американская готика

Насколько Мачи помнит — она ни разу не видит у Хисоки шрамов. Сначала ей кажется это удивительным, она даже предполагает совершенно безумные варианты: что все ранения из тех потасовок во время редких совместных миссий и его одиночных вылазок, что ей удается углядеть, на самом деле фикция и такое же представление, как и весь его образ; или, например, что у него есть лечащее хацу. Но потом она узнает о «Текстуре», и все встает на свои места. Шрамов у него полно. Он дает ей поглядеть, и сначала Мачи кажется, что Хисока гордится ими — но затем (они сидят в тесной комнате мотеля где-то на краю мира, после очередного задания от данчо) она замечает, как кривит он рот и сводит брови на переносице. Это ее удивляет. Насколько ей известно, все, кто получал шрамы, обыкновенно гордились ими. Например, Финкс или Нобунага. Уво тоже — потому что его почти не пробьешь. Они начинают этот разговор после того, как Мачи зашивает ему рваную (но неглубокую) царапину на плече и замечает, как сквозь тонну грима и пудры пробивается что-то явно необычное. Необычное для Хисоки, конечно. А потому Мачи задает вопрос, ставя его в угол — не отвертеться. Но Хисока капризно замечает: — Это просто следы слабости. — Почему? Ты же в итоге победил, — Мачи недоуменно вскидывает бровь. — Чего ты еще ожидал при твоем-то образе жизни? — Чтобы мне не пришлось все это скрывать? Или хотя бы чтобы они были красивыми. Ну, знаешь, как у… Опять треп, думается Мачи, но Хисока не договаривает. Они смотрят друг на друга, определенно думая, что каждый произнес какую-то полную чушь. В мигающем свете полуживой лампочки следы на до этого превосходно чистой коже Хисоки выглядят странно, почти притягательно пугающе. Мачи хочется коснуться рубцов пальцами; застарелые, уже побелевшие, они заметны едва-едва на такой же молочно-белой коже. Она знает, что Хисока просто отчаянно использует белила, но и без этого она у него очень светлая, словно никогда не знала загара. Их много — от маленьких до крупных. На торсе, руках, шее, даже лице. Ей думается, что костяшки наверняка тоже должны быть сбиты, но она не смеет касаться его рук — это табу. В Редане не принято крутить романы друг с другом, и пусть Хисока для них все еще чужой даже спустя почти два полных года совместной работы, Мачи четко следует указам данчо. Хисока раз за разом рискует и жертвует — по чуть-чуть. Каждый бой отнимает у него по кусочку, и чем-то это схоже с парадоксом Тесея: где заканчивается то чистое и нетронутое, и начинается другое, то, что родилось после множества ожесточенных схваток? Иногда Мачи хочется сказать ему остановиться. Она знает, что он может быть — и, где-то в глубине души, наверняка и есть — нормальным; что все это фарс и такой же фальшивый образ. Единственное искреннее в нем — желание сразиться с данчо, но Мачи знает, что это невозможно, а потому Хисока так и остается далекой неясной загадкой, в которой лишь изредка проскальзывает нечто искреннее. Шрамы — это места, где «человеческое» настоящее одолевает фальшивое «я». Шрамы — следы того, что он, бегущий вперед от всего, все еще вынужден помнить. — Зря скрываешь, — проговаривает Мачи, смотря ему в глаза. — Почему же? — Красиво же. Вон, Финкс считает тебя позером, а как увидит — сразу заткнется. Да и шрамы на мужчинах… Мачи закусывает губу. Уже и без этого сказано слишком много. В ответ Хисока сначала ступорится — это можно считать маленькой победой — но затем на его губах невольно вырастает улыбка. Она такая же фальшивая, как все его нутро, но Мачи хорошо его знает. Достаточно, чтобы понять, просто ли это дежурный оскал или с каплей искренности. — Ох, ну если ты так говоришь… — он сетует сразу же: — Но это придется радикально менять стиль. — Как будто для тебя это такая большая проблема. — Ты не представляешь! — в его голосе даже слышится азарт. — Придется избавляться от всех старых вещей, подбирать косметику… Столько мороки… Хисока продолжает свою бестолковую жалобу. Вся эта болтовня — лишь обманка, чтобы отвлечь от главного. Шрамы не появляются из воздуха, они — словно хроника истории и прошлого, и человеку, который не держится за него, нет смысла оставлять их на виду. Мачи знает, почему он их скрывает, ведь неизменный образ — признак стабильности и того, что ничего не произошло. — Жаль, — замечает она. — Жаль? — Я бы посмотрела. Хисока смотрит прямо ей в глаза, и Мачи ждет новую отмазку. Что-нибудь еще, что даст ему возможность отмахнуться. Он постоянно так делает; да и она, что уж там. Но получает лишь то, что он встает с места и скрывается в ванной со словами: — Погоди. А затем, когда возвращается, на нем ни грамма косметики. И «Текстуры» тоже. С распущенными волосами, такой, он выглядит несомненно странно. Мачи замечает едва заметные белые полосы шрамов на лице, почти неразличимые, видит и его лицо — без подводки и густо накрашенных ресниц он смотрится естественней, и Мачи думает — да, даже так. Все еще красив. Хисока не улыбается, но угрозой тут и не пахнет. Просто пробует новое. — Смотри, на какие жертвы иду ради тебя… Хоть слово благодарное бы услышать, а не очередное ворчание. — Да пошел ты, — весело хмыкает Мачи. — Это именно то, о чем я и говорю. — Не знала, что у тебя веснушки. Она произносит это со смешком, но не издевательским. Без макияжа лицо Хисоки кажется юнее, чем она привыкла, и это совершенно странное зрелище. Она видела его так, конечно же, но очень давно. Хисока без своего агрессивного боевого раскраса — нечто настолько же легендарное, как снимок снежного человека. — Дефекты кожи — такая боль, — излишне драматично тянет он и проводит рукой по волосам, зализывая челку назад. — Так и людям не запомнишься. Они-то любят яркие облики. Это важная деталь создания запоминающегося образа, в конце концов. Киноделы используют это повсеместно, да и в театре… — Мне больше нравится так, — прерывает Мачи очередную бесконечную тираду об эпатажных образах. Ей это не интересно. Когда Хисока вновь надевает маску, он становится невозможным показушником, и Мачи (если честно) хочется дать ему по шее. Такой — фальшивый, неискренний — никогда не приживется в Редане. Но сейчас перед ней образ притягательный… Настолько, что уж его-то и проще вообразить частью банды. И намного сложнее представить атакующим данчо. Мачи поднимает руки и проводит пальцами по шее, вверх; по выпирающему кадыку, по подбородку. Затем, она обхватывает чужое лицо руками. В свете неяркой лампы тени кажутся черными, и они резко очерчивают силуэт Хисоки, его глаза, нос, скулы. Шрамы. — Насмотрелась? Понравилось? — Не знаю, — медленно, словно пробуя на вкус, произносит Мачи, — что в тебе, таком придурке, мне так нравится. — Опять дразнишься? — Наверное, у меня просто фетиш на идиотов. Хисока моргает несколько раз, и Мачи думает: наверное, с накрашенными ресницами это выглядело бы соблазнительно. Но сейчас скорее глупо. Он не дергается, даже выражения лица не меняет, но в его глазах пляшут азартные огоньки, и это значит — ну сейчас точно сморозит какую-то глупость. — Значит, шрамы и идиоты. А еще фетиши есть? Нет, ну точно надо дать по шее.