Пулю передай в ответ

      Когда Триш впервые встретила Данте, предварительно снеся обе двери его агентства, она подумала, что красивее мужчины в жизни не видела. Не то чтобы она успела повидать кучу мужчин. В момент своего создания первым, кого она увидела, был Мундус. Внешне подобен Богу. Но уродливые речи, ярость, граничащая с безумием и жадностью в глазах, кричали ей о том, что от Бога у него всего лишь внешность.       Триш быстро поняла: Мундуса следует бояться. Он не стал с ней церемониться: быстро обозначил её задачу, рассказал про «легендарного» сына Спарды и сказал, что лучше бы ей с ним справиться, если она не хочет рассеяться пылью в глубинах Ада или ещё чего хуже. А Данте…       Он был совсем другим. По телосложению, по чертам лица, по характеру… Он был не таким, каким Мундус его описывал: не мерзким выродком побочной ветви Спарды. У Данте была горячая голова и пылкое сердце. Когда Триш его увидела, она понадеялась, что все мужчины такие, как он, но после поражения Мундуса, после партнёрства с Данте, после множества выполненных миссий, она поняла, что он — один такой.       Однако в его единство входила не только благородная внешность, но и тяжелая история. О ней Триш узнала гораздо позже. Данте хранил воспоминания глубоко в душе, но горел ими так сильно, что Триш чувствовала тяжёлую ауру и никак не могла понять, откуда она. Только потом, с пьяными разговорами, с мольбами остаться на ночь, она поняла, что у Данте к чему.       Она знала, для чего была создана и по чьему подобию, и не любила это. Позже — ненавидела. Триш, ужасающе похожая на Еву, совсем не была ею, но в пьяном угаре, в бреду, в глазах, застеленных толстым слоем пелены, она была Евой и звали её «мамой», и обнимали её поначалу, точно маму.       Точнее, звал и обнимал.       Триш поняла, что у этого красивого мужчины, имя которого рождало в груди тягучую боль, проблем было больше, чем долгов. Непроработанные, запущенные травмы — она читала о них в дешёвых журналах по психологии, когда пыталась понять сущность людей, а потом плюнула на это. Люди — это вообще не для неё.       А для неё — он. И Триш так же поняла, что она — тоже для него.       — Я тебе кое-что расскажу, — как-то протянул Данте заплетающимся языком, едва перебирая ногами по мокрому после дождя асфальту.       Триш тогда забирала его из какого-то прожжённого куревом бара, полного дешёвой выпивки, которой Данте надрался так сильно, что умотал самого себя, полудемона, которому и лошадиной дозы обычно мало. Триш могла только гадать, сколько он в себя влил.       Данте говорил медленно, с придыханием; вывалил слезливую историю из детства: рассказал про мать, про отца и про брата. Святая троица, которую он потерял, а сам остался на земле, точно грешник, выгнанный как из Рая, так и из Ада. Никому не нужный, никем не признанный. Только разве что парочкой людей. И ею, Триш.       Она признавала его силу; но терпеть не могла его повадки — его бесконечную любовь к пицце и клубничному мороженому, его лень, вечные долги и вечное сонливое состояние, его глупые шутки, граничащие порой с пошлостью, его колкости и его пробирающий до волокон костей взгляд.       Триш довела его до дома и поднялась с ним по лестнице, чуть не уронив. Она была сильной, даже очень, но с Данте её сила никак не могла сравниться. Он мог откинуть её одной рукой, а её высокоразрядные молнии для него были почти что щекоткой. Триш всё ещё чувствовала себя непривычно хрупкой рядом с ним.       Данте был сильнее в тысячу раз, и вес его тела на Триш ощущался так же. Поэтому она почти что небрежно уронила его на кровать, пригладила свои взлохмаченные волосы и, отдёрнув короткий корсет, последний раз глянула на него. Триш готова была уже уйти, но Данте, словно подорванный, вскочил, схватил её за руку и притянул к себе.       — Не уходи, — прошептал он зажатым голосом ей в шею и завалился с ней на кровать. — Прошу… Не уходи.       Триш умоляла всех Богов и Дьяволов, какие только существовали, чтобы он не произносил…       — Мама…       О трагедии семьи Спарды теперь знала и она, а значит автоматически должна была проявить эмпатию на том уровне, на котором Данте мог бы удовлетворить своё усталое рыдание. Только Триш, обученная играть на подсознании, манипулировать, лгать и убивать, совсем не знала, как ей действовать сейчас. Она посмотрела в его затуманенные глаза, только и сказав:       — Не делай глупостей, о которых будешь жалеть потом.       Триш не знала, кому больше говорила это: Данте или себе. Потому что её тянуло к нему так сильно, что чувства, в которых она взрастила неприязнь, отходили на второй план.       