Красное небо

Роман с городом начался с романа с музыкой. Музыка горела восходящим солнцем на моем горизонте, и город с кремлевскими башнями цвета зари идеально вписался в эту алую симфонию сердца. Туда я ездила на свидания с братьями и сестрами по разуму. Теми, кто тоже искал Красоту, нечто огромное, надмирное и вневременное: то, что можно назвать либо Богом, либо Вселенной. Стоя там, под одним небом с Ней и с ними, я не раз думала: мы все здесь - вечно ищущие попутчики в пустыне Земли. Вот почему я возвращалась из раза в раз. Чтобы найти — или, по крайней мере, возобновить попытки. * Там был храм. Он то поблескивал звездами на куполах в ласковых лучах полуденного солнца, то плыл, как корабль, объятый закатным огнем, но не сгорал в нем, а победительно пламенел с наступлением сумерек, словно впитав пламя в свои красно-белые стены. Напротив был отель. Заурядное с виду пятиэтажное кирпичное здание внутри оборачивалось оазисом покоя, где по коридорам, выстланным зелеными коврами с золотыми звездами, мягко плыл джаз, такой созвучный моему пульсу. А из окон за куполами храма неизменно и неподвижно взлетала ракета из пламенной стали. В отеле было кафе. Стены по обе стороны от входа были увешаны полотнами. Они казались окнами; каждая рама - портал; коснись застывшей краски — и перелетишь в другую реальность. Десятки входов в параллельные миры мерцали вдоль коридора. Белые птицы призраками порхали над озером, прикорнувшим между темно-зеленых деревьев; безмятежное море тихо дышало всей своей пустынностью рядом с утесами рассветного цвета, похожими на кисельные берега. И была среди этих картин еще одна. Ее можно было рассмотреть уже с лестницы, через стеклянную дверь, напротив которой она висела. Пустая лодка с веслами на берегу тихого бирюзового моря. Казалось, она задумчиво ждала своего единственного пассажира. А может быть, просто мечтала, смотрясь в головокружительно-густое небо. Порой картина казалась мне собственным портретом. Но кто я: лодка или отсутствующий гребец? Может, оба сразу? * Там был парк. Берег реки на закате словно приглашал посидеть на широких старых ступенях и посмотреть на теплоходы, которые огромными неповоротливыми живыми существами расталкивали серебро, расплавленное в волнах. По ту сторону реки вставал еще один храм с куполами, обтекавшими заходящим солнцем; колокола хрустально выкликали чьи-то души, - может, мою?.. (Куда бы я ни пошла - везде меня ждал храм. Это вызывало в памяти мысль, высказанную Мариной Цветаевой в письме Борису Пастернаку: "Фонарь всюду будет со мной, встанет на всех моих дорогах. Я выколдую фонарь"). Деревья там, за спиной, дышали всеми листьями, вскипали зеленью и серебром и, может быть, вспоминали все то, что совсем недавно звучало здесь: густые звуковые ландшафты Massive Attack, искристую, как звездолет на Млечном Пути, бодрость Kasabian, трогательную печаль акустического сета Arctic Monkeys… Небо, уже ставшее сливовым, возвращало мне то же чувство тоски, которое как-то июльским днем спаяло всех присутствовавших в одно сердце, пока Алекс Тернер пел: «And I elongated my lift home…» Я тоже, Алекс, тоже. Каждый раз на обратном пути отсюда. * Под тем же московским небом прозвучали и Muse, которых мне пришлось ждать четыре года. Там было все: остолбеняющий оперный просверк Micro Cuts; огромные черные шары, медленно, как в кошмарном сне, прыгавшие по всему стадиону на Reapers; мощнейшее «Me-e-ercy» под разноцветный дождь из конфетти; перемоловший толпу Stockholm Syndrome; отчаянный вопль Our time is running out; скорбная гармоника Криса в начале Рыцарей; фальцет Мэтта, который потом преследовал меня всю тридцатипятиминутную дорогу в метро, оставив в ошалевшей голове лишь одну мысль: я думала, он просто очень хорошо поет, а он голосит, будто ангел, свалившийся на землю из небесной оперы. Голос, обращающий в столбы. * С переполненной звуками головой, с