Рома, Рома, Роман

То, что Макс постоянно что-то бормочет, напевает и мурлычет себе под нос, Рома воспринимает как что-то, само собой разумеющееся. При их профессии важно найти себе дело, помогающее расслабиться и отвести душу, а то недолго и коньки отбросить. Ромка сам в поиске того самого хобби. До расставания с Катей он посвящает ей всё свободное время: приглашает гулять, дарит букеты полевых цветов, караулит в обеденный перерыв, приглашает смотреть на звёзды. Да и вообще держит планку идеального — по собственным же меркам — парня. Только Катину инициативу расстаться отчего-то принимает слишком спокойно. Как будто заранее знает, что им не по пути, что рано или поздно придётся разбежаться. Спустя две недели Катю лицезреют с новым ухажёром, широченным в плечах бугаем с огромными руками — ровесником Ромки, очередным новобранцем, и его полной противоположностью. Ильин искренне радуется за бывшую девушку, пусть и не может отделаться от мысли, что в свободное время остался совсем без дела. И это в отличие от остальных членов команды. Алексей Павлович живет своей единственной дочерью. Это — его главная обязанность. Позаботиться, поговорить, помочь. Серёга Зотов в перерывах между свиданиями с буфетчицей Оксаной и написанием безграмотных, но искренних писем обливается потом в местном спортзале. Говорит, напряжение спускает. Журавель, предсказуемо, всё свободное время посвящает семье, занимается воспитанием дочери. Пётр Величук относительно недавно тоже обзавёлся близкими людьми. Он больше не один, список приоритетов меняется: вместо работы первое место в нём теперь занимает Зоя с маленьким сынишкой. Макс разительно отличается от товарищей. Хотя бы тем, что у него, как и у Ромки, на базе МЧС нет близких людей. Ему не нужно никого опекать, присматривать и оберегать. Девушки у Шустова тоже, судя по всему, нет. Зато есть неизменная подруга-гитара и женский хор, с которым он регулярно распевает героические строки, посвящённые непростой спасательской доле. А ещё абсолютно дурацкая привычка бормотать себе под нос тексты множества песен. Он делает это, когда собирается по утрам, выполняет поручения Соколова, идёт по коридору или готовится к очередному заданию. Это не напрягает, мужики привыкли. Тем более привычка Макса умиляет. У него красивый голос, слушать который — одно удовольствие, и постоянно обновляющийся плейлист в голове. Всё меняется, когда Макс начинает напевать те самые строки. Они возвращают Ромку с небес на бренную землю, прямиком в две тысячи одиннадцатый год. — Я сочиняю сочиняю роман… Рома, Рома, Роман… мужчина всей моей жизни, — напевает Шустов, застегивая молнию на ярко-жёлтой куртке и перекидывая через плечо лямку чехла гитары. Команда ожидает погрузки в самолёт, чтобы отправиться на очередное задание. В этот раз разгорелся лес в Ленинградской области. Прислушавшись к чужому бормотанию, Ромка краснеет сначала ушами, потом щеками и шеей. Серёга и Журавель ехидно переглядываются. Почему-то Ильин уверен — поёт Макс, а прикалываться будут над ним. Всё потому, что Макса невозможно спровоцировать на ответную реакцию. Спокойный как удав, он лишь пожмёт плечами и посмеётся со всеми. Задирать этот божий одуванчик совсем не интересно. А вот эмоционального Ромку — ещё как! Он бросается в любую перепалку с небывалой самоотдачей и огнём в глазах. Товарищи не перестают этим пользоваться, а сам Рома ничего не может с собой поделать. Такой вот он. Совсем не умеет сдерживаться. В следующий раз о злополучной песне Макс вспоминает по-особенному не вовремя, но хотя бы не при всех. Выполнив сегодняшний план и осознав, что в лесу придётся задержаться, удручённая команда бредёт к лагерю, разбитому в нескольких километрах. Ромка, спрятав обожженные руки в карманы штанов, замыкает колонию и понуро подпинывает опавшие листья. Сегодня он в очередной раз умудрился «выделиться» и получить боевое ранение, о котором до сих пор никому не сказал. Неудобно. Вроде и не новичок уже, а в суматохе забылся и не нацепил огнеупорные перчатки. А ещё туда же… будущий «Герой России», называется. — Чего нос повесил? — отстав от остальных, спрашивает Макс. Всю дорогу он беззаботно насвистывает и легко вышагивает по болотистой местности, как будто и не устал вовсе. Иногда Ромке кажется, что для благополучного существования ему достаточно солнечного света и дождевой воды. Ну и гитары, куда ж без неё? — Ничё я не повесил, — бормочет Рома, морщась от боли в ладонях. Ожоги не серьёзные, а всё равно жгутся, зараза, — просто я, в отличие от тебя, знаю, что такое усталость. И есть хочу. Макс склоняет голову, смотрит с весёлым прищуром и ничего не говорит, только берёт Ромку под локоть и дёргает на себя, чтоб не расслаблялся. Пошатнувшись, тот теряет равновесие, спотыкается о землистую кочку и практически падает в его распахнутые объятия, носом утыкаясь в ворот куртки, а щекой проезжаясь по расстёгнутой молнии. Издаёт свист, нервно втянув носом воздух, и смотрит ошалело. — Ты совсем уже? — злится Ромка и, желая оттолкнуть, непредусмотрительно упирается ладонями в чужую грудь. Тут же шикает и раздосадованно опускает голову, понимая, что спалился. Макс реагирует моментально: перехватывает за кисти и разворачивает Ромкины ладони к себе, внимательно изучая ожоги. — Это случайно получилось! Там коряга горела, небольшая совсем, хотела упасть уже. И ты мимо бежал, она бы тебе по голове и всё… вот я и перехватил… — Ты зачем вообще перчатки снял? — серьёзно спрашивает Макс, рассматривая его руки на наличие других повреждений. Которых, к счастью Ильина, не оказывается. — Так получилось, — мямлит он, не желая раскрывать истинную причину. Не говорить же Максу, что он проигнорировал технику безопасности и на