Всё-таки Мундус, будь он проклят, постарался на славу: просчитал всё до мельчайших деталей для манипуляции Данте. Триш ему и мать, и нянька, и близкая подруга, и просто чертовски красивая женщина. Она ему — всё. Многофункциональная, как пишут на коробках крутой техники. И как бы Триш ни пыталась вырубить инстинкты, именно они в ней доминировали. Говорили ей быть рядом, но с таким же успехом молчали, когда она спрашивала себя, как ей стоит поступить. Как правильно поступить.       — Я тебе не мамочка, — шипела она, понимая, что правильно — это тоже не для неё. И даже не для него. У них нет ничего правильного, у них всё наперекосяк. Язык жгло от ядовитых слов, но Данте их уже не слышал: вырубился, оставив Триш покоиться на своей груди.       Фыркнув, она слезла с него, вышла из комнаты и, борясь с бешеным желанием хлопнуть дверью, всё же осторожно закрыла её.       На утро Данте подыхал от похмелья, сидя в своём кресле с холодным полотенцем на голове, которое ему принесла Триш. Положила ему на голову и меняла несколько раз на дню, думая, какого вообще чёрта она припёрлась с самого утра в агентство с мыслью, что Данте будет плохо, а значит нужно будет помочь.       Инстинкты она теперь ненавидела больше, чем саму схожесть с Евой. Данте даже не посмотрел на неё, кинул вялое «привет, проходи» и даже «спасибо» не сказал. Мудак, подумала она. Но красивый мудак. Триш убеждала себя, что это тоже инстинкты говорят ей об его красоте, это они её подталкивают к Данте. Это всё они виноваты.       — Ты ничего не хочешь мне сказать? — спросила она строгим тоном, скрестив тонкие руки на груди.       Данте приподнял полотенце, посмотрел на неё осоловелым взглядом и, хмыкнув, прохрипел:       — Что, купила новый наряд и теперь нужны мои деньги?       Мудак, вновь подумала Триш, сжав челюсти.       — Пошёл ты, — процедила она, точно сплюнув. Язык у неё был острый, под стать ногтям, но Данте заставлял её так сильно задыхаться от возмущения, что та теряла всю сноровку. И тоже ненавидела это.       — Ну мам…       Триш разозлилась: швырнула в него журнал, целясь в голову, но — с расчётом или нет, она так и не поняла — промахнулась.       — Мудак, — так и сказала она, внезапно возгордившись тем, что смогла это выплюнуть, что огрела его словом, что дала в кои-то веки отпор его шуткам. — Больше никогда не приду к тебе. Ищи другую дуру для своих соплей, — добавила Триш, подхватив боевое настроение.       И она была готова уйти: она уже развернулась, шагая уверенной поступью, цокая каблуками по грязному полу. Триш уже почти открыла дверь, готовая с лёгкостью как следует хлопнуть ею, как крепкие руки, грубо схватившие острые плечи, вдруг резко развернули её, прижимая к широкой груди.       Данте зарылся носом в её локоны и прижал Триш к себе так сильно, что ей стало тяжело дышать.       — Прости, — прошептал он. — Прости… Прости.       Триш надломила брови, силясь отстоять свою злость, но, в конце концов, она сдалась под крепкими руками, боязливо прижимающими её к себе.       Переменчивый мудак, подумала она. Чтоб его нужду в ней и его самого.       — Зайдёшь завтра? — Данте с губительной нежностью огладил её шелковистые длинные волосы.       — Нет, — соврала.       — Я буду ждать, — ответил он, зная всё наперёд.       И она тоже знала наперёд. Знала, что придёт как миленькая. Придёт даже раньше Пэтти, подойдет к нему, фыркнет, уберёт коробки из-под пиццы, сложит журналы в ровную стопку, накричит на него, что она ему тут не уборщица, а потом растает под его тёплым взглядом, потому что в глубине души она очень любит, когда Данте так на неё смотрит. Она любит, когда он её обожает, когда он в ней нуждается. Но нуждается в Триш. В ней самой, а не в матери.       А какой на самом деле была Триш — она сама не знала. Думала, Данте научит её быть человеком. А он и сам не умел. Тридцать лет гулким звоном настенных часов ударили по голове. Данте на возраст было плевать, ему эти тридцать лет не сдались вообще. Он был бессмертным, а она… Она не знала, бессмертна ли. Этот пункт не уточнялся в контракте с Мундусом. Вроде демон, вроде сильная, вроде неуязвимая. А рядом с Данте слабая. Значит, не такая уж и неуязвимая, не такая уж и сильная.       Данте оторвался от неё и посмотрел так, как она любила — до одури обожаемо. Провёл пальцами по её щеке, щекотно касаясь горла, очертил ключицы и точёные плечи. И улыбнулся уголками губ, наклонившись.       Только спустя время, проведённое с ним, Триш поняла: на матерей так не смотрят. И так их не касаются.       Данте было невыносимо больно на неё смотреть, но ещё больнее было, когда он подолгу её не видел. Триш убивала его своей схожестью и одновременно исцеляла, и так по нескончаемому кругу. Она не знала этому конца, не понимала, почему сейчас Данте смотрел на неё с такой горечью, с такой мольбой простить, а в следующую секунду так пылко.       Она не понимала его переменчивости, не знала, о чём он думает, когда засматривается на неё и не хотела узнавать. Боялась, что разозлит его или сделает больно — настолько сильно, что он закроется от неё. Может, это было бы ей на руку, но Триш не хотела убивать его, и ненавидела это в себе. Ненавидела, что сама не могла от него отцепиться.       