морем, раскатывавшим волны в ушах, с сердцем, в котором словно отмерло и отпало все суетное и неважное, я всякий раз шла навстречу вокзалу и думала: я здесь, я все еще с Ней и с ними под одним небом, и их музыка, отражаясь от звезд, возвращается ко мне снова и снова. И хотелось верить: они ведь всегда со мной под одним небом. И Она всегда возвращается ко мне, где бы я ни была. * И все это сопровождалось романом с городом, в котором, как пилигрим, я вечно искала откровений. Искала — и находила, ведь именно в его небе горело алое солнце моей любви. Находила в бликах солнца, теплом камне брусчатки, зеленом взлете башен, радугах куполов. В серебре реки, в водяных бусах фонтанов, в филиграни ветвей. В зыбкой акварели Новодевичьего монастыря и чайках, белыми душами пролетавших над водой. В выдолбленном аквамарине неба над зеленой чашей сквера возле Храма Христа Спасителя. В светящихся воздушных сферах на Никольской, которые покачивались в волнах пения из церковной лавки (а золотые орлы на башнях тем временем неторопливо месили красное небо). В мемориальной квартире Цветаевой в тихом переулке возле Нового Арбата, переносящей на сто лет назад и хранящей воспоминания о ее прозрениях ("И мерещится мне: в самом/Небе я погребена!"). (Мне тоже, Марина Ивановна, тоже). Я искала и думала: вот, ты нашла то, что искала. Но как потом сберечь свой перерожденный мозг среди захламляющих память будней? Как поет Джеймс из The Twilight Sad, которых мне ни разу не довелось услышать живьем: "Твое красное небо не взять с собой". * А потом наступил провал. Курт Воннегут во вселенной "Колыбели для кошки" изобразил апокалипсис чем-то вроде ядерной зимы. "Почему все деревья сломаны? Почему все птички умерли? Почему небо такое скучное, почему на нем какие-то червяки? Почему море такое твердое и тихое?» Умберто Эко в "Имени Розы" показал его в виде жутковато ликующего очистительного пламени, пожравшего средневековое аббатство и главную библиотеку христианского мира. "Торжествующая, рокочущая огневая туча, вывалившись из окон и через крышу потонувшей в огне Храмины, на крыльях ветра пронеслась по воздуху и обрушилась на перекрытия церкви..." Muse в двухчастном опусе The Second Law нарисовали бессловесную картину разбушевавшихся природных сил, которые вздымаются, лопаются, выламываются из границ, сменяясь безжизненной тишиной, больше не знающей человека и не приносящей покоя. Но никто не думал, что все будет вот так. Что мир Земли будет жить так же, как всегда, с беспечно поющими птицами, с озерцами солнца, плещущими на юных листочках, с деревьями, вздевающими тонкие пальцы в неистово синее небо. И лишь редкие детали будут вносить диссонанс в его яркий джазовый ритм: застывшее колесо обозрения, опечатанная детская площадка, стоящие эскалаторы, молчащие репродукторы, из которых раньше разносилось по всему парку: "Играй, рассвет-чародей..." Жизненней всех мне показалась мысль Станислава Лема в "Эдеме": "...Мальчишкой я прочитал, наверное, больше книг о космонавтике, чем весит наша покойница (ракета. Моё прим.), но там не было ни одного рассказа, ни одной истории, даже анекдота о чем-нибудь похожем на то, что случилось с нами. Почему — не понимаю! — Потому что это скучно". *** Они были мне - роскошью? - нет. Хлебом? - нет. Глотком рассветного солнца? - да. И разве я не ценила каждый выпадавший мне раз? Разве не пыталась впечатать все драгоценные камни в уши и глаза? Разве не вдыхала каждый звук - во всю грудь, почти за пределами вмещаемости? Разве не сохраняла всю их невмещаемость - в памяти? Разве... Только все это теперь неважно. Можно жить без Музыки. Можно жить и без книг. И без писания стихов. И без прогулок по чудесностям ВДНХ мимо застывшей в пламенном взлете ракеты. И без Парка Горького с его зеленой поэмой деревьев. Без всего можно жить. Вставая, трудясь, готовя еду, ложась спать без мыслей и чувств. Но вопрос тут не в "как", а "зачем".