минуту стянул перчатки, потому что без них, видите ли, удобней, а потом было уже не до этого. Шустов вздыхает. И этот вздох лучше чего-либо иллюстрирует его мнение о сложившейся ситуации. Руки он не выпускает, пока Рома обеспокоенно поглядывает в спины товарищей, успевших удалиться на приличное расстояние. — Нельзя же так, Рома, — словно несмышлёному ребёнку объясняет Макс, невесомо поглаживая костяшки. Голос приобретает строгость: — тебе ещё повезло, всё могло быть куда хуже, понимаешь? Мы занимаемся очень опасным делом, в котором не место легкомыслию. Чего ты как маленький, в самом деле. Ромка начинает нервничать. Он знает, что ему учиться и учиться, мотать на ус советы старших товарищей. Он готов к тому, что за безалаберность в условиях ЧП его отчитает Алексей Палыч, Журавель, те же Зотов с Величуком, тем более такое уже случалось, но Макс… раньше он никогда не позволял себе ругаться на Ромку. Никогда не называл его «маленьким». Макс — островок безопасности, где всегда хорошо и спокойно. Человек, который не осудит и не заставит краснеть за собственную глупость, лишь по-доброму посмеётся над очередной неудачей и предложит помощь. А потом обязательно споёт песню, которая поднимет всем настроение и снизит градус напряжения. Но сейчас злится даже он. И от этого Роме нифига не легче. Тем более не так уж сильно он провинился. Цель-то благая была. — Спасибо за лекцию, — вырвав руки, хмурится Ильин, — но я и без тебя знаю, что облажался. В следующий раз буду внимательней, — дежурно обещает он, прежде чем развернуться и широким шагами отправиться за товарищами, оставляя Макса за спиной. Руки Рома опять убирает в карманы. Он сам не знает, от чего разобиделся. То ли из-за Макса, который вместо того, чтобы как обычно пожалеть и поддержать — накричал, то ли из-за ситуации в целом. В любом случае, обидно и горько. Ромка опускает голову, подпинывая шишки. Он знает, что Макс не побежит его успокаивать. Какое дело ему, рассудительному и взрослому, до Ромкиных глупых обид? Не успевает Рома раскаяться и подумать о своём поведении, как его придерживают за плечо. Макс бесшумно возникает рядом, с беспокойством заглядывая в его лицо: — Ромашка, ты обиделся? Я не люблю отчитывать людей, да и не умею, чего уж тут… но ты же сам понимаешь, что не прав? — мягко спрашивает Макс, подушечкой большого пальца потирая его щёку. Заторможенно Рома замечает сажу, оставшуюся на его руке. Он переводит на товарища непонимающий взгляд и медленно кивает: — Да, ты абсолютно прав. Я люблю беситься из-за ерунды. Прости, — он виновато закусывает губу и щурится от закатного солнца, пробивающегося сквозь высокие кроны деревьев и подстилку дыма. Ладони всё ещё болят, но после Максового беспокойства это почти не ощущается. Ромке до дурацкой улыбки приятно, что за него переживают, волнуются, а ещё извиняются и не относятся с пренебрежением к его реакции. Если совсем уж честно, Роме с детства недоставало человеческого тепла, поэтому он и старался восполнить нехватку родительской ласки частными романтическими связями. Не то, чтобы они совсем его не любили и ни во что не ставили. Отец-военный растил единственного сына в армейской строгости. Хлопок по плечу Ромкой воспринимался, как долгожданный подарок на Новый год. На большее можно было не рассчитывать. Мать подход поддерживала и лишнего себе никогда не позволяла. Ромку не хвалили, поэтому он привык делать это сам, а со временем вовсе поверил в собственную исключительность. За него и не волновались — родители считали, что сын занимается благим делом. А это, как известно, стоит любых жертв. Ромка приходит в себя, когда понимает, что пялится на Макса неприлично долго и нежно, словно перед ним не коллега по работе, а любимая жена, преодолевшая с ним всё на свете. Хотя и с Максом они, безусловно, прошли не мало. Огонь и воду уж точно. Ильин фыркает и неожиданно сам для себя просит: — Спой что-нибудь? Скучно идти, а от остальных мы всё равно отстали. Приподняв бровь, Макс лохматит кудри, зачёсывает их в бок, чтобы не лезли в глаза, и смущённо признаётся: — Мне не нравится, как я без гитары пою. Фальшивлю много, в ритм не попадаю. Потерпи до лагеря. — Да и ладно! Кого это вообще волнует? Точно не меня, — убеждает его Ромка, кусая сухие губы, — ну, пожалуйста? — и не без стеснения предлагает: — Можешь любую песню, а я буду тебе подпевать, если слова вспомню. На самом деле поёт Ромка ещё хуже, чем создаёт первое впечатление о себе в любом коллективе. Музыка не любит его точно так же, как нормальные люди не любят зазнавшихся самоуверенных грубиянов. Поэтому в глубине души Ильин надеется, что Макс выберет что-нибудь попроще, но обязательно энергичное. Им обоим нужно взбодриться. — Прямо любую можно? — с хитрым блеском в глазах спрашивает Шустов. Подвох Рома улавливает моментально, но пока не догадывается, с чем именно он связан, поэтому осторожно кивает. Подозревая, что выбор Макса ему не понравится, Ромка цепляет на нос спасительные очки. Затемнённые линзы помогают скрыть истинные чувства и переживания. Это главная причина, почему, разбив очередную пару, Ромка первым делом мчит за новой. Макс тем временем, не сводя с него коварного прищура, понижает голос и хрипло произносит: — Don't be afraid, Roma… Can touch this… Ромка в ужасе шарахается от него, спотыкается о неровную поверхность и с экспрессивным «Блять!» падает на колени, чудом уберегая от соприкосновения с землёй раненые руки. Очки подскакивают и съезжают с носа. Шустов смеётся оглушительно, с ближайших сосен слетает несколько птиц. — Ты же сам сказал, что любую можно, — он придерживает возмущённого Ромку за талию и, продолжая посмеиваться, помогает подняться, — давай, подпевай, Ромашка! С трудом воспринимая