Трамвайные рельсы

Апрель странное время. В большинстве лирических произведений отчего-то принято восхвалять май, но мы-то с тобой знаем, что именно в апреле приходит настоящая весна. С каждым днем я все чаще и чаще замечаю в твоих глазах странные искорки. Мне сложно описать это чувство, какая-то невыразимая тоска по тому, чего нет, чего мы никогда не испытывали. Что-то очень глубокое и древнее просыпается в нас в апреле. Мы непонятно зачем обходим эту тему, но любой разговор невольно приходит к ней. И когда ты, наконец, произносишь на прощание: «Так значит, завтра, как обычно?» я с облегчением выдыхаю и обнимаю тебя, чувствуя даже сквозь слои одежды, как бешено колотится твое сердце. В 11 утра улицы удивительно красивы. Ровный солнечный свет заливает пугающе похожие, но аккуратные дома, вокруг ни души. Только дворник на противоположной стороне лениво сметает несуществующую пыль. После прошлогодних облав на тунеядцев люди редко выходят из дома днем. Я сижу на остановке в ожидании твоего трамвая и лениво перелистываю страницы какого-то из романов, когда ко мне подходи сотрудник в форме. Только то, что мне удалось заметить его еще минут десять назад, спасает мой самоконтроль. Я смотрю на него с почеркнутой вежливостью и спокойствием, стараясь ничем не выдать панику, растекающуюся где-то под ребрами. Сотрудник повелительным тоном изволит интересоваться, что я делаю в рабочее время на улице. Стараюсь достать справку без лишнего пафоса, впрочем, не слишком успешно. Сотрудник кивает и молча уходит. Не знаю, разочарован ли он. Эти, в отличие от меня, умеют неплохо прятать эмоции. Портрет вождя на стене противоположного дома смотрит на меня с осуждением. Этот один из немногих повернут анфас. Все прочие имеют мечтательно устремленный в светлое будущее взгляд. Смешно, вождь повсюду, мы всегда ощущаем его рядом, но он словно и не замечает наше мелочное копошение. Система не видит тебя, пока не захочет. А пока она не видит, законы можно и обойти. Формально, наш будущий поступок нарушает какие-то не то явные, не то неписаные правила. Я до сих пор помню бессонную ночь после первого нарушения. В темной комнате, огражденной от уличного света плотными шторами на смятой, пропитанной потом постели, мне было мучительно страшно, любой скрип за дверью воспаленное воображение приписывало сотрудникам, которые вот-вот выбьют дверь и с громкими криками влетят внутрь. Но ничего не случилось. Уже под утро в полусне полубреду мне открылась истина. Не сказать, что теперь я живу без страха, но все же ее смутный огонек дает мне некоторое преимущество. Трамвай появляется из-за поворота строго по расписанию. Ты сидишь на обычном месте у окна, безуспешно пытаясь не высматривать меня. Наша конспирация бездарна. С другой стороны, мы не особенно и прячемся. Ты выглядишь устало. Странно было бы обратное. После ночной смены на заводе мне вряд ли бы хватило сил, даже чтобы добраться до дома, но ты не я. Каждый раз ты идешь на это добровольно, может от того, что за ночные платят больше, а может, потому что потом у тебя есть справка на весь день. Я даже ощущаю легкий укол стыда за свои шесть часов глубокого сна. Странное чувство. Трамвай скользит между домами, с которых в светлое будущее продолжает смотреть вождь. Молодая зелень вокруг добавляет городскому пейзажу мягкости. Солнце слепит глаза и греет уже совсем по-весеннему. Мы молчим и даже не от страха быть услышанными, просто сейчас хочется не говорить, а наслаждаться странным моментом бегства. Пассажиры один за другим молча покидают трамвай, аккуратные дома постепенно сменяются руинами и трущобами, которые еще хранят следы прошлого. Мы доезжаем до кольца. До края города не больше пяти минут ходьбы, даже отсюда можно увидеть сетку забора. Солнце приятно согревает кожу на лице, призыва снять надоевшие куртки, но холодный ветер намекает на то, что еще не май. В канавах можно заметить серовато-бурые пятна талого снега, но на открытых местах уже зеленеют первые росточки травы. Мы идем медленно, наслаждаясь моментом. Трамвайные рельсы тянутся вперед даже за кольцом: раньше город был больше, а трамваи ходили дальше. Странное ребячество, но я, поддаваясь моменту, иду, раскинув руки, как в детстве по поребрику. Ты поддерживаешь мою идею. На секунду наши руки случайно соприкасаются, впервые сегодня. Странное чувство, после всего, через что мы прошли, это прикосновение все равно отдается внутри, словно нам по 17 лет. Ты смеешься этому чувству, тянешь меня к себе. Непонятно откуда взявшееся счастье наполняет меня изнутри. Оно почти оглушает, и я не могу найти слово, чтобы описать все то, что происходит со мной здесь и сейчас. Несколько мгновений я стою неподвижно, позволяя чувству наполнить меня изнутри, и только потом продолжаю двигаться. Мы уходим с рельс, когда они оказываются пугающе близко к границе. Неподалеку свалены остатки труб, сквозь которые пробиваются ростки полыни. Мы устраиваемся на нагретом бетоне