Триш смотрела на потёртую фотографию Евы в треснутой рамке на пыльном столе и выискивала малейшие отличия. Всё же Ева была благороднее, красивее, добрее. В ней была эта человеческая чистота, не испорченная пороками, не испачканная пошлостью. «Какая ирония, что такая благородная женщина пала от уродливых лап тех самых грязных демонов», — подумала Триш и против воли улыбнулась.       Дверь в ванную вдруг громко скрипнула, и Триш, вздрогнув, резко опустила фотографию обратно и отскочила от стола. Махровое полотенце на мокрой голове Данте закрывало ему обзор, и — к счастью для Триш — он не заметил, как нервно она переступала с ноги на ногу, пытаясь унять гулкое сердцебиение. Триш не знала, чего больше боялась: стать мамой для Данте или раскрыть, что она намеренно ищет сходство с Евой, чтобы как можно быстрее искоренить его в себе.       А Данте, конечно же, почувствовал её пылко бьющееся сердце и кинул на неё пристальный взгляд, после чего посмотрел на фотографию.       — Искала фамильное сходство?       Он говорил, а казалось будто резал. Без ножа; без каких-либо усилий втаптывал её глубоко в землю, словно она была причиной всех его бед.       — Ты не имеешь права со мной так говорить, — прошипела Триш, сглатывая спазм в горле.       — Ты не имеешь право трогать мои вещи, — парировал Данте. — Особенно её фотографию, — Триш понимала, что близка к грани. Красный предупреждающий сигнал сиреной выл в её голове, а в зрачках Данте бушевало кровавое пламя.       — Если так ненавидишь мои прикосновения к своим вещам, зачем тогда зовёшь меня мамочкой, когда тебе нужно сопли подтереть?       Ей хотелось его ударить, хотелось дать почувствовать тоже, что чувствовала она каждый раз, когда он ранил её словами, когда звал её мамой, а потом ненавидел за то, что сравнил её с ней. Триш не была Евой даже близко, и от этого хотелось выть обоим. Она выплюнула эти слова и захлебнулась от ужаса, сдерживая крик в горле, когда полотенце соскользнуло с головы Данте. Тело Триш приковалось к полу тяжёлым, убийственно-ледяным взглядом голубо-серых глаз.       — Тебе лучше уйти, — Данте на мгновение искривил лицо, словно в отвращении.       — Опять выгоняешь, а потом будешь плакать в жилетку, что тебе нужна мамочка?       Они оба были безумцами. Двое демонов с повёрнутой до сломанных механизмов головой. Оба были отчаянными, ошпаренными острым желанием чувствовать эту жизнь на кончике языка. Оба ненавидели и любили друг друга до умопомрачения.       И в этом безумстве она видела нового Данте: грубого, берущего желаемое силой. Данте приблизился к ней в мгновение ока и схватил её за тонкие плечи, хорошенько встряхнув.       — Если ты ещё раз упомянешь мою мать, — рыкнул он.       — То что? — задыхалась Триш, ловя его безумный взгляд и дрожа всем телом. Она сходила с ума рядом с ним, утягивая того за собой в пучину. Или это он её тянул… Триш так и не разобралась: лишь чувствовала, как бежит по венам кислый азот, выжигая кровь. — Ударишь? Убьёшь? Запачкаешь свои руки в крови? Как потом ты будешь смотреть в глаза матери?       Она ахнула, когда он швырнул её в стол с вымеренной силой: так, чтобы она приложилась спиной, но не слишком сильно. Триш понадобились секунды, чтобы прийти в себя и с остервенелым безумством схватить Мятежника и запустить его прямо в Данте. Он — ну, конечно же, — ловко уклонился, перехватив меч. Она не сомневалась, и от обжигающей обиды, что Данте впервые причинил ей физическую боль, в груди разверзлась острая боль.       — Я ненавижу тебя, — задохнулась Триш. — Тебя и твои пьянки, твои вечные идиотские повадки. Я ненавижу тебя, — рычала, когда он подходил к ней. — Если подойдешь ближе, я разобью эту фотографию!       — Ты этого не сделаешь, — опасно спокойно проговорил Данте, медленно приближаясь.       Триш скривила губы, задрожала ещё сильнее, до головокружения, до стука зубов, до бешеного пульса, вздувающегося веной на шее. Каждый шаг приближающегося Данте взбалтывал в ней желание кричать. Пока он не оказался совсем рядом.       Она не помнила, как била его, как колошматила кулаками в его грудь, как отвешивала жгучие, красящие острую скулу пощёчины, как свалилась с ним на пол, катаясь и кусаясь, словно оголтелая.       — Чтоб тебя, стерва, — рыкнул Данте, наваливаясь на неё всем телом, сковывая руки и не давая пошевелиться.       — Будь ты проклят, — шипела Триш в ответ, кривясь в лице и надламывая брови в сухом рыдании.       Она замерла на мгновение, с дикой усталостью опустив голову на грязный холодный пол. Тишину надламывал треск стрелки часов, которые она же принесла Данте, чтобы этот чёртов идиот хоть как-то следил за временем и за собой. А теперь эти часы действовали ей на нервы точно так же, как и надрывное дыхание Данте, как и её собственная грудь, резко вздымающая и натягивающая ужасно узкий для сегодняшнего дня корсет.       