимки в федерацию баскетбола. Осторожность и явилась камнем преткновения — следовало написать такую анонимку, которая разъярит спортивное начальство, но не до такой степени, чтобы незадачливых спортсменов посадили под замок на родине. — Мы писали, мы писали, наши пальчики устали, — потягиваясь всем телом и разминая пальцы, нараспев промурлыкал Сева. Бросил прощальный взгляд на вид за окном, сполоснул опустевшую кружку и отправился в кровать. В кровати Сева долго вертелся без сна: по-всякому подминал под шею подушку, накрывался то простыней, то покрывалом, но никак не мог успокоиться. Знание чужих секретов дарило ему призрачное, но очень яркое ощущение всесилия. Вот и как уснуть с таким в обнимку? Очень уж оно щекочущее, это чувство — и опасность в нём, и наслаждение. А ещё некоторое сожаление о людской глупости. Ведь известное дело: ни один из смертных грехов не принёс человечеству столько бед, сколько принесла беспечность. Севе ли было не знать... Сначала он даже не мог поверить, что эти конкретные спортсмены на такое способны. От азиатов каких-нибудь диких-горячих — и то не ожидал, а уж от Белова с Паулаускасом, от умненьких-осторожненьких комсомольцев, и подавно! И любопытство глодало Севу в этой связи со страшной силой — как же они докатились до жизни такой, как так получилось, что Модя ебёт Серого? По трезвому рассуждению, этого просто не могло быть. Модя присоединился к сборной страны в 1964-м году, Сева пришел годом позже, и парень у него на глазах из вчерашнего юниора превращался в серьёзного игрока. Никаких странностей и отклонений за ним не водилось, хотя и талантами тоже не блистал — брал вершины воловьим упорством и крестьянской смекалкой. Власть поругивал втихаря, но и стричь с неё купоны тоже не забывал. Словом, нормальный советский парень с лёгким налётом заграничности, которую пальцем колупни — и облезет. Девушки бегали за Модестасом — выбирай не хочу, но он не слыл бабником. Всем казалось, что это выхлоп от прибалтийской сдержанности, а он, оказывается, Белова поджидал — когда тот дочухает до приличных клубов и обратит на себя внимание главного тренера страны. Вот уж по кому сразу было видно, что псих, так это по Белову. Бледный, сутулый, с флегматичным рыбьим взглядом — треска мороженая, а не человек. В комнату войдет — смех и разговоры сами собой стихают, будто температура в помещении упала. А ему пофиг — высокомерный и самоуверенный как незнамо что, Серёжа Белов и не думал скрывать, что пришёл в сборную карьеру делать, а не дружбу водить. «Без пиздюлей, как без пряников», — за глаза говорили о нём тренеры, в команде посмеивались. Но результаты матчей в спорте, конечно, всего важней, и за уверенную игру Белова быстро признали своим. И в стукачи никогда не записывали — благодаря Модестасу, который давал в зубы каждому, кто скалил их на непьющего товарища. Севе Серёжа был скорее симпатичен, чем наоборот: независимость суждений — тот сорт глупости, который редко встречается в Союзе, интересно наблюдать. Но подружиться с игроком на данной скудной почве Севе не удалось: то замкнутый и отчуждённый, то резкий как понос, ещё и алкоголь не интересен — на кривой козе к Белову было не подъехать. Из всей сборной только к Моде Их Величество Мороженая Треска и благоволил — и то, как выяснилось, весьма оригинальным образом: через жопу. И ведь какая ирония: поначалу закадычные друзья-комсомольцы казались Севе скучным объектом для наблюдения. Все их грехи легко вычислялись и сводились к мелкой контрабанде: икорку за рубеж таскали, водку, фототехнику — всё как у всех, в пределах разумной нормы. Общение Моди с заграничными родственниками происходило с негласного позволения тренеров — тоже не бог весть что. Но работа есть работа. Сева не ослаблял бдительности и в конце концов дождался своего — примерно в 1969-м году Модя и Серый начали вести себя странновато. Проживая в разных республиках и имея весьма плотный игровой график, эти двое повадились активно общаться вне сборной. Несколько раз ездили куда-то вдвоём, созванивались. Вот тогда Сева впервые заинтересовался этими субчиками всерьёз и начал подумывать о прослушке. В целом он не жаловал такой метод наблюдения — мало того, что трудоёмкий, так ещё и бесполезный зачастую. Модя и Серый не зря слыли молчунами: когда Сева единственный раз в 1967-м году прослушивал их — чуть со скуки не умер над расшифровкой записи. Шаги слышно, шум воды слышно, голосов нет. Что такое? Брак плёнки? Аппаратура сломалась? Нифига, просто эти двое действительно могли молчать по пять часов кряду! Каково же было