Письма издалека

— Где он, Аделинда? Где Дилюк? Она встречает Кэйю у порога поместья в траурном черном платье. Лицо у Аделинды такое, словно этот вопрос ей задавали уже десятки раз, а она до сих пор не знает, что ответить. — Проходите в зал, пожалуйста. Он нехотя переступает порог бывшего дома. Может, пока они идут, Аделинда найдет, что ответить. В особняке всегда было тихо: отец и Дилюк слишком ценили покой, но сейчас тишина стоит невыносимая. Кэйа украдкой оглядывает пустые комнаты и находит там лишь горничных, но не их господина, уже единственного. Все они тоже одеты в траурное черное. Кэйа и сам заявился сюда в темном мундире. Аделинда не смотрит Кэйе в глаза. Тогда он понимает, что и сам глазел на неё слишком пытливо, словно за ним гнались, и только она могла бы сказать ему, как оторваться от преследователей. Последние дни Кэйа и жил, как преследуемый. Прятался от Дилюка в узких переулках, когда замечал его в городе, в коридорах штаба рыцарей или у «Доли Ангелов». Всё-таки Дилюк не довершил начатое в ночь, когда погиб Крепус. У Кэйи ещё цела голова на плечах, только глаз обожжён и изранен. Он слышал сплетни о скандале с начальством, об уходе Дилюка из ордена, пару раз замечал вдалеке огненную копну волос, но старался не показываться на глаза. Повезло, что Кэйю ни разу не заметили. Дилюк сказал ему проваливать куда подальше, и Кэйа ушел из поместья: сначала в казармы ордена, а потом переехал в небольшую комнату, которую помогла найти Джинн. Через неделю бегства он понял: что-то не так, Дилюка нигде не видать. В коридорах штаба поговаривали о его внезапном отъезде, о Чарльзе, перенявшем дела «Доли ангелов», и вот Кэйа заявился на винокурню, чтобы убедиться во всем самому. Он готов снова исчезнуть с глаз долой, если окажется, что слухи — неправда, а Дилюк просто решил запереться у себя и не выходить в город, но молчание Аделинды никак не помогает понять, что произошло. — Так ты ответишь на мой вопрос? Её взгляд рассеянно скользит по стенам. — Он похоронил господина Крепуса... и уехал. Ответ посредственный. Кэйе не хватило духу явиться на похороны. Он боялся, что Дилюк увидит в этом вызов, провокацию, но у него был шанс покончить с Кэйей, и его рука дрогнула. — Куда же он умчался? — Господин распорядился никому не говорить. — Так я теперь ему никто. — Кэйа нагло ухмыляется. — Он соврал Джинн про деловую поездку в Ли Юэ, но ясно, что никаких дел там у него нет, и он просто повторяет излюбленную отговорку отца. Пожалуйста, Аделинда. Она со вздохом расправляет складки на платье. — Не знаю, правда... Мне казалось, даже господин Дилюк был не уверен, куда едет. «За ответами и за отмщением», как он сказал. Возможно, он действительно отбыл в Ли Юэ... или же направляется оттуда в Сумеру. Он обещал написать нам о своих планах в ближайшее время. А Вы... хотите разыскать его? — Что ты, — Кэйа криво улыбается и ей, и опустевшему дому, — он бежит от меня, от ордена Фавония, от всего этого. Мешать не стану. Во взгляде Аделинды читается: «Вы тоже бежите от него», но она не вправе судить. Слуги знают едва ли половину правды о том, почему их с Дилюком пути разделились. А может, общего пути никогда не было. Об этом Кэйа задумался лишь в миг, когда не смог посочувствовать брату, не смог оплакать вместе с ним отца. — Заварить Вам чая? На языке вертится отказ, но Кэйю забавляет, что он весь трепещет от неуверенности, от простого приглашения на чай в покинутом особняке, и соглашается из любопытства. Вряд ли он вернется сюда в ближайшее время — может, лишь за тем, чтобы проведать Аделинду. Нужны ли ей вообще его визиты? Чай здесь ни при чем. Кэйа