Через глубокие вздохи она касалась груди Данте, чувствуя это короткое, но острое соприкосновение тел. Чувствовала и ненавидела до чёртиков, до искр из глаз это потаённое, запихнутое глубоко внутри неё желание большего.       — Больно ударил? — вдруг спросил Данте, понемногу остывая и наклоняясь к ней.       Она молчала, лишь буравила его взглядом своих серо-зелёных глаз. А у Евы они были голубыми — Триш это знала со слов Данте и радовалась, что у неё хоть что-то было своё.       — Если хочешь заплакать — плачь, я не стану осуждать.       — Ах ты… — её губы дрогнули в кривой улыбке. — Думаешь, если бы я могла сейчас… Я…       Триш задыхалась от возмущения, от хватающих за горло чувств, от того, как невыносимо ей было рядом с Данте и как невыносимо ей было без него. Рядом с ним она горела пламенем и чувствовала, как её тело наполняется адреналином. Люди называли это «желанием жить». Без Данте она тлела, тосковала, слонялась по миссиям в надежде встретить хоть что-то, что могло бы заинтересовать её так же, как выбивание долгов из Данте, как контроль его питания, как его слезливые рассказы, которые она презирала всей душой, но всегда внимательно слушала, как его дешёвые комплименты и его иронически убивающий взгляд.       Триш не могла жить без него. И с ним не могла. Оттого сходила с ума, не зная, как действовать. А Данте не давал ей ответов, потому что его самого не научили жить эту жизнь. Триш хватило пары недель, чтобы это понять: Данте не будет принцем на белом коне, о которых она успела прочитать в бульварных журналах. Он не будет её любимым мужчиной, не будет и наставником. Она в этот мир пришла, чтобы его убить, получив «в подарок» внешность его матери. И теперь она несла это бремя.       — Прости меня, — шепнул он, уткнувшись лицом ей в шею. Триш чувствовала его жаркое дыхание и покрывалась мурашками, отвернув лицо в сторону.       За несколько месяцев общения с ним она поняла, что какая-никакая, но чуточку особенная для него. Перед ней Данте хотя бы извинялся вслух, а не мысленно, заглаживая потом вину непринуждённой ухмылкой. Леди натерпелась от него вдоволь.       Острый на язык, он и по ней успевал проходиться, стоило той только надавить на него. Защитная реакция у Данте была быстрой, как легендарная пуля Леди, пущенная ему в лоб при первой встречи. Леди напомнила ему о долге в тысячный раз. Данте напомнил ей об отце. И словил ещё пару пуль, мысленно извинившись спустя неделю. И сдобрил её миссией, за которую он взялся чисто для галки в пункте «прощён».       От Данте никто вслух никогда не слышал извинений — лишь действия, которые можно было трактовать, как «прости меня». Но перед Триш… Перед ней он извинялся с мелкой дрожью в голосе, перед ней он растекался лужей, страстно обнимал, прижимал к себе, словно до боли родного человека.       И если бы ей хватило сил скинуть его с себя, если бы ей хватило сил развернуться и уйти, если бы ей хватило воли никогда больше не возвращаться, он бы валялся у её ног, умоляя этого не делать. Только, к сожалению для неё и к счастью для Данте сил у неё не было. И всё, что она, прижатая чужим весом к полу, могла сейчас сделать — это жарко дышать и вздрагивать от томных поцелуев в шею.       — Не думай, что я прощу тебя после этого… Я тебя никогда не прощу, — врала она, зная, что через неделю-другую они снова будут колоть друг друга словами, а потом захлёбываться в объятиях.       — Прости… — шептал Данте, зацеловывая её шею, вбирая кожу, лаская её языком, едва-едва прикусывая зубами. Триш таяла под ним, елозя и дрожа всем телом, чувствуя как предательски бежало наслаждение по коже, словно огонь по линии пролитого бензина.       Данте посмотрел на неё осоловелым взглядом, полным желания. Его жаркое дыхание липко оседало на её пухлых губах, и она невольно облизнулась, а затем вздрогнула, когда Данте наклонился ниже, не сдерживаясь в чувствах.       Он целовал её мучительно быстро и невыносимо сильно. Кусал и оттягивал губы, больно сминая их, пока Триш пыталась не задохнуться от чужого языка. Поцелуй был пылким, но не менее горьким. Она чувствовала жгущую язык печаль, чувствовала запах виски, впитавшегося в его тело. Триш чувствовала, как с поцелуем, с чужой слюной, попадающей в её рот, она впитывала алкоголь, точно вирус, впрыскиваемый в кровь.       Триш сжимала кулаки, оставляя на ладонях следы от собственных ногтей. А хотелось — на спине Данте. И он, словно слыша её мысли, отпустил её ладони, позволяя ей схватиться за свои плечи в тщетной попытке оттолкнуть, но вышло лишь сильнее прижать к себе. Он вклинился в её бёдра, сжимая в ладонях острые плечи, проводя ладонями вниз, по талии, больно пересчитывая длинными пальцами рёбра. Триш чувствовала его возбуждение сквозь ткань собственных кожаных штанов.       