Севино удивление, когда на свеженькой записи, сделанной на подмосковной тренировочной базе вскоре после поездки в Бразилию, его поджидали поистине бразильские страсти. Целый радиоспектакль, мать его, непристойного и в высшей степени компрометирующего содержания. Непристойный-то непристойный, но весьма увлекательный... Сева покосился на шторы — закрыты ли — и запустил руку в трусы. Да, как ни странно, у него были сходные слабости. Только он, в отличие от некоторых лопухов, был реалистом и понимал, что есть такие вещи, которыми нельзя трясти налево-направо. Если уж не можешь выкинуть — бережно храни в голове. Ну или на крайний случай... — Сева невольно рассмеялся, — ... в головке. Лезть в тумбочку за кремом было лень. Пара плевков в ладонь — и пальцы правой руки привычно обхватывают ствол у основания, чтобы с силой заскользить вверх и снова вниз, в такт горячим Севиным мечтаниям. Он мог бы навоображать себе что угодно и кого угодно, но парочка комсомольцев с пониженной социальной ответственностью и их крепкая половая дружба упорно не шли из головы. Такие с виду приличные, положительные ребята... Модька ещё и красавчик к тому же: если раздеть — загар гладкенький по всему телу, золотистый, а когда одет — так всегда с иголочки, и в любом виде весь из себя атлетичный, причёсанный. Да и Белов тоже ничего такой (если на характер скидку сделать): байронический брюнет с вечно утомлённым взором и румянцем во всю щёку, когда разволнуется. Руки для баскетболиста необычные — не грабли, не лопаты, а плавные такие, аристократические, с длинными гибкими пальцами. А уж какие культурные оба, фу ты ну ты: со всеми на «вы», ботинки начищены, комсомольские значки на пиджачочках поблёскивают. Но, стоит этим чудам в перьях остаться вдвоем, да в привычной обстановке — и понеслась: смятая промокшая от пота форма летит прочь, и два тренированных мускулистых тела сливаются в запретном объятии. И возвышенный интеллигент Серёжа дрожащим срывающимся голосом просит своего сдержанного прибалтийского друга действовать побыстрее и пожёстче, прелесть какая, а! Отчасти Сева, конечно, завидовал этим двоим — «люди женятся, ебутся, а нам не во что обуться», — но, с другой стороны, а если бы его самого вот так послушал кто-нибудь? Это Модьку и Серого штатовцы за такие дела, как хрустальные вазы, в США доставят — в целости и сохранности. А если бы на Лубянке узнали, каким голосом Всеволод стонет под любовником? А подсчитали бы, сколько раз за ночь у него встаёт? А разнюхали бы, что Сева от того Белова недалеко ушёл и не побрезгует отсосать партнёру, буде такой нарисуется? Нет-нет-нет. Лучше уж одному, да на воле, чем с тремя десятками уголовников в бараке где-нибудь в бескрайней тайге... Неожиданная идея про тридцать мужиков сказалась на Севиной потенции самым лучшим образом: убыстрил правую до предела, пару раз сжал левой мошонку — и готов, выгнулся в сладкой судороге, подёргался, и отпустило. И отпустило... «Сколько же дураков на свете... Ох сколько... И не счесть», — размышлял довольный и безмятежный Сева несколькими минутами позже. Сексуальная разрядка принесла ему долгожданное расслабление: сперма была ликвидирована скомканной майкой, а удовольствие от того, что она пролилась, беспрепятственно растеклось по телу, сделав его тяжёлым и лёгким одновременно. Форточку он открыл, воздух был свежий, и, плавая в предрассветной майской прохладе, как в волнах любимой с детства речки Пахры, Сева чувствовал, что сон вот-вот заберёт его. Смутные мысленные процессы были всего лишь тенями, которые не беспокоили его, а развлекали. Ведь, если подумать, забавно, какие люди бывают наивные, доверчивые: уверены, что раз вместе грешили — вместе и отвечать. А самый справедливый в мире советский суд, между тем, всегда на стороне того, кто ёб. Подставляешь по доброте душевной зад товарищу, радость ему доставляешь, а он тобой потом ещё и подтирается. Одного совесть заела, другого органы за органы взяли — и понеслась, и пишет вчерашний активный педераст покаянное письмецо куда следует: так мол и так, имярек вступал со мной в извращённую половую связь, в чём глубоко раскаиваюсь, и ла-ла-ла, и тра-та-та, перевоспитайте, пожалуйста, заблудшего имярека. И ведь будут перевоспитывать, будут — в психушке какой-нибудь, а то и на лесоповале... Ужас-ужас... Вздрогнув сквозь подступающий сон, Сева наконец-то соскользнул в объятия Морфея. Поблуждав во тьме неясности, очень скоро он вышел на свет и, как всегда, отправился гулять по саду, прилегающему к его личному коттеджику — где-то на просторах Калифорнии...