Письма издалека

Кэйа сидит за своим рабочим столом в пустой комнате и думает, думает, думает. Иногда он встает и прохаживается от двери до кровати, от кровати до стола и снова к двери, пока не надоест. Ему надоело то, что происходит с Дилюком. Раньше Кэйа списывал всё на случайность, собственную подозрительность, на исключительно дружеские намерения, на отчаянную погоню за воспоминаниями или на ещё что-нибудь смехотворное. Все эти подарочки и прочие знаки внимания слегка разубедили его в этом. Это опять был дружеский жест от всей души, говорил он себе поначалу. Попытка Дилюка втереться к нему в доверие. Просто благодарность, как же, как же. Излишние касания, хватание за плечи и руки, дыхание в самое ухо — всё это тоже из благодарности. Тогда, в гостиной, Дилюк явно хотел сказать что-то ещё, только не успел — их прервали. Кэйа обрадовался. Не очень хотелось, чтобы Дилюк договорил. Кэйа садится на стол, закидывает на него ноги и открывает ящик стола, где хранится стопка писем. Можно было бы подбросить их в воздух бумажным фейерверком, позабавить себя. Можно было бы давно их порвать или сжечь. Можно было бы показать Дилюку. Можно... Он правда думает об этом — точно так же он думал выбросить кулон в реку, — но у него снова не поднимается рука. «Давай, хотя бы слегка надорви одну страничку», шепчет ему голос в голове, а Кэйа не может даже этого. Письма вызывают в нем неясный трепет, и поэтому он ненавидит их, поэтому он продолжает хранить их в ящике стола. Кэйа хочет грубо кинуть письма обратно, но вместо этого наблюдает, как его руки заботливо перевязывают худенькую стопку и возвращают её на место, будто древнее сокровище. В другом ящике, обычно закрытом на ключ, лежит Пиро Глаз Бога. Нет, валяется, Кэйа хочет, чтобы тот именно валялся. Вещь чаще находилась в поясной сумке Кэйи, чем в самом ящике, но всё без толку. До владельца так и не добралась. Лишь взывала к нему, умоляла, требовала к себе, доводила до кипения. — Ну что, — насмешливо говорит Кэйа, накрывая алый камень холодной ладонью, — домой хочешь? Нет, он не ждет, что камень ему ответит, но тот снова нагревается под его пальцами словно печка, заставляет отдернуть руку. Кэйа мог бы побороться с этой силой, направить свой холод против неё, но он не хочет испортить то, что ему не принадлежит. Сколько бы он не задавался вопросом о том, какова природа Глаза Бога, ответа не находил, но одно ясно: это не просто вещь, не просто дар свыше. Это часть памяти, характера, души, если угодно, и он забрал её у Дилюка. Когда Кэйа оставлял Глаз Бога у себя дома и разлучал его с хозяином, Дилюк забывал то, что было с ним вчера. Не может же Кэйа постоянно ходить на винокурню с Глазом Бога в сумке, лишь бы воспоминания Дилюка сохранялись? «Я оставил здесь нечто важное... Это как-то связано с тобой. Я чувствовал, что в Мондштадте меня кто-то ждет». Не о Кэйе речь, правда же. Не о том, что было с ними когда-то. Когда-то они прятались в виноградниках с книгой и засыпали друг у друга на плечах, а если просыпались, никто из них не смел шелохнуться, потому что один боялся разбудить другого, и до последнего вслушивался в дыхание брата. Когда-то они уходили на реку порыбачить, чтобы впечатлить отца уловом, а потом так увлекались спором, кто больше рыб поймает, что валили друг друга в воду и плескались до тех пор, пока их не находила Аделинда. Когда-то Дилюк тайком пробирался в его комнату перед сном, и они шепотом говорили по душам до рассвета, укрывшись одним одеялом и позабыв, что им вставать с восходом солнца. Когда-то Дилюк уделял ему каждую минуту, свободную от тренировок и дел ордена, а Кэйа чувствовал, что за улыбку Дилюка можно умереть, но они оба знали, что им нельзя говорить об этом даже между собой, нельзя показывать окружающим, что они значат друг для друга больше, чем положено братьям. Всё это уже не ждало Дилюка в Мондштадте, но он забыл. Гнался за погибшим воспоминанием. Если бы вспомнил, сначала в его памяти ярко возродились бы эти картинки, а потом