Она не заметила, как начала стонать, когда он сжал в ладонях её грудь, больно прикусывая сосок через плотную кожу корсета. Опьянённая грубой лаской, Триш слышала себя словно сквозь толщу воды. И всё же нашла в себе силы прошептать:       — Не… здесь…       Данте оторвался от неё, заглянув в её глаза, упиваясь дрожью черного зрачка. Он поедал её взглядом, точно измученный голодом — поедал её пухлые губы, покусанные от жадных поцелуев, её ключицы, пестрящие расцветающими отметинами, её твердые соски, торчащие сквозь корсет, и золотистые, словно рожь, волосы, ореолом разметавшиеся вокруг её головы.       Безумно красивая, она возбуждала его до слепоты, до желания грубо овладеть ею прямо на этом грязном полу. Триш чувствовала это, отзываясь на каждую ласку. Тело предательски реагировало на каждое касание, трепетало и млело. Последний колючий поцелуй в губы, и он схватил её за руки, вздёргивая за собой и утаскивая наверх.       Триш была бесчисленное количество раз в этой обшарпанной комнате с одним единственным окном, небольшим шкафом и жёсткой холодной кроватью. Держала тазик для Данте, сидела с ним ночи напролёт, выслушивая слезливые истории, утирала ему слёзы, укутывала в одеяло. Триш всегда сидела рядом с Данте, но никогда не лежала под ним.       А сейчас она чувствовала страх, мигающий на подкорке сознания. У неё были мужчины до Данте, с которыми она проводила скучные ночи в тщетной попытке заполнить зияющую пустоту внутри себя, но ни один из тех мужчин не мог сравниться с Данте.       Никто не вызывал в ней такого дикого трепета, никто не будоражил сознание, никто не заставлял задыхаться и млеть от одного лишь предвкушения. Никто не заставлял её чувствовать себя такой живой. Но Данте… Он сорвал ей крышу одним поцелуем.       Данте толкнул её на кровать, и Триш, ударившись о жёсткую перину, резко раскрыла глаза, ошпариваясь тяжёлой аурой нависшего над ней Данте. С момента потери брата тело Данте подрастеряло прежнюю точёную форму, но это не мешало ему оставаться до безумия красивым. Триш не отрывала взгляда, жадно мазала им, когда Данте стягивал с себя плащ вместе с жилеткой, оставаясь в эластичной тонкой водолазке, плотно прилегающей к телу. Он демонстративно стянул перчатки, небрежно скинув их на кровать, а затем потянулся пальцами к тонким, коротким ремням на своей правой ноге.       Триш невольно сглотнула, сморгнув влагу с ресниц, когда Данте поддел пальцем ремешки, расстёгивая их по одному и скидывая на пол. Она представляла, как сильно они могли обтягивать его ногу: настолько, что после снятия оставались следы, быстро исчезающие благодаря регенерации.       Триш сжала в ладонях одеяло и прикусила губы, изнемогая от желания. Трепет пронизывал судорогой каждый мускул, одежда липла к коже и казалась сейчас невыносимо тяжёлой. Жёсткая ткань корсета натирала болезненно затвердевшие соски. Триш прикусила губу и, надломив брови в мучительной истоме, посмотрела на Данте, дурея от каждого его действия.       Данте стянул с себя водолазку, оголяя бледное тело. И хотя он был не таким, как прежде, он всё равно оставался безумно красивым с аккуратным рельефом на животе, с острыми ключицами, с крепкими руками, увитыми толстыми венами, и с длинными пальцами, полными мозолей от рукояти меча. Этими пальцами он стянул ремень с брюк и, хитро ухмыльнувшись, вновь навис над Триш.       В ушах страшно запульсировало, когда Данте, не встретив сопротивления, завёл её руки над головой, пережимая их и связывая ремнём: так, что ни дёрнуться, ни вырваться Триш уже не могла. Она ненароком подумала, что утром он будет проклинать этот секс. Может, будет проклинать и Триш. А, может, будет проклинать себя, что снова надравшись, не удержал член в штанах и трахнул копию своей матери.       Но об этом Триш решила вспомнить завтра. Разогретая в его ладонях, раздраконенная чувствами, возбуждённая донельзя, она больше всего желала испытать тот самый болезненный оргазм, о котором воспевали женщины в уличных разговорах, которые она ни раз подслушивала. Только бы он в порыве страсти не назвал её матерью. А так — пусть делает что хочет. Может, он утром и не вспомнит об этом, скинув всё на дурной сон… Может…       Триш выгнулась, раскрыв рот, когда Данте с силой сжал её грудь в ладонях, прикусывая сквозь ткань сосок. Боль импульсом отдалась в мозг. Триш чувствовала, как усиленно мокло её белье, как покинула голову последняя мысль, оставляя после себя пустоту.       С каждым касанием Триш металась по кровати, прикусывая губы, сдерживая стоны, чтобы не походить на уличных девок, коих она тоже успела повидать. Но Данте, того и добивался: чтобы она умоляла его, чтобы хныкала и шептала, как сильно хочет всего его: его пальцы, губы, язык. Всего его — только для неё. И чтобы он помнил — да, всё-таки помнил — эту ночь с мыслями, что ни одна женщина не будет с ним столь страстной в постели, как Триш.       — Как ты это носишь? — Данте просунул пальцы в тугой корсет и, хмыкнув, расшнуровал его.       Триш подумала, что если бы он знал, на что женщинам приходилось идти ради красоты, его мозг бы сгорел от такой информации. Хотя он сам был тем ещё выпендрёжником. Все эти ремешки, кожаные перчатки, эта облегающая водолазка и этот красный плащ — весь этот красивый фарс, вызывающий восторг не только у женщин, но и у мужчин. Если Данте не хотели нанять, то точно хотели трахнуть. Если не хотели трахнуть или нанять, то хотели убить. Триш на секунду подумала, что в этой длинной цепочке Данте никто не хотел его любить.       А вот она любила его. И ненавидела. Или ей это казалось. Или это у неё всё же внедрённое Мундусом чувство. Триш не знала. И снова подумала, что, может, если бы сказала Данте, что любит его, он бы не обижал её. Они оба ненавидели друг друга с таким остервенением, с каким так же безумно любили. Пьяный Данте шептал ей на ухо, что у него никого нет ближе неё, ведь она… Она так похожа на маму.       А Триш думала, что, чёрт побери его уже наконец, у неё нет никого ближе него. Изнурённая собственными докучливыми мыслями, Триш тихо застонала, когда Данте поцеловал её подтянутый живот, очерчивая языком ямку пупка, всасывая кожу, осторожно царапая её клыками. Он сел на кровать, подгибая её ноги к себе и мучительно медленно расстёгивая сапоги. Скинул их на пол, а затем потянулся пальцами к ширинке её брюк, чтобы также показушно-медленно стянуть их вместе с бельём.       Триш осталась в одном расшнурованном корсете и почувствовала себя такой незащищённой. Данте, словно чувствуя её настрой, осторожно обхватил её под колени, разводя стройные ноги в стороны и вклиниваясь бёдрами в её. Имитация секса сносила Триш крышу, когда грубый шов брюк задел её клитор. Она обхватила Данте дрожащими ногами, подмахивая бёдрами, впитывая каждую острую пульсацию, напрягая каждый мускул, чтобы ускорить оргазм.       Данте, возбуждённый до предела, сдерживался только ради того, чтобы мучить Триш: держать её на волоске, чтобы она ощутила каково это — быть на грани. Данте изводил её тело, заставляя каждую нервную клетку гореть.       — Посмотри на меня, — прошептал он, вдавливая её тело в матрас.       Триш подняла на него осоловелый взгляд и, жалобно простонав, сильнее опьянела от поцелуев в шею. Её казалось, что она слышит утробное рычание, вибрирующее в горле Данте. Но и эта мысль покинула её голову, стоило Данте стянуть корсет и, вжимаясь бёдрами меж её ног — так, чтобы она не могла ими подмахивать, — припасть к её груди с ужасающей жадностью.       Он ласкал её с таким остервенением агрессивно: то медленно растягивал удовольствие, втягивая сосок в рот, то доводил наслаждение до остроты, осторожно прикусывая упругую грудь. Триш готова была поклясться всем богам и дьяволам, всем людям и всем нечистям, что ласки Данте — лучшее, что она когда-либо ощущала.       Она цеплялась пальцами за края подушки, прикусывая губы от громких криков, срывавшихся без передышки. Ремень больно натирал запястья, и она умоляюще взглянула на Данте, а затем жарко выдохнула, когда он расправил ремень, позволяя Триш вцепиться в свои плечи.       Данте был опытным любовником. Или это он действовал на инстинктах, или это изначально было у него в крови: быть умелым во всём. Триш не знала, она лишь плавилась под ним и дрожала, когда он опускался всё ниже, покрывая жгучими поцелуями каждый сантиметр её поджарой кожи.       Ева на фотографии была утончённой и бледной, как мрамор. Она была изящной, как произведение искусства, как шедевр, нарисованный рукой гениального художника. Триш была совсем другой. Она была поджарой, с подтянутым телом, с выделяющейся мускулатурой на руках, с рельефным животом. Вся в чёрном и в кожаном.       Ева была олицетворением благородной красоты, изящества.       Триш была олицетворением жадности, похоти. Она — не больше, чем мимесис, созданный Мундусом. И эта мысль так сильно заколола в ней, что Триш готова была стукнуть Данте, если бы тот не подхватил её под бёдра и не развёл резко дрожащие от напряжение ноги.       Триш ахнула и выгнулась до хруста костей, когда Данте припал к ней с той жадностью, с которой путники, иссушенные адским пеклом пустыни, припадали к горлышку фляги. Это были не ласки, это было жадное желание обладать ею, подчинить себе, сломать. Это было состязание: кто сдастся первым — она или он. Триш хорошо держалась. Обученная выносливости, она млела и таяла под плотными поцелуями, но не сдавалась.       Данте смотрел на неё исподлобья; мокрая чёлка спадала ему на глаза, наверняка щекоча их. Триш вцепилась в изголовье кровати, попыталась свести ноги и вздрогнула, когда Данте развёл их ещё шире.       