и осматриваем окрестности. Прямо напротив нас извергает в небеса клубы пара огромная труба ТЭЦ, вокруг же простираются пустыри с пожелтевшей травой, из которой тут и там торчат груды битого камня, бывшие когда-то домами. Полоса проволоки разрезает пространство, но с высоты кучи труб ясно, насколько искусственна эта граница, насколько похожи пустыри по обе стороны, насколько мир «там» такой же. Бесконечное голубое небо, в которое улетают облака пара, только подтверждает мою теорию, оно-то уж точно не делит мир на «тут» и «там». Странное чувство снова охватывает меня. И я чувствую себя почти Андреем Болконским, всматривающимся в небо над Аустерлицем. Удивительно, но именно этот эпизод из всей школьной программы отчего-то больше всего запомнился мне. Мелкие, суетящиеся люди с их войнами, конфликтами, проблемами под бесконечным небом, по которому ползут не облака, но клубы пара и дым заводов. За сочинения мне тогда, разумеется, поставили два, мысль-то там была совсем иная. Впрочем, это и неважно. - Знаешь, - твой голос звучит немного натянуто, - у меня дома есть старый-старый толковый словарь, помнишь такой? – Я киваю, - там есть одно слово, мне всегда казалось, что я не понимаю его смысл, а вот теперь, кажется, начинаю понимать. - И какое же слово? - А вот угадай, - смеешься ты, - я наизусть помню определение: возможность проявления субъектом своей воли на основе осознания законов развития природы и общества. Вот. Напрягаю сознание, мучительно перебирая в голове словарный запас. У меня он несколько больше, чем у тебя, все же у меня и высшее есть и десять классов, а не восемь. Но слово не приходит. Ты смеешься, ощущая свое превосходство, всегда приятно чувствовать, что знаешь что-то, чего не знает «светило науки». - Законопослушность? – не знаю, есть ли такое слово, но осознание законов, наводит на мысль только об этом. - Свобода! – громко выкрикиваешь ты и смеешься. Конечно, и почему я не помню этого слова. Когда оно ушло из моего лексикона? В какой момент стало ненужным, когда мы потеряли возможность чувствовать себя свободными? Ведь именно свободу я ощущаю здесь сейчас, рядом с тобой. Ты смеешься, но твой смех вдруг пугает меня, он кажется слишком громким, кажется, что вот-вот нам придется бежать и прятаться, что вот-вот мимо поедет колонная серых машин, увозящая лишних людей, и приедет она за нами. Голова идет кругом. Осознание собственной сиюминутной свободы неизбежно приводит к пониманию своей несвободы во все остальное время. А ведь это не просто слова, это цитата из того письма, написанного ночью и неотправленного. Там же было и про вождей и про систему и про плакаты. Порой так тяжело жить со всем этим знанием в голове и никому не рассказывать о нем. Порой так нужно доверить его хотя бы бумаге. А потом, потом. Я не хочу туда снова! Небо, голубое небо, пар ТЭЦ, ты здесь рядом. Смотришь на мир с детской наивностью. Тянешься ко мне, к моим знаниям, пытаешь подколоть. Зачем я вообще с тобой общаюсь? Не являешься ли ты для меня аналогом письма? Более надежным, ведь половину моих слов и идей ты, кажется, пропускаешь. Что будет, если однажды ты поймешь? Поступить, как тогда с письмом, нет с запиской. Плевать, что она была написана на шести листах мелким почерком. Это записка. Предсмертная, если быть точнее. Сожженная уверенными руками психиатра у меня на глазах. «Вы же понимаете, что нужны стране? Это ведь был лишь минутный кризис? Правда же? Полечитесь у нас месяцок, а потом снова вернетесь к работе. И гулять вам надо больше, а не сидеть в кабинете. Я вам справочку выпишу на дополнительный выходной, чтобы погулять». Зачем он делал это? Кто-то заплатил? Или просто в человеке проснулось сострадание? Так ли уж важна моя работа? Да нет, она ведь и не засекречена даже, тогда почему. Почему? А если следят, если придут? Если ты? Вопросы роятся внутри, натыкаясь один на другой. В груди предательски не хватает воздуха. Мимо плывут разрозненные образы, коридоры, люди в халатах, и повсюду портреты, портреты, портреты. Улыбающиеся, смотрящие прямо в душу. И голоса. Смутные едва различимые. «Преступление?» «Шизофрения?» «Нервный срыв!» «Простое переутомление от напряженной работы» И темнота, я падаю туда все глубже и глубже, понимаю, что еще секунда и сознание покинет задыхающееся тело, пытающееся сжаться в комок, стать меньше, забиться в самую темную щель, только чтобы не нашли, только не снова. Только не снова! Только не снова! И тут в вихре безумных образов возникаешь ты. Рядом, в форме завода с грязью, налипшей на ботинки с усталыми глазами, но с совершенно счастливой улыбкой на лице. Ты гладишь меня по плечу, ты здесь, ты рядом. Приступ отступает. Я снова могу спокойно вдохнуть холодный апрельский воздух, пропитанный запахом прелой травы и заводского дыма. Ты снова здесь. Создаешь рядом островок спокойствия, смотришь в бесконечное небо и улыбаешься. Странно, но отчего-то сейчас я могу найти в себе силы и улыбнуться в ответ.