их затмила бы ночь, когда они оба стояли посреди мокрой травы, пропахшие кровью, и бились насмерть. Неприятно будет, да. А разве может быть иначе? Когда Дилюк только вернулся, Кэйа думал, что может. Со временем бы всё наладилось, он бы подготовил Дилюка, давал бы подсказку за подсказкой, протягивал бы ниточку за ниточкой, чтобы тот смог вспомнить постепенно, задал бы свои правила игры. Дилюк опять всё испортил. Захотел сходить в орден, стал постоянно зазывать Кэйю на обеды и оказывать знаки внимания, всё чаще заявлялся в таверне, подарил этот дурацкий кулон. Теперь мягкого погружения в старую жизнь не видать, ведь Дилюк легких путей не искал. Дальше произойдет вот что. Сценарий первый: Кэйа вернет Дилюку Глаз Бога вместе с куском памяти, раскроет свое вранье, увернется от летящей в него бутылки, стула или огненного шара. Потом они перестанут разговаривать на недельку-другую, на месяц или на четыре года, как повезет. Затем он будет понемногу налаживать отношения и возвращать всё на круги своя, потому что Дилюк не станет дуться на него вечно. Он ведь превыше всего ценил честность, рыцарское благородство и прочую милую чепуху. Пускай получит сполна. Сценарий второй: Кэйа оставит всё как есть, погрузится вместе с Дилюком в замечательные мгновения юности. Оба ненадолго забудутся. Потом однажды память или здоровье подведут Дилюка окончательно, и в этом будет виноват Кэйа. Дилюк одним из сотни случайных способов узнает правду иначе, и в этом будет снова виноват Кэйа. Дилюк решит, что даже всё светлое и хорошее между ними, напоминавшее дружбу — очередная ложь, потому что ложью было всё остальное. Для них обоих это закончится самым отвратительным образом, а затем Дилюк всё равно потребует вернуть ему Глаз Бога, и Кэйа подчинится, потому что захочет искупить вину. Не факт, что получится, но в этом сценарии куда вероятнее, что Дилюк станет дуться на него вечно. Кажется, всё очевидно: он просто оттягивает неотвратимое. Между болезненной, но заживающей раной и веселой, но верной смертью Кэйа выбрал бы первое. Смерть он предпочитает только в виде послеполуденного напитка. Пиро Глаз Бога снова оказывается в его поясной сумке, как и десятки раз до этого. Кэйа отправится в таверну ближе к закрытию. *** Дилюк там, в «Доле ангелов», разливает напитки перед тем, как таверну окончательно покинут последние посетители. Одним из них становится Кэйа. Его лишили важнейших предметов униформы — накидок, поэтому он приходит в сюртуке, который не надевал так давно, что тот снова вошел в моду. На вороте сюртука тоже есть немного меха, может, никто и не заметит подмены. К тому же, посетителей в таверне не так много, и почти все в стельку пьяны. Дилюк застывает, оглядывает Кэйю с ног до головы, пока тот проходит к барной стойке и вальяжно располагается на стуле. Гляньте-ка, Дилюк тоже вырядился. Раньше выходил за стойку в чем душа пожелает, а тут наконец разоделся как бармен: достал из гардероба темную рубашку, строгий белый жилет. Для полной картины не хватает высокого хвоста, какой он когда-то делал себе в юности, но сейчас такой и не получится сделать. Его темные волосы всё ещё слишком короткие. — Привет, — говорит Дилюк, домывая стакан, — мы закрываемся через пару минут. Боюсь, успею сделать для тебя только один заказ. — Ничего не надо. — Совсем ничего? — Он приподнимает бровь. — Ну... — Чем бы его отвлечь? — Можешь налить мне вина из валяшки. Это наполовину шутка, но Кэйе интересно, насколько плохо Дилюк их понимает. Дверь хлопает: три искателя приключений, пьяно обнявшись, выходят из таверны. Ещё один спит за самым дальним столиком, и Дилюк сверлит его взглядом. Товарищ пьянчуги расталкивает его как может, и когда тот соизволит встать на ноги, тащит его к выходу на спине. Напоследок товарищ оставляет хорошие чаевые. Стоит всем уйти, как перед Кэйей ставят бокал темной жидкости. Он до конца не уверен, сок это или вино. — Я закрою дверь? — спрашивает Дилюк, подходя к ней. — Попробуй, — отвечает Кэйа и задумывается, почему