просто хотел пройти за Аделиндой, сесть за стол, за которым больше никогда не отобедает с отцом, хорошенько запечатлеть это место в памяти. У стола резные ножки, обрамленный край, отполированная до блеска поверхность. Гроб, верно, был из той же породы дерева. Две недели назад человек по имени Крепус Рагнвиндр существовал, ел и пил за этим столом. Самое яркое воспоминание их застолий: отец ругал маленьких Кэйю и Дилюка за то, что те путают многочисленные столовые приборы, кладут локти на стол или пачкают рот соусом, но с Кэйи спрос всегда был меньше. Ему необязательно было соответствовать идеалу, как того требовали от Дилюка. Хватало быть его отражением, тенью, незатейливой копией. Как назло, Аделинда наливает чай, пахнущий успокаивающими травами. Кэйю не надо успокаивать. Да, он скорбит, но, вероятно, не так, как все они. Не так, как принято в Мондштадте. Смерть ещё ни разу не подбиралась к нему так близко — не с тех пор, как он покинул Каэнр'иах, — и он не знает, как её встречать. В их темных землях человеческая жизнь мало что стоила. Искусство кхемии могло воссоздавать и поддерживать жизнь в существах более совершенных, чем люди. Жив ли ещё его настоящий отец? Или его постигла участь всей семьи? — Вы — часть этого дома, господин Кэйа, — тихо говорит Аделинда, встав у камина, — и Вам здесь всегда рады. В поместье прохладно, но камин не растоплен. Семейный портрет Рагнвидров с громоздкой рамой тяжело висит у них над головами. — Я больше не твой господин. — Вы Рагнвиндр, как и господин Дилюк, Вы... — Я уже подал заявление об отмене усыновления. Фамилию тоже решил сменить. — Он делает глоток чая из вежливости. — Отныне единственный наследник дома Рагнвиндров — Дилюк. Это наше общее решение. Кэйа Рагнвиндр. Не звучит. Никогда не звучало: фамилия словно горчила на языке у знатных дам и господ, которые обращались к нему так. Чужеродный. — Откажетесь от наследства? — Аделинда зло вскидывает голову. — А мне есть, что наследовать? — Вы многое упустили, не явившись на оглашение завещания. Родовое поместье, винокурня и её ценные бумаги... Вы и Ваш брат унаследовали равные доли. Надо же, ему по наследству достанется что-то, кроме проклятий древнего королевства. — О. Спасибо, что сказала. Надо будет ещё раз зайти в Департамент по делам граждан. Хочу отказаться от своей доли в пользу Дилюка. — Кэйа с улыбкой поднимает взгляд, но смотрит не на Аделинду, а на огромный портрет, тяготеющий над ними. Она надолго замирает, а через полминуты быстро выходит из зала, практически выбегает. Кэйа уже не надеется, что Аделинда вернется, но она возвращается. В ладонях у неё спрятан какой-то предмет. — Осталось ещё кое-что, — говорит она, приближаясь к столу. Аделинда медленно кладет перед Кэйей вещь, и тот узнает её по огненному блеску камня. — ...Дилюк уехал без Глаза Бога? О чем он думал? — Господину сообщили, что раз он покидает орден, то «вместе с рыцарскими почестями ему следовало бы оставить и Глаз Бога». Наверняка слова инспектора Эроха: глупые, надменные, полные издевки. — Чушь какая. Хочешь сказать, Дилюк оставил Глаз Бога из-за провокации? — Не могу знать, — осторожно говорит Аделинда и бросает взгляд в сторону двери. Та закрыта, и говорят они негромко. — Думаю, это не единственная причина. Догадаться несложно. Порвал с орденом, с Кэйей, с Мондштадтом, мчит навстречу «ответам и отмщению», как же. Убежит ли Дилюк от себя хоть в одном уголке Тейвата? — Сохрани его, — говорит Кэйа и кивает ей. На миг кажется, что камень светится так же ярко, как в ту ночь: смотрит прямо на него, словно глаза, полные ярости и презрения. Аделинда кладет