северное сияние

      На плотной шершавой бумаге цвета молока штрихи проводов над макушкой города смазываются как птицы в склере уставших глаз, остаются чёрным серебристым отпечатком на ребре ладони, потому что глупая привычка — заполнять правый угол первее левого, будто бы он торопится поскорее закончить. Это всё какая-то дурость, думается Диме, пока от напряжения шея медленно, но верно, превращается в мрамор, коченеет как умирающая мышца, и картинка перед глазами ложится кривыми кадрами на бумагу снова и снова и снова. Штрих за штрихом — и туманный кусочек Питера переносится в рамку бумажного листа, напоминает хаотичные удары грифеля по листу, выглядит плоским, двухмерным. Не получается. Это странно, как новая свобода может обнимать со спины оковами, будто бы некуда больше идти, будто бы ходить по стеклу над бескрайней сеткой дорог и хрустальных замков на высоте птичьего полета, под бровью облепленных облаками, и кажется, что где-то подвох, потому что безопасность должна быть чувством, но витает лишь осознанием, концептом. Питер никогда не был нежен, или безопасен, или свободен, кажется ему, но терновый венец из страха лежит на его голове, и тот даже не пытается его снять. Дима поднимает глаза от блокнота, ловит взглядом разбитые окна здания «Вместе!», окутанное осенним туманом — зловещее, мёртвое, заброшенное, и лицо Разумовского, глядящее из-за каждого угла глазами цвета золота, белый птичий череп на стенах вокруг не добавляет его репутации лучших оттенков, не добавляет ситуации чувства спокойствия, но, наверное, это нормально, органично, наверное, так и должно быть, наверное, он уже и забыл, как может быть иначе. Он ритмично стучит карандашом по петлям блокнота, и лакированный цилиндр дерева тихонько растирает кровавые мозоли на ладонях, нагреваясь, оттирая кожу пятнами. Наверное, так и должно быть — город обыденно холодный и шумный, так, что волоски на шее поднимаются в пушок, пуская рябь дрожи по спине. Игорь позади смеётся хрипло, по-мужски скромно, и слышно, как он неосознанно выкатил вперед грудь, как воздух гуляет сквозь улыбающийся рот, растянутый чуть больше, чем тому хочется. Юля что-то смущенно бурчит в ответ, набив лавашом рот, сжимая на перекладине свободный кулак так, что её ногти глухо царапают бетон под собой. Супергерой Майор Гром — это как титул, как признание, это гарант глубокого доверия и честности, и, как бы Игорь не отрицал, ему это в самом деле нравится, будто бы вся его боль и кровь оправданы. Ветер ударяет Диме под капюшон так, что тот почти накрывает ему макушку, толкает за плечи вперед к обрыву, трепещет краешки страниц блокнота, и от них по ветру доносится запах мяса, пота и мускуса — запах романтики, и Дима почти что корчится, морщит нос, и даже понять не может — почему.       — Я, честно, не верю, что ты хотя бы чуточку собой не гордишься. Игорь сминает пакет от шаурмы в кулаке в крохотный плотный комок, такой, что кинь он его Диме в затылок — тот бы умер на месте, перестав дышать в мгновение, разлившись кровью по бетону, а Дима, думая об этом, вжимает голову в плечи под шуршание полиэтилена; Игорь, как обычно, молчит, держит паузу — киношно, горделиво, возвышенно, будто перед камерой, думает, не отрывая от Юли глаз. Ну и дурость.       — А чем тут гордиться? Вон, Разумовского прозвали героем, а последствия какие? На золотого быка тут молятся. Мне эт не надо. Юля цокает, наверное, закатив глаза — Дима всё ещё смотрит в сереющую глубину горизонта, туда, где тучи переходят в море гладким сплошным мазком, потому что, не хочется оборачиваться — нет в этой ситуации места на троих, кажется ему. Он потирает нос тыльной стороной ладони, осматривая страницу снова и снова, но не рисует ничего больше, лишь вертит карандаш между фаланг, отчего тот теряет видимость собственного движения словно лопасти вертолёта, а внутри что-то холодеет, кристаллизуется, стекает горечью вниз по передней стенке живота, пока кончик карандаша оставляет удары на бумаге, пулемётную дробь в нарисованной стене здания. Это всё ведь так очевидно, и оттого так глупо: Юля смеётся в очередной раз сильнее обычного, бьёт Игоря по бедру, но убирает руку не сразу, Игорь наблюдает за летающими по воздуху розовыми прядями, почти что поднимая ладонь, чтобы уложить их за чужое ухо, и электричество между ними настолько сильное, что висит в воздухе молниями, нависает у Димы над головой игольчатыми прутьями, а им лишь бы что, думается ему в очередной раз, и чувство, ползущее вниз по животу, формируется, плотнеет — кажется, это обида. Дима поворачивает торс так, чтобы краем глаза обернуться, совсем чуть-чуть, и даже этого ему достаточно — похоже, это уже зависть.       — Дима! А ты чего не ешь? Садись к нам, остывает же. Шаурма в пакете оставляет рыжие жирные следы на салфетках, словно кровавые раны, выгоняет душный мясной запах на крышу, что встает вокруг облаком, но Дима не голоден, игнорирует ком в горле, игнорирует, как мелко дрожат его руки, и линии карандаша больше напоминают медицинскую ЭКГ. Наверное, это правильно, безопасно строить из себя дурачка, опускать взгляд тогда, когда его самого здесь быть не должно, когда лишь бы исчезнуть, легче стоять рядом как декорация, пребывая лишь муляжом, второстепенным персонажем. Дима оборачивается на зов как голодный верный пёс, и Юля встречает его улыбкой, протягивая шаурму на вытянутой руке как дар, как обещание — мол, он здесь есть, он здесь важен, он здесь нужен, пусть и не на переднем плане, пусть и по зову. Почему-то, этого недостаточно для самого Димы, и он молча ест шаурму по кусочкам, заталкивая её языком в глотку нехотя — она кажется ему пресной, картонной, как декорация в постановке. Свет от софитов вокруг ложится на молниеносный шрам у брови, горит в вишнёвых волосах, а вокруг лишь немая тьма — история двух героев. Дима думает, что, наверное, это неимоверная сила и выдержка — не класть свою руку в чужую ладонь, даже если кожа горит от желания, от печали, даже если хочется выть, даже если никто не возьмёт её в ответ. Он поднимает глаза туда, куда не хочется, и становится горько на языке, и дерево в карандаше трещит, сдавленное в ладони. Игорь смотрит на Юлю как на картину, Юля на Игоря — как на икону, никто из них — на Диму, и, возможно, с Димой что-то не то. Он не доедает шаурму, и Игорь с удивлением и почти прозрачным удовольствием делит её с Юлей пополам, ест картошку, и улыбается Диме, улыбается Юле. Дима опускает взгляд так, будто бы нет ему на это никакого дела, и никто не смотрит в ответ, не видит; он рисует два неопределенных тела на картонной обложке блокнота, заштриховывая лица, подушечкой пальцев размазывая их в темнеющий след, подписывает «Ю И», вычерчивая «Д» между и размазывая ее кончиком мизинца почти сразу. Любовь — вот оно что. Карандаш оставляет сверкающие следы на ребре ладони, укладывается в лунки от ногтей, но не мажет, и Питер в крохотной рамке рисуется плоским, двухмерным. Значит, любовь.