Он терзал языком её клитор, водил кругами, нажимал, втягивал щёки. Триш прикусывала губы до крови, стараясь заглушить предательские стоны, но тщетно. Они вырывались из неё бесконечным потоком, и Триш могла только таять от грубых ласк и взглядом умолять о большем.       А Данте был своенравным, но порой всё же послушным мальчиком. С характерным звуком он оторвался от мокрого лона, вновь возвышаясь над дрожащей Триш.       Лицом к лицу — он почти что сложил её пополам, расположив её длинные ноги у себя на плечах. Данте дразнил её: то напирал, то отстранялся — Триш казалось, что это длится уже целую вечность, но сказать она ничего не могла, будто язык проглотила. В голове ни одной гадкой мысли, зато желания прожарить его молниями — хоть отбавляй.       — Хочешь? — Данте толкнулся грубым швом меж её ног, и Триш не сдержалась от вскрика. Он знал ответ, но всё равно дразнил её, выводил из себя, заставлял дрожать от желания и злости. Триш ошпарила его таким злым взглядом, что Данте понял её ответ, читающийся в беснующихся карих глазах.       Триш не успела возмутиться — тут же захлебнулась воздухом и выгнулась, простонав во весь голос, когда Данте, стянув с себя остатки одежды, толкнулся и вошёл в неё до упора.       — О, боже, — прошептал он, задыхаясь вместе с ней и набирая темп.       Каким же грехом было взывать к Богу, будучи полудемоном. Впрочем, Триш подумала об этом лишь на секунду, потому что в следующее мгновение думать она уже не могла.       Кровать скрипела в такт толчкам; Данте кусал её шею, плечи, слизывал с языка громкие стоны, а Триш позволяла ему всё это делать, обхватывая ногами и прижимая к себе. Млела от чувств, металась по кровати, не находя себе места.       — Посмотри на меня, — процедил Данте таким жёстким тоном, что Триш почему-то тут же раскрыла глаза, не смев ослушаться. Завтра она будет себя ненавидеть за это, но сегодня… Сегодня она позволяла Данте делать всё, что тому вздумается.       Он оглаживал её волосы, наматывая на кулак, целовал её мокрые щёки, шептал, какая она невероятно красивая, какая прекрасная, самая красивая женщина на свете. А Триш знала, почему она самая красивая женщина на свете. Причина ей давно была известна, и ненавидела она эту причину люто. Данте бередил эту рану, и Триш не знала, куда деть себя от наслаждения. Оно смешивалось со злостью и кипело в её венах.       Она стукнула его по плечу несколько раз, пока он сильнее наматывал её волосы на кулак. Триш клацала зубами возле его носа, сопротивлялась, выгибалась.       — Строптивая, — Данте выдохнул в её шею, после чего резко перевернулся с Триш, заставляя её оседлать свои бёдра. — Покажи мне свой характер, детка.       Триш стиснула челюсти, а затем, не долго думая, вцепилась Данте в горло, сжимая его и царапая острыми ногтями.       — О, да!       Она двигалась на нём волной, душа его со всей силой, которая только у неё была. И всё равно не хватало, всё равно было мало, чтобы заставить Данте умереть. Но достаточно, чтобы заставить задыхаться под ней.       — Ненавижу, — шипела Триш, одной рукой душа, другой царапая его грудь. — Ненавижу тебя!       Данте выгибался в её руках, облизывал губы, выдыхал её имя и умолял не останавливаться. Раздраконенная его поведением, Триш ликовала, когда увидела пару слёз, скатившихся по чужим щекам. Она с остервенением слезала их, безбашено двигаясь на нём. Она так яростно гналась за удовольствием, что позволила себе разойтись ни на шутку — пустила ток через всё его тело и задрожала, когда Данте надрывно застонал во весь голос, выгибаясь.       Она была на пике, и он тоже. Им двоим, сходящим с ума от секса, оставалось немного. Это «немного» горело в их головах. Триш опасалась одного единственного; умоляла всех богов и дьяволов, чтобы Данте не делал этого, не думал об этом, не произносил… — Мама…       И не кончил в неё после этого слова.       Тщетно.       Он сжал её бёдра с такой силой, что Триш громко вскрикнула и сильнее вцепилась в чужое горло. Они душили друг друга до трясучки; в скрипе её зубов сквозила ненависть, заливаемая обожанием. Такой мощный диссонанс, который Данте вызывал в ней — желание быть рядом, желание бить его, кусать, целовать, а после — любить до дрожи, до выжатых тел и мокрых простыней.       Триш задрожала, вся сжавшись, когда почувствовала скользящую меж её ног руку.       — Ты не кончила, — шепнул Данте, чувственно дотрагиваясь до неё.       Триш прикрыла глаза от острого наслаждения, сковывающего каждый мускул на её подтянутом теле — настолько умело Данте касался её: надавливал, водил вокруг, едва касаясь, чуть поддевая ногтем, пуская по телу Триш ток. Она сама — ток. Хэдшот, сносящий голову, яд по венам, мощный наркотик, ломка по которому убивала Данте.       — Ты прекрасна, — жарко шептал он, приподнявшись и прижавшись обнажённой грудью к её. Он осторожно водил пальцами вокруг пульсирующего клитора: то надавливал, то отпускал, то вновь надавливал. Терзал её тело — и Триш сходила с ума от каждого касания, от влажного шепота, ощущаемого на её шее.       