происходящее, Ильин наблюдает, как Макс энергично щёлкает пальцами и насвистывает знакомый ритм. Ох, как же Ромку в подростковом возрасте бесила проклятая песня, в припев которой по злому року судьбы всунули его имя. Тогда она играла из каждого утюга, а ровесники то и дело норовили подколоть Ильина заедающим мотивом. И вот, спустя много лет, Шустов решил воскресить из мёртвых злосчастную шутку. — Макс, давай не её, ну пожалуйста! — Рома пихает его в бок и смотрит умоляюще. Он надеется, что его жалобные глазки в корне изменят ситуацию, но Макс лишь качает головой и обнимает его за шею, привлекая к себе: — Любую так любую, Ромчик! Ты же знаешь слова? — и орёт в самое ухо: — Я сочиняю роман, Рома, Рома, Роман. Роман — мужчина всей моей жизни! — Да фак! — Ильин протяжно стонет. Своё имя, произнесённое четыре раза за несколько секунд, в исполнении Макса он ещё не слышал ни разу. И не уверен, что в восторге от полученного опыта. Честно? Ромке бы очень хотелось, чтобы Шустов звал его немного при других обстоятельствах. А ещё лучше, если бы выстанывал имя, когда кон… Так, стоп! Вздрогнув, Рома качает головой и ставит мысленный блок на всё, что связано с ним, Максом и сексом. Ему себя и то неловко трогать, осознавая всю дикость необузданной фантазии, а тут при свете дня… то есть заката… тьфу ты! — Слушай, Ромка, то, что твоя религия — огонь, это понятно. А сериалы? — вдруг спрашивает Макс. — Только на первом, — подыгрывает ему Ильин, и улыбается, когда Максим вновь напевает припев. Свою любимую часть из попсовой ерунды. До лагеря они добираются к подступившей темноте. Товарищи, не отвлекавшиеся на всякие глупости, уже успели собрать хворост и развести костёр, чтобы наконец-то поужинать. — Явились. Легки на помине, — цокает Журавель, подбрасывая ветки в разгорающийся огонь, — Макс, ты чё орал на весь лес? Совсем одичал рядом с молодым? Это вроде его прерогатива связки рвать. Команда ехидно переглядывается, пока Ромка цокает и закатывает глаза. Конечно, все сразу всё поняли и вспомнили ту легендарную встречу со змеёй. Ильин вовсе помнит этот день, словно только вчера пережил. Сумерки, лесная тропа и ужик, не пойми откуда взявшийся на дороге. В тот момент Ромка, конечно, увидел перед собой не какого-то безобидного лесного обитателя, а минимум гадюку — красный цвет опасности. А когда змея дёрнулась в его сторону, вовсе заорал не своим голосом и юркнул Соколу за спину. Вся команда ржала так, что едва животы не понадрывала. Роме было не смешно от слова совсем. Вообще-то, он никогда не видел змей вблизи, поэтому его можно понять. Правда понял опять один только Макс, который ободряюще потрепал по волосам и пообещал подарить энциклопедию по лесной фауне. — А меня Рома попросил ему песенку спеть, — нисколько не утаивает честный Шустов, тут же принимаясь спокойненько помогать Петру вернуть на место покосившуюся от ветра палатку. Ромка игнорирует насмешливый взгляд Зотова и «какой же ты ребёнок»-взгляд Журавля. Подумаешь… Это они, тёртые серьёзные калачи, а Ромка ещё не растерял способность развлекаться. Размышляя об этом, он бегает за водой, достаёт банки с консервами, следит за костром и старается вносить свой вклад в приготовление ужина. Ожоги побаливают, но Рома держится. Он чувствует, что пока рано говорить Алексею Палычу об очередном тупом проёбе, который наверняка станет историей вечера и войдёт в золотую коллекцию косяков Ромы Ильина. Тяжела и неказиста жизнь. Закончив с плотным ужином, Ромка незаметно от товарищей, принявшихся горячо обсуждать грядущую столичную проверку на главной базе, рассматривает свои бедные-несчастные руки. Места соприкосновения со стихией отливают тёмно-красным, кое-где вздулись волдыри, ладони ноют почти нестерпимо. Ситуация хуже, чем Ромке подумалось изначально. Судя по всему, на следующее задание его не возьмут. — Ромашка, сгоняй за гитарой, а? — склонившись над его ухом, шепчет вездесущий Шустов. Он не комментирует Ромкины взгляды, которые тот секундой ранее бросал на ожоги. — А чё сам не можешь? — Могу, но не хочу, а ты молодой, тебе несложно, — улыбаясь, объясняет Макс. На фоне неприятного открытия о собственной травме Ромке совсем не хочется с ним спорить и доказывать, что он, вообще-то, устал не меньше. Вместо этого Ильин молча поднимается и бредёт к их палатке, стоявшей в этот раз чуть поодаль от остальных. Там он осторожно, стараясь лишний раз не шевелить пальцами, извлекает гитару из чехла. Инструмент звенит, возмущаясь небрежному обращению. Ромка вспоминает о прошлой гитаре, которая сгорела в лесах Карелии. И хорошо, что она одна, без своего дурного хозяина с комплексом героя. События тех дней ещё долго будут вызывать дрожь, панику и поток неконтролируемых мыслей о доле, которой им чудом удалось избежать. Суета. Крики. Жар. Детский плач. Не думай. Не думай. Перехватив гитару большим и указательным пальцами, Рома вылезает из палатки и возвращается к костру. Он идёт неторопливо, вдумчиво смотря себе под ноги. Чёткое понимание, что сейчас — тянуть уже некуда — придётся во всём признаться, не способствует улучшению настроения. Не зря всё-таки Журавель называет его бедовым… Уловив в треске костра и приглушённом разговоре товарищей своё имя, Ромка замирает. Подслушивать нехорошо, он знает, но ничего не может с собой поделать — любопытство всегда побеждает. — Вечно ты его выгораживаешь, — осуждающе цокает Зотов, и Рома сразу понимает, к кому он обращаются, — Слышь, Макс, ты не кипишуй, мне нет дела, что там у вас творится, но он уже большой мальчик и должен нести ответственность за свои поступки. Ромка закатывает глаза так сильно, что почти видит собственный череп. Большего он и не ждал. Такая банальщина. Хотя часть про «что там у