камень перед Кэйей. — Господин не сказал, что с ним делать. Вы сохраните эту вещь лучше моего. — Я не могу его взять. Он не спрашивает, почему Аделинда хочет отдать чужой Глаз Бога тому, кто и к своему-то ещё не привык. Кэйа хранил его в ящике комода, глубоко на дне, и доставал лишь изредка, чтобы взглянуть на злосчастный камень. Почти никто не знал о его существовании, не знал, какой ценой тот ему достался. Аделинда заметно съежилась, когда подошла к Кэйе слишком близко: наверняка ощутила, как повеяло холодом. — А я не смогу его уберечь, — отвечает она. Кэйа задумчиво стучит пальцами по столу, будто проверяя дерево на прочность. Они говорят не совсем о Глазе Бога. В Аделинде явно теплилась надежда, что Кэйа помчится вслед за Дилюком, вернет его и образумит, примирится с братом, и всё вернется на круги своя. Только Дилюк явно не хотел, чтобы за ним бежали. Да и кто побежит? Кэйа, которого он чуть не убил? Аделинда, Чарльз или старик Эльзер? — Как поступишь, если Дилюк вернется через неделю и обнаружит, что ты отдала его Глаз Бога мне? — Через неделю... — с сомнением бормочет она. — Какой бы разлад ни произошел между вами, вы всё ещё братья, вы росли вместе... Господин Кэйа, уверена, нет такой причины, по которой Вы могли бы навсегда потерять его доверие. Она говорит уклончиво, знает, что правды ей никто не скажет. Для окружающих их ссора объяснялась просто: Дилюк отрекся от рыцарей, не спасших Крепуса, винил их во всех бедах, а Кэйа остался с орденом и отстаивал то, во что Дилюк уже не верил. Не сошлись во взглядах. Не было никакого притворства длиной в жизнь и тайной миссии. Аделинда всегда чувствовала ложь сердцем, но не смогла распознать её вовремя: уж точно не в чертах скромного ребёнка, покорно ступавшего по пятам Дилюка. С годами Кэйа прятался всё лучше. — Прошу, возьмите, — снова просит Аделинда. — Я совершенно не знаю, как с ним обращаться. И Кэйа не знает, но он не в силах отказать. Его ладонь тянется к Глазу Бога, и камень будто отзывается на касание. В нем вспыхивает и тут же гаснет искра. — Тогда у меня ответная просьба, — он встает и распрямляется, — если Дилюк напишет домой, я хочу знать об этом. — Хорошо. Чай Кэйа не допил, но Аделинда ничего на это не говорит. Значит, они друг друга поняли. Что ещё обсуждать, если она больше ничего не знает? Точно не наследство, не бюрократию, не Дилюка или отца. Кэйа бы спросил про неё, но не хочет подолгу задерживаться в поместье. Лучше бы они с Аделиндой потом встретились где-нибудь в городе. — Господин Кэйа, Вы в порядке? Я давно Вас не видела... Где и как Вы сейчас живете? Ну конечно, Аделинда хочет поговорить о нем. Кэйа не знает, можно ли быть «в порядке» после произошедшего, но говорит, что старается прийти в себя. Он рассказывает, куда его пристроили, и терпит жалость Аделинды, её робкие попытки вернуть домой хотя бы его, раз сейчас им не вернуть Дилюка, и уже не вернуть Крепуса. Он позволяет себе обнять Аделинду на прощание, утешить. Всё обязательно разрешится, всем нужно время, чтобы пережить утрату: и этому дому, и слугам. Аделинда недовольно цокает языком, но кивает. Она пытается упаковать ему с собой еду, и на этот раз Кэйа отказывается. Из особняка он выходит с пустыми руками и вещью, которая будто готова прожечь ему карман мундира. *** Первое письмо приходит через неделю. Кэйе — одно, Аделинде — другое; она прилежно докладывает ему обо всех новостях. Ей достались строк пять с заверениями о том, что всё хорошо, а Кэйе лишь два слова без всякой подписи: «Я жив». Кто бы сомневался. Он склоняется над маленьким письменным столом в углу своей комнаты, нетерпеливо