Данте звал её, но отнюдь не по имени, и Триш вновь воспылала дикой яростью. Она царапала его спину острыми ногтями, кусала плечи, слизывала кровь, а он целовал её шею, оставляя на неё россыпь отметин, распускающихся на бледной коже, точно бутоны цветов, изнеженные заревом тёплого солнца.       — Ты самое прекрасное, что есть у меня, — Данте задыхался от собственных чувств, вознося и воспевая Триш до небес. Она знала тому горькую причину и ничего не могла поделать. Она хотела быть для него особенной — она и была для него особенной. Единственной женщиной, ради которой Данте, пожалуй бы, убил любого.       Раздраконенная и разнеженная одновременно жарким шепотом, она громко кончила на пальцах Данте, уткнувшись взмокшим лбом ему в шею. Триш выдыхала стоны, изо всех сил стараясь сдерживаться, но оргазм был таким сильным, таким выкручивающим, что Триш только и делала что стонала.       — Вот так, — Данте поцеловал её плечо, проводя клыком по тонкой бледной коже. Непременно останется след, которым она сперва насладится, а уже потом уступит место регенерации.       Триш силилась вновь повторить едкие слова: напомнить осоловелому от чувств Данте, что она ему даже близко не мамочка, что она ему совершенно чужая, что её схожесть с Евой ничего не значит, но выходило лишь молчать и прятать румяное лицо в чужой шее.       Комната дышала жарким сексом, от того взмокшие тела никак не могли высохнуть.       Они сидели вплотную друг к другу, наслаждаясь остывающей близостью — и Триш казалось, что она готова сидеть так вечность. Вечный диссонанс, который та испытывала с Данте. Бить и любить — и никак иначе.       — Мне с тобой хорошо, — шепнул Данте, оглаживая её прижатые к мокрой спине волосы.       Конечно, ему было с ней хорошо. Она была идеальной копией. Только характер и запах были совсем иные. Данте вдыхал её фанталид, а потом поникал в лице. Ева наверняка пахла пряными цветами, душистыми травами; семейным уютом, любовью.       Триш же пахла страстью, безумным желанием, массовым психозом, одержимостью. Данте был одержим ею, пытаясь отыскать в знакомых чертах до боли родное лицо, но тщетно.       И Триш ненавидела, ненавидела, ненавидела — и с той же лихвой хотела его.       Нахлынувшие чувства так больно сжали её горло, что она не выдержала и укусила Данте. А он намотал её длинные волосы на кулак и с силой оттянул их, заглядывая в её лицо хмурым взглядом, пронимающим до костей. Его глаза опасно блестели, кололи льдами серой радужки. В злости они оба были прекрасны. Оба желанны до нестерпимого зуда под кожей.       — Самовлюблённый придурок, — зло прошипела она, чувствуя, как натягивается скальп.       — Язва, — парировал Данте.       Они сгорали во взглядах друг друга, чувствуя, как все чувства ложатся на их плечи, сминая до боли. И это было самое прекрасное, что они когда-либо ощущали.       Чёрт бы побрал Данте, подумала Триш, облизнув губы.       Чёрт бы побрал её голод до него. Чёрт бы и её побрал.       — Люби меня, — жарко прошептала она и громкого вскрикнула, когда Данте, не медля ни секунды, вновь повалил её на кровать, придавливая распростёртое тело в хлипкий матрас.       И всё началось заново по бесконечному кругу, где концом было одно единственное слово — «мама».       

***

      — Ты давно была у Данте? — обронила Леди, приметив очередную тряпку, которую она, конечно же, купит, записав счёт на Данте.       — Пару недель назад, — пожала плечами Триш.       Она твёрдо решила выдержать время, попытаться сепарироваться, но получалось лишь тосковать. Она тосковала по перепалкам, по жгучим поцелуям и грубым касаниям. Она тосковала по укусам и жаркому шепоту.       — Я сегодня к нему зайду, — протянула Леди, складывая кофту. — Ты придёшь?       — Нет, — врала. Она придёт, но не сегодня. И не завтра. И даже не послезавтра. Она придёт к нему поздней ночью на следующей неделе, застанет его врасплох и налетит на него убийственным ураганом, загонит в угол и выпьет из него все соки, а он будет умолять её не останавливаться и вновь звать не по имени. А Триш будет выжимать его досуха и упиваться, упиваться, упиваться.       А до тех пор.       — Ему что-нибудь передать?       — Пулю.       Триш рассмеялась заливистым смехом вместе с Леди. Пули во лбу Данте — это давний почерк Леди, когда они только-только познакомились.       Но для Триш это был флирт. Для неё это был способ сказать, что он был дорог ей — аж убить хотелось.       Впрочем, убийство Данте она вновь отложила на другой день, решив, что сегодня она купит очередной чёрный корсет с плотным плетением на спине — и запишет это на счёт Данте, что он помнил её, бешеную стерву, заставляющую его балансировать на грани.       И это было, пожалуй, единственное, что Триш до безумия любила.