вас творится» его, честно говоря, напрягает. Шустов с первого дня относился со снисхождением к оплошностям беспокойного Ильина, и пусть Ромку из раза в раз грела забота и соучастие другого человека, головой он понимал — дело не в нём, а в самом Максиме. Есть такие люди, которых вывести на негатив сложнее, чем пробежать первым километровку на одной ноге. Они всегда в приподнятом настроении, оптимисты до последней косточки. Ромка подозревает — окажись на его месте другой новобранец, Макс бы точно так же опекал и выгораживал его. Просто потому, что зелёный, неопытный. Это неприятно. Ромке, сколько он себя помнит, всегда хотелось быть особенным. Для родителей, друзей, девушек. А теперь и для Макса. — Я уже поговорил с ним, он понял свою ошибку, — успокаивает товарищей Шустов. Его голос примирительный и умиротворяющий. Он умеет по-особенному влиять на людей, поэтому с Максом никто никогда не спорит и не ругается. По крайней мере, Ромка не слышал. — Делай, как знаешь. Я дам аптечку, разбирайтесь сами, — Соколов шуршит курткой и повышает голос: — А ты, малой, хватит шкериться за деревом! Иди уже сюда. Вздрогнув, Ромка послушно возвращается к костру, осторожно передаёт гитару хозяину и садится к нему поближе, вытягивая уставшие ноги. Щёки горят от смущения и пристальных взглядов мужиков. Алексей Палыч всё-таки отвешивает ему ощутимый подзатыльник. Ромка клюёт носом вперёд, дёргается, закусывает губу и молчит. Что тут скажешь? Заслужил. Он опускает голову и хочет со всей силы стиснуть кулаки, впиться короткими ногтями в кожу, чтобы отвлечься от одолевающих его чувств. Стыд, подавленность, непонятная тоска. Последний раз Ромке было настолько не в своей тарелке, когда Соколов сорвал с рукава его курточки нашивку и прогнал из команды. А теперь ему херово, ещё и ладони болят, что пальцем не пошевелить. В этот раз сидят меньше, чем обычно. Макс не поёт, лишь играет и задумчиво смотрит на костёр. В обсуждениях коллег почти не участвует. Ильин тоже помалкивает, только смотрит на ловкие Максовы пальцы, выставляющие аккорды, и не решается прервать его, чтобы спросить про мазь. Потом тушат костёр и совсем быстро расходятся по палаткам. Но не все. Ромка выжидает, когда Шустов закончит играть. Он откладывает гитару, облокачивая её на бревно, и оборачивается. — Я схожу за мазью и бинтами, подожди, — отходит к палатке командира. Ромка кивает ему в спину и не говорит, что с каждой минутой терпеть становится сложнее. От боли слезятся глаза, кажется, что к завтрашнему дню с ладоней сползёт вся кожа до самого мяса. Волдыри пульсируют и жгутся. Их немного, от этого полегче. Ромка шумно втягивает носом воздух. Он видит краем глаза, как Макс выруливает с аптечкой, тормозит около ведра с водой и тщательно моет руки. Потом садится напротив и осторожно берёт обожженные конечности, переворачивая ладонями вверх. — Я сам могу, не нужно, — настаивает Ильин, но Макс держит крепко, не реагирует на возмущения. Он сосредоточен и собран, увиденное не нравится ему точно так же, как и Ромке. — Дело плохо, Роман Романыч, ожог второй степени у тебя. Восстанавливаться больше двух недель будешь, — качает головой Макс, распахивая аптечку и доставая спрей с бинтами, — мазью больно будет, поэтому пока без неё. Завтра наложим тебе противоожоговую повязку. Не теряя времени, он распыляет спрей по поражённой поверхности и, кажется, сам жалеет, что не занялся этим раньше. Иногда лучше не терпеть, а сразу действовать, верно, Рома? Сам Ильин морщится и старается не смотреть на лекарство, пенившиеся на ладонях. Макс бинтует быстро и практически безболезненно. Щёлкнув ножницами, завязывает на обоих руках забавные кокетливые бантики. Спрей облегчает страдания, становится легче. Рома негромко благодарит, руки не отнимает, только смотрит, как Макс ласково гладит его пальцы. Уютный, обеспокоенный, участливый. Почему ты такой? И почему не для меня? — хочется спросить, но Ромка держится. — Ромашка, я тут недалеко полянку заметил, хочешь со мной? — предлагает Макс, и это совсем не то, чего Ромка ожидал от завершения сегодняшнего вечера. — Зачем? — недоумевает он. — Дым же, звёзд не видно толком. — Просто так. Погуляем, — улыбается Шустов и щёлкает фонариком. Вот ведь неугомонный, не нагулялся за день, что ли? Пока он уносит гитару, у Ромки появляется время обдумать предложение. В такие места ходят, чтобы побыть в одиночестве, подумать и отдохнуть. Для чего он понадобился Максу? — Ну чего? Ты идёшь? Смекнув, что, высиживая у потухшего костра, он всё равно ничего не поймёт и только сильнее загонится, Рома на негнущихся от усталости ногах семенит за товарищем. Фонарик у них один, поэтому приходится дышать в Максову спину. Запнувшись об очередную корягу и практически пропахав носом землю, Ромка чертыхается и наплевав, как будет выглядеть со стороны, цепляется за рукав его курточки, чтобы не отстать. Да и кого стесняться? Сов и мышей? Макс оборачивается, но ничего не говорит, только улыбается. Полянка небольшая, уютно освещённая полной Луной, пробивающейся сквозь затянувший небо дым. Прохладный ветер остужает и расслабляет кожу, загрубевшую за день. Ромка делает глубокий вздох, улыбается и, решив последовать примеру товарища, расстилает куртку. Даже пожаром пахнет не так сильно, как могло. Лежать с Максом в окружении закрывшихся одуванчиков, слушать ночной лес, дышать ветром и жевать травинку кажется Ромке лучшим моментом за последние несколько месяцев. Ему хорошо и спокойно. Давно этого не было. Отдавшись моменту, Ильин закрывает глаза и склоняет голову. Если чуть-чуть подвинуться, можно коснуться волосами Максова плеча. Они лежат совсем близко. Это не было хитрым замыслом, просто так получилось. Макс не шевелится, дышит