ему задают такие вопросы. Вроде бы Дилюк и так понял, что Кэйа хочет поговорить с ним с глазу на глаз. Но закрывать дверь..? Что ж, это даже пойдет им на пользу. Так Кэйа не сможет сбежать от собственного решения, а Дилюку не хватит безрассудства обратить таверну в пепел. Он просто подожжет Кэйю или вышвырнет его через окно. А может, даже милостиво поговорит с ним! Разве они не сдружились за последнее время? Кэйа подносит бокал к губам. В нем и правда вино, а это значит, что Дилюк не понимает шуток, но оно к лучшему: вдруг резко захотелось сделать пару глотков для храбрости. Дилюк возвращается за стойку. — Ты без кулона, — говорит он неразличимым тоном, пока Кэйа пьет. — А ты хотел меня в нем видеть? — Сказал же, можешь оставить для визитов на винокурню... или для личной коллекции. Кстати, — продолжает он прежде, чем Кэйа успевает ответить, — твои накидки здесь. Ты забыл вещи у нас, и я взял их в таверну на всякий случай. Подумал, здесь удобнее будет передать. — Ах, как предусмотрительно. Спасибо. Положи на соседний стул, если не трудно. Заберу, когда буду уходить. Дилюк так и поступает. Тихо скрепит дверь в подсобку, и он ненадолго спускается вниз, а возвращается с вещами Кэйи — тот несказанно рад их видеть. Накидки ложатся на соседний стул. Если повезет, Кэйа успеет забрать их во время отступления. — Ты только зашел... и уже собираешься уходить? — спрашивает Дилюк, делая шаг к нему навстречу. — Нет-нет, поговорить надо. Только налей мне сначала ещё бокал вина, пожалуйста. Дилюк недовольно отступает, но возвращается за стойку и наливает ещё. Бокал снова полон. Надо немного отупеть: Кэйа собирается сделать глупость, пускай даже очень взвешенную и правильную, а для этого нужно определенное настроение. Всё как у бардов. Они тоже сочиняют сладкие песни, стихотворения, баллады и высокопарные монологи. Кэйа хочет, чтобы его пробило на маленькую речь перед тем, как он просто возьмет и вывалит на стойку содержимое сумки. Дилюк заслужил хотя бы спутанное объяснение. Второй бокал кончается слишком быстро, но Дилюк молчит и терпеливо ждет, что же скажет Кэйа. — Мм, я... — начинает он. — Да? — Тебе совсем не понравится то, что я скажу. Или ты пошлешь меня куда подальше. — Попробуй. — ...мне нужен третий бокал. — Он будет последним. — Хорошо, — Кэйа старается хотя бы растянуть слова, раз Дилюк запрещает тянуть время, — последним. Ему снова наливают: всё по-честному. Кэйа решает, что третий бокал будет беречь до последних капель. Может, у него даже появится предлог: «Ах, не рассчитал силы, напился вдрызг, нес полную чушь про твою потерю памяти и Глаза Бога. Дилюк, забирай свою огненную безделушку и не обращай на меня внимания». — Я тоже хотел тебе кое-что сказать, — говорит Дилюк, когда уже, видимо, не выносит тишины, и Кэйа вздрагивает. Слишком рано. Это он должен был начать первым, только никак не мог собрать волю в кулак. — Мы не договорили с тобой тогда, в гостиной... — Нет, сперва мне нужно кое-что тебе объяснить. — Он перебивает Дилюка и намеренно произносит слова слегка неразборчиво, будто уже начал пьянеть. — У тебя была такая возможность. Тишины я наслушался достаточно. — Кэйю сильно настораживает то, что Дилюк выходит из-за стойки и приближается к нему. — Понимаю, я смутил тебя подарком, но ты должен понять, как я ценю... — Я тоже всё это очень ценю, — выдавливает Кэйа и радуется, что снова нашел в себе смелость перебить Дилюка. Алкоголь и правда помог. — Поэтому и пришел сюда. Ну, признаться во всем. — ...о. — Так что послушай то, ради чего мне пришлось выпить три бокала. Послушай с самого начала. Есть ты, а есть я. И есть кое-какие недосказанности между нами. Тайны, если угодно. — Здорово же он начал, но это хоть какое-то начало. Глядишь, такими темпами через час дойдет до сути. — В общем, ну их, эти тайны. Поначалу я думал, они пойдут всем на пользу, и тебе, и мне, потому что торопиться с этим было некуда. Но я так больше не могу, и дальше станет только хуже. — Кэйа... — Тебе не понравятся