мнет бумагу пальцами. Это едва ли назовешь письмом или запиской. Кэйа написал бы ответ, задал бы вопрос, попытался бы узнать хоть что-то, но как ответить, если обратного адреса нет? Да и почтовый голубь к нему прилетел механический. Он про таких слышал, это одно из последних фонтейнских изобретений: довольно редкое устройство для анонимных посланий, достать можно лишь на черном рынке. Если адресат пытается ответить на письмо, голубь уничтожает конверт в пути. Траекторию его полета отследить невозможно. Пиро Глаз Бога покоился в комоде Кэйи рядом с его собственным. Когда он открывал ящик, то всегда находил оба Глаза по разные его стороны. Они словно отталкивали друг друга. «"Я не знаю, что с ним делать" — не повод отказываться от Глаза Бога», сказала Лиза. Якобы это проявление милости Селестии, подарок небес, порой более надежное оружие, чем старый добрый меч. Добро пожаловать в мир избранных. В детстве Кэйа мечтал заполучить такую же невероятную игрушку, как у брата, а теперь и видеть её не желает. Дилюк получил Глаз Бога в десять лет, но их отец обрадовался этому куда больше него. Господина Крепуса просто распирала гордость, ведь ему боги так и не улыбнулись, но улыбнулись сыну, и его мать тоже гордилась бы им. Для него это был знак свыше: знак, что сердце Дилюка преисполнено истинно рыцарским благородством. Пальцы покалывает легкий мороз, когда Кэйа рассматривает свой Глаз Бога: получил его за предательство, а не за благородство. Наверное, скорбящий человек всплакнул бы, вспомнив о покойном отце. Наверное, горе должно ощущаться иначе: тяжестью на душе, комом в горле, кошмарами под утро. Вместо этого Кэйа чувствует такую свободу, словно он разрушил ненавистный фамильный склеп. Рагнвиндры сделали для него слишком многое, чтобы думать о них вот так. Они были его семьей. Крепус искренне любил его, и Кэйа никогда в этом не сомневался — только в том, искренне ли любит сам, и что он выберет, когда придет час. Час пришел, и он впервые в жизни предпочел правду притворству. Дилюку она не понравилась. (— Дай угадаю, почему ты прячешь свой Глаз Бога, — рука Лизы изящно проносится над корешками книг. — Не нравится, что тебе достались силы Крио? Тебе по душе другая стихия? — Я вообще не хотел Глаз Бога, могу тебя заверить. — И всё же ты уплатил цену. Её пальцы в перчатках сжимаются слишком цепко, будто хватаясь за сокровенное знание. Кэйа едва не сминает листы старых отчетов, которые он пришел сдать в архив. — Цену? — Именно... Я лишь советую воспользоваться тем, что ты получил взамен. Глаз Бога — нечто большее, чем напоминание о вашей с братом ссоре. Немного практики, и в твоих руках лёд станет оружием... будто он был с тобой всегда. — Думаешь, стоит выкроить время для тренировок? — Разумеется! Но сначала инспектору Эроху следует избавить тебя от утомительных поручений. Кэйа закатывает глаза от смеха Лизы. Листы отчётов скользят прямо ей в руки.) Ящик с грохотом закрывается. Эрох. Одно его упоминание, одна его мелькающая в коридорах фигура выводила из себя, но в последнее время было не до него — мысли занимали похороны отца и поведение Дилюка, его отъезд. Лишь теперь Кэйа ощущает раздражение в полную силу. Эрох — тот, кто приказал скрыть правду о смерти их отца. Тот, из-за кого Дилюк отрекся от дела всей жизни. Тот, к кому назавтра Кэйа должен зайти в кабинет, пожелать доброго утра и отдать стопку отчетов о прошедших экспедициях как ни в чем не бывало, словно он служит святейшему и благороднейшему. Он задувает свечу на комоде и готовится ко сну. Лиза права, он свое уплатил. Будет справедливо, если однажды и инспектор заплатит за всё.