размеренно, кажется, будто уснул. Ромку затапливает пьяный коктейль из нежности и надежды. Вдруг у него всё-таки есть шанс? Зачем-то же Шустов спел дурацкую песню, помог забинтовать руки и позвал с собой. Что это, если не проявление заинтересованности? Ромка старается думать логически, но при этом не забывать — речь идёт о Максе. О самом добром, открытым и бескорыстном человеке в его жизни. С ним не так, как с другими. Сложнее. И лучше. — Ромашка, а ты веришь, что у каждого человека есть родственная душа, которая ему предначертана? — разорвав тишину, спрашивает Макс. Шелестя одеждой, он поворачивается, чтобы внимательно посмотреть Роме в глаза. — Не знаю, я никогда не думал об этом, — признаётся Ильин, озадаченный выбором темы, — что за вопросы вообще? — Мне кажется, это очень удобно. Представляешь, ты живешь и знаешь, что где-то на планете ходит твоя особенная половинка. Только твоя и ничья больше. И когда-нибудь вы обязательно встретитесь, — мечтательно улыбнувшись, Макс подкладывает руки под голову, — надо только дождаться этого момента. — Эм, ну, наверное… жаль, что мало кому так везёт, — прочищает горло Ромка, смотря на Шустова новыми глазами. Он, конечно, знал, что Макс тот ещё романтик, но родственные души… это объясняет, почему обаятельный товарищ до сих пор один, как айсберг в океане. Ищет свою «особенную». Словно читая Ромкины мысли, Макс признаётся: — Я думаю, что наконец-то нашёл того самого человека. Дальнейших пояснений не следует. Макс молчит, только смотрит, будто чего-то ждёт. — Реально, что ли? — морщась, ядовито интересуется Ромка, и тут же закусывает язык, отвешивая себе мысленную затрещину. Какой же он… блин. За Макса бы порадоваться, хлопнуть по плечу, поздравить там, все дела. Вместо этого Рома иронизирует и бесится. Отстойный из него друг. Прав был в шестом классе кореш Валера, сваливший в компанию ребят постарше. Там его, по крайней мере, никто не ревновал и не закатывал скандалов на пустом месте. Ромке становится мерзко от самого себя. — Эй, что с тобой, Ромашка? — встревожившись, спрашивает Макс. Он всегда излишне чутко реагирует на настроение собеседника. С первых реплик понимает, если что-то не так, и напролом стремится разобраться. — Да так, опять бешусь из-за хуйни какой-то, — отмахивается Ромка, и решив, что после Максовых откровений хуже точно не будет, признаётся: — хотя для меня это не хуйня: ревную тебя страшно к этой твоей… «родственной душе», — почти сплёвывает, — ты знаешь, что нравишься мне очень? Наверное, догадываешься. Ты же весь такой… понимающий, что ли, внимательный. Интересный и весёлый. По крайней мере я понимаю, почему запал на тебя, хотя раньше никогда не смотрел на мужиков. Конечно, сосался пару раз по пьяне, но это с кем не бывает. А с тобой прямо тяжко, окончательно оголубел за эти месяцы. Жесть, — Рома потерянно вздыхает, и тут же округляет глаза, сражённым собственными словами: — Бля, зачем я это всё говорю? Вскочив на ноги, он хватает с земли куртку, встряхивает её, скидывая мелкие соринки, и спешно натягивает на себя. Макс остаётся в прежнем положении, только смотрит ошарашено и губы как-то странно облизывает. Набрав в лёгкие побольше воздуха и мысли досчитав до десяти, Ромка на мгновение закрывает лицо руками, приходя в себя. Осенью он обязательно пойдёт к психологу! Точно-точно. Будет лечить отсутствие тотальной связи между мозгом и языком, и свою гипер-мега-ультра эмоциональность, из раза в раз толкающую в пропасть. — Ром, — осторожно зовёт Макс. И никакого вам «ромашек» больше. — Так! Стоп! Ничего не говори! Сейчас я просто уйду спать, ты придёшь попозже, а завтра мы ни о чём не вспомним, — частит перепуганный Ромка, — и да, если хочешь мне врезать, лучше сделай это здесь. — Вообще-то… не хочу, — с заминкой отвечает Макс. Ромка показывает ему большой палец вверх, насколько позволяет перемотанная ладонь: — Я в тебе не сомневался, пацифист херов. Давай, до завтра, — и разворачивается, позорно сбегая в лес. Фонарика у него, конечно, нет, поэтому Ромка несколько раз сносит головой ветки, спотыкается, поскальзывается и во всех красках матерится себе под нос, выплёскивая скопившейся стресс. По крайней мере, он хорошо запомнил дорогу до лагеря — не потеряется. Вот было бы весело! Макс тогда ему точно нос расквасит, и не столько за признание, сколько за очередной переполох в рядах доблестных пожарных. — Вот куда ты втопил, а? Рома, немедленно остановись, — бьёт в спину. Ромка цокает, заметив мельтешащий луч света. Совсем немного до палатки не успел! Там бы Макс вряд ли осмелился выяснять отношения. А завтра… завтра можно находить себе занятия и делать вид, будто ничего не произошло. Рома в этом мастер. Однажды он не осмелился отшить одногруппника, катившего к нему яйца, и тупо ушёл в игнор. Вскоре от него отстали. Не замечать Макса не хочется, но придётся. Сорвавшись с места, Рома лелеет надежду всё же успеть нырнуть в спасательную палатку, поближе к чутко спавшим товарищам. Макс перехватывает его, когда Ильин тянется к молнии, чтобы разблокировать себе вход. — Ромашка, ты по догонялкам заскучал? Давай в другой раз, хорошо? — он уже вырубил фонарик, поэтому рассмотреть выражения лица не представляется возможным. Понятно одно — Макс не злится, скорее волнуется. — Я же сказал, что не хочу ничего обсуждать, отпусти, — зато Рома злится за двоих. Почему Макс такой?! Всё у него, не как у людей. Нет, чтобы взбеситься, обозвать, ударить, в конце-то концов! Это было бы ожидаемо и, наверное, правильно. — Я хочу обсуждать, и этого достаточно, — сказал, как отрезал: — Успокойся и пошли уже поговорим по-человечески, — он пытается взять за руку, чтобы отвести подальше от лагеря и лишних ушей, но Рома ойкает и отшатывается, стоит Максу коснуться его ладони. — Чёрт, ты же обжёгся. Я забыл. Прости. Тогда он перехватывает выше — за запястье. Ромка не сопротивляется (будто у него есть шанс убежать), только хмурится и послушно идёт следом, судорожно прикидывая варианты дальнейшего развития событий. В характере Макса будет докопаться до сути, не замечая, что тем самым он ковыряет и посыпает солью свежие раны. Ромка будет злиться, но по итогу признается. Мол, так и так, влюбился после Карелии. Всякое бывает. Во втором варианте, существующем исключительно в Ромкиных мечтах, Макс его поцелует. Прижмёт к дереву и засосёт, вылизывая языком и лапая за задницу. Как говорится, хотелось бы верить, да верится с трудом. — Ну, рассказывай, — требует Шустов, стоит им отойти. Он — конечно — останавливается на первом варианте. Самом предсказуемом и болезненном, блин. Ромке не нравится, поэтому он, окончательно растеряв чувство страха, бросается в атаку: — Что рассказывать? Вот чё рассказывать, а, Макс? Уж прости, но если ты хочешь услышать во всех подробностях, как я дрочу на тебя в душе, то этого не будет, знаешь, — от переизбытка чувств он на автомате стискивает кулаки, чтобы тут же пожалеть об этом и сжаться от боли, — Максим… кто вы там по батюшке? Максим Николаевич, во! Пожалуйста, плиз, давайте вы оставите меня в покое! Мне и так по жизни хуёво, потому что язык за зубами держать не умею! Друзей толком нет, родителям похер, где я там по лесам шатаюсь, ещё и мужик, в которого я впервые в жизни влюбился, отшил! Можно проявить хоть какое-то сочувствие, как ты всегда это делаешь? Так сложно?! — выкрикивает Ромка в обалдевшее лицо, и отшатывается. Ноги не держат, он прислоняется к стволу дерева, ухватываясь за шершавую кору, и громко ругается: — Блять! В смолу бинтом вляпался! Ебучий день, ненавижу! А-а-а! Макс не двигается, только терпеливо ждёт, пока Ромка пнёт дерево, естественно, ударится; наорётся по этому поводу, проклянёт вселенную, день и себя, ещё раз психанёт и только потом посмотрит абсолютно заебавшимся убитым взглядом. Прям приговорённый к расстрелу мученик. Как можно догадаться: Ромка не из тех, кто умеет выставлять себя в выгодном свете, но сейчас он уверено переплюнул все былые достижения. Макс смотрит, как на последнего психа, и кажется, просчитывает пути к отступлению. И правильно делает, потому что Ильин понимает — он ещё не закончил. То есть да, вырыл себе могилу, но пока не сгинул в ней с головой. Остапа понесло. Набрав в лёгкие побольше воздуха, Рома выпаливает: — И вообще, это ты виноват, что я говорю тебе всё это! — Сейчас вообще не понял… — Чё тут понимать? Ладно, объясню, ведь для гетеро это сложно! Сложно понять, что не надо петь романтичные песни парню, который в тебя влюблён; не надо перематывать ему руку и звать с собой полежать в ночи на траве. Слишком много для одного дня. Я сломался, понимаешь, запутался. Блять, ты же всегда был таким! Это я, идиот, видел какие-то знаки и скрытые смыслы, — Ромка не знает, усваивает ли Макс хоть что-то из его сбивчивой речи, но для себя он понимает предельно точно: настало время самой богомерзкой стадии, ведь у него слезятся глаза. Это сущий кошмар. Ромка и так унизился на годы вперёд, поэтому перспектива разрыдаться пугает до усрачки. Лицо пылает и сливается по цвету с акционным ценником. Господи, почему он не угорел вместе с деревней… Заниматься самобичеванием Ромке почему-то не позволяют. Он шмыгает носом, и в этот момент Макс обнимает его за плечи и притягивает к себе. Ромка дёргается, пытается вырваться, но Макс крепче и шире, держит уверенно и не позволяет отстраниться. Он зарывается пальцами в отросшие спутанные волосы и мягко привлекает Ромку к своему плечу, прижимая щекой к шуршащей куртке. — Ну же, обними меня в ответ, станет легче, — подбадривает Макс, щекоча ухо горячим дыханием, — у тебя нервный срыв, Ромашка. Совсем себя не бережёшь. Сдерживая слёзы, Ромка потерянно отодвигает его куртку, удачно оказавшуюся нараспашку, и тычется мокрым носом в футболку. Она мягкая, пахнет Максом, и тёплая от жара его тела. Как раз то, что ему, психу неуравновешенному, сейчас нужно. Шустов гладит его по волосам и еле слышно напевает очередной бессмысленный мотив, который потом будет преследовать во снах. — Скажи, как будешь готов продолжить, — просит Макс, успокаивающе потираясь колючей щекой о Ромкину макушку. Они стоят на одном месте и легонько покачиваются, пока Ильин не убеждается, что к нему вернулась способность нормально дышать, говорить и думать. Как раз последнее позволяет ему понять, насколько у Макса большие уютные руки, в которых чувствуешь себя в абсолютной безопасности. Как в детстве под пуховым одеялом. Ромке хочется закрыть глаза, сказать «Я в домике» и никогда не уходить. Он оттягивает Максову футболку, чтобы прижаться поцелуем к точёной ключице, но в последний момент передумывает. Вряд ли Макс оценит смелую инициативу. Ромка отстраняется, не комментируя сорвавшийся порыв. — Я в порядке, можем продолжать, — подавлено опустив голову, осведомляет Ильин. Он чувствует себя цветком, по которому проехал асфальтоукладчик. В его случае — увядающей ромашкой. А вот Макс одуванчик. Такой же солнечный, пушистый и цветущий. Как там в «Папиных дочках» пелось? Одуванчики, одуванчики, любят девочки, любят мальчики. — Ром, ты готов меня выслушать? — пусть глаза давно привыкли к темноте, Ромка не может с уверенностью описать выражение, застывшие на Максом лице. Гремучая смесь из волнения, трепета, неуверенности и нежности сбивает с толку и выворачивает души. Почему ты так смотришь? Я не заслуживаю, — Ромка проглатывает недоумение, горечью оседающее на кончике языка. — Да, я готов, только пожалуйста, давай без всяких «Ромик-гомик», меня заёбывали этим в школе. Макс иронично вздёргивает бровь: — За кого ты меня принимаешь, Ромашка? — Ильин неуверенно пожимает плечами. Макс начинает своё повествование: — Ты не идиот. Я хочу сказать, что ты не ошибся в своих подозрениях. Да, я ухаживал за тобой. Не как за Серёгой или, допустим, Петром. Они коллеги, не больше. Я ухаживал за тобой, как за мужчиной, который мне нравится и от которого я хочу получить взаимность, — Макс смущенно улыбается и привычно лохматит волосы, — Сегодня я хотел посмотреть, как ты отреагируешь на моё завуалированное признание. Это тяжело объяснить, но, понимаешь, я увидел твои руки и меня жёстко переклинило. Понял, что надо признаваться. Вдруг что страшное случится, я потом до конца буду жалеть, что не рассказал тебе. — Эм… серьёзно? — пялится во все глаза Ромка. — По моему плану ты должен был спросить, кто мне нравится, и я бы честно признался. Но получилось не так и не то… Хоть убейте, но молчать Рома больше не может: — Ты правда не видел? — поражено встревает он, — Из меня же совсем никудышный конспиратор. Я боялся, что уже все просекли, как у меня крышу по тебе сорвало. Макс не обижается, что его беспардонно перебили. Над Ромкиными словами он задумывается, но ненадолго. Абстрактно взмахивает рукой и объясняет: — Конечно, я видел, Ром, я же не идиот, но с мужчинами в этом плане намного сложнее. Латентность, внутренняя гомофобия, всё такое. У меня случалось, когда вроде отвечают взаимностью, а потом в нос дают. Пришлось стать осторожней. Я боялся оттолкнуть тебя, хотя эти твои красные щёки и уши постоянно толкали на грех, — Макс смеётся, не без удовольствия смотря, как Ромка потерянно касается своего лица и тут же отдергивает руку. — Окей, я понял, что там дальше? — бормочет он. Макс продолжает: — Когда я завёл тот разговор, ты разозлился, я чутка растерялся, а потом ты загнал речь и я окончательно охерел. Прости, Ромашка, надо было сказать как есть, а не ходить вокруг да около. — Ты сейчас реально это всё? — Ромка с подозрением вглядывается в смущённое лицо. Ему безумно хочется поверить в чудо истинной любви, и сейчас он как-никогда близок к тому, чтобы от счастья покинуть мир земной. Макс фыркает и кладёт широкую тёплую ладонь на его щёку. — Реальней некуда. Ты мне очень-очень нравишься, — он наклоняется и выдыхает в губы: — Роман, будешь мужчиной всей моей жизни? Он безумно красивый. Не в привычном понимании этого слова. По-особенному. С выгоревшими кудрями, щетиной, с затянувшимся шрамиком, пересекающим правую бровь, доброй улыбкой, располагающей людей в радиусе десяти метров, и мягким обволакивающим взглядом, в который заворачиваешься с головой. Самый замечательный. Ромка не понимает, чем заслужил такое богатство. Он — капризный, вредный, нахальный, ревнивый, проблемный и совсем не умеющий влюблять в себя. Да, мордашка симпатичная, против этого не попрёшь, но и Макс не из тех, кто западает на внешние показатели. Ромка ему не отвечает, только осоловело моргает. Ещё несколько минут назад он готов был лопнуть от накатившего счастья. Сейчас от прилива эйфории не осталось ровным счётом ничего. С ним трудно, поэтому Ромка не питает надежд относительно их счастливого будущего. В скором времени Макс осознает, какую ходящую проблему пригрел у себя на груди, и пожалеет. Больше всего на свете Ромка боится почувствовать на себе его липкое разочарование. — Ромашка, что такое? Я вижу, как ты тяжело о чём-то думаешь, — Макс ласкает пальцами его лицо. Он касается нижней губы и слегка оттягивает её внизу. Ромка судорожно вздыхает и быстро целует его пальцы. За эти мучительные мгновения он не успевает выбрать стратегию поведения, только понимает — к чёрту полунамёки или, того хуже, ложь. Он скажет, как есть. — Ты пожалеешь, Макс. Со мной никто никогда долго не встречается. Я способен только на интрижки, даже когда стараюсь быть хорошим парнем. Я правда стараюсь! Катя бросила меня, а я не возражал, потому что ждал этого. Всегда жду, — Рома привычно тупит взгляд, рассматривая носки их с Максом стоптанных ботинок. — У меня даже хобби никакого нет, да и друзей тоже, помнишь про это? Строю из себя хрен знает кого, а сам… ноль без палочки. Скучный и вредный. Осмелившись посмотреть на Шустова, так и не убравшего руку, Ромка скорбно вздыхает, перехватывает её и напоследок прижимается щекой к широкой ладони, желая на всю жизнь запомнить момент ласки от самого лучшего человека. На полянке он думал, что готов пойти на всё, лишь бы получить Максову взаимность. И вот. Получил. Как выяснилось, теперь он не готов её принять. — Роман Романыч, ты случайно не кроссворд? Тогда почему я хочу тебя разгадать? — ржёт Шустов, нисколько не подкошенный его речью. Он, судя по всему, даже не впечатлился. Ромка напряжённо сопит. Зато он откровенно оскорбился. Его слова должны были пронять! Донести нужный посыл, достигнуть мозга и, блять, включить его уже! Пока что они лишь заставили Макса лыбиться шире и позабавлено чесать его за ухом. Ну, это хоть приятно. — Да ты! Да я! Да ну тебя! — гневается Ромка. — А теперь слушай внимательно, Роман, я, конечно, могу повторить, но лучше бы нам не тратить на это время, — Макс закрывает глаза и вжимается своим лбом в Ромкин, потираясь носом, — я, если вспомнить, взрослый человек, и за это время, поверь, успел рассмотреть, что ты там из себя представляешь. И хочу сказать тебе по секрету, — он понижает голос, Ильин задерживает дыхание, — ты… пиздец усложняешь! Нельзя так, Ромашка, нельзя. Вот какой «ты пожалеешь»? Совсем сдурел? Я пожалею в одном случае — если мой парень будет чувствовать себя неуютно в этих отношениях. Вот что страшно, а остальное… такая ерунда, Ром, как ты не понимаешь? Катя, остальные девчата, они — не твоё. Не зря же я про родственные души заговорил. Чувствую, ты словно для меня появился. Я это ещё в Карелии понял. Понял, что не зря столько лет ждал и не успел себя каким-нибудь браком и детьми нагрузить. Видеть тебя, твою улыбку, глаза-свёрлышки невероятные — лучшая мотивация, чтобы на нашей работе выбираться из любого дерьма. Веришь, Ром? Иногда безумно тяжело держаться, плакать хочется. Я тогда о тебе вспоминаю. Как потом, вечером, будешь улыбаться, смеяться с парнями. Мне сразу так хорошо становится. Ты — моё, со всеми загонами и проблемами, — Макс переводит дыхание, пробегаясь языком по потрескавшимся губам, — А друзья… да ты оглянись! Мы все — твои друзья. Раньше я один старался парней вытягивать из мрака, с которым мы регулярно сталкиваемся, чтобы они не тосковали, не забывали, что и здесь есть место положительным эмоциям. Но спустя столько лет даже я начал сдавать позиции. Тяжело это. Ты оживил наш отряд. Серёга с Журавлём в тебе души не чают… — Поэтому постоянно подъебывают, — вклинивается Ромка, порастерявший добрую половину своей уверенности. — Не без этого, — удовлетворено кивает Макс, — так вот, про этих двоих я уже сказал. Алексей Палыч с Петром… тут, думаю, тебе самому должно быть понятно, — Ромка недоумённо приподнимает бровь, Макс легонько щёлкает его по носу и поясняет: — Они же хотят тебя всему научить, потому что видят потенциал. Соколов однажды заметил тебя у отдела кадров, так сразу напрягся, что ты решил в другую команду перебежать. — Да я бы никогда! — пылко заверяет Ромка. — А вот он подумал, что слишком давит на тебя, представляешь? Даже пересмотрел свои методы воспитания, — смеётся Макс, — ну а когда ты ещё и его драгоценную Катю в покое оставил, он и вовсе расцвёл. Правда теперь вроде думает, что лучше бы ты с ней встречался, чем этот новый пацан. Но я не дам вам заново сойтись, — Макс снова обнимает его, — я очень не хочу своё счастье упускать. Ромка моргает с подвисанием, обхватывает Макса за талию, чувствуя упирающийся в бок фонарик, и прижимается к крепкой надёжной груди. Ещё никто не говорил ему столько приятных вещей одновременно. Наверное, за всю жизнь и то не наберётся. А Макс… назвал его своим счастьем, раскрыл подлинное отношение команды и озвучил то, о чём Ильин и мечтать не смел. Всю жизнь Ромка надеется сам на себя. Один против целого мира. Может, пора уже меняться, вверить себя в чужие руки. Хотя какой Макс ему чужой? Давно уже нет. — Ром, ты-то что думаешь? — не без очаровательного волнения спрашивает Макс. — Станешь моим мужчиной? А я о тебе потом роман сочиню. — А вот стану! — не беспокоя ожоги, решается Ромка. Он обнимает Макса за шею и чувственно глубоко целует. Хочется съязвить, мол, давно пора, но Рома понимает — нет, неа, нетушки. По-настоящему он стал готов только сейчас. Когда донёс своё беспокойство и услышал такое необходимое утешение. Ромка может поклясться: никогда ещё язык другого мужика не ощущался у него во рту правильней, чем язык любой девушки. — Ромашка? — М-м? — А сколько пузырьков в лимонаде?

***

Ромка распахивает глаза с первыми лучами солнца, только-только нагревающему палатку. Макс умиротворённо дышит ему в макушку, обнимая тяжёлой рукой. Аккуратно извернувшись, чтобы не потревожить, Рома с нежностью смотрит в уязвимое расслабленное лицо. Сейчас Макс выглядит лет на пять моложе. Открытый, ранимый, замечательный. Ромке безумно хочется наброситься на него с поцелуями, стянуть футболку, провести языком по рельефному прессу, а потом ниже, прикусить тазобедренные косточки и наконец… Примерно этим Ромка во сне и занимался. Как итог — проснулся со стоящим колом членом. Впрочем, не впервой. Вскоре возбуждение утихает. Рома, уподобившись статуе, сохраняет одно положение, только кончиками пальцев ласково гладит Макса по руке. Интересно, на него возможно насмотреться? Осторожно подвинувшись, Ромка всё-таки делает то, на что не осмелился в лесу — целует Макса в ключицу. А потом несколько раз в плечо и шею. Кажется, волосами случайно щекочет под носом. Завозившись, Шустов открывает глаза и сонно улыбается растрёпанному раскрасневшемуся Ромке. — Вот бы меня всегда так будили, — хрипло смеётся он, — ты чего в такую рань соскочил, Ромашка? — Встала деликатная проблема, — предельно честно отзывается он. Макс кивает и понимающе ухмыляется. Ромка смотрит вопросительно, ожидая от него каких-либо действий. И получает — нежный поцелуй в лоб. Макс закрывает глаза, любовно перебирая его волосы, словно струны обожаемой гитары. Настраивается на новый день. — Макс, хочу сразу предупредить, что я молодой организм, которому всегда и везде надо, — осведомляет Ромка, решив предусмотрительно осветить немаловажный для себя момент. Тем более он заранее подозревает, что будет зажимать Макса везде, где только сможет. Разве что на головах товарищей постесняется. — Хорошо, Ромашка, я учту, — отзывается Макс, переместившись на спину и поглаживая её круговыми движениями, — Как твои лапки? — А? — Я про ожоги. Надо же, «лапки». Ильин прислушивается к ощущениям. После насыщенной событиями ночи и уютного утра какие-то ожоги кажутся ему проблемой, не стоящей ровным счётом никакого внимания. В конце концов, настоящая любовь лечит любые раны. Так ему говорила бабушка. Ромка не верил. Зря, наверное. — Немного болит. Фигня, — наконец, отвечает он. Макс выпускает из объятий, принимает вертикальное положение и потягивается, широко зевая и хрустя суставами. — Не фигня. Наложим тебе сегодня противоожоговую повязку, — он берёт его руки и целует костяшки. Ромка с непривычки зависает. Система не фурычит. — Такой хороший день, да? Улыбнись летнему солнцу, Ромка! Рома улыбается ему широко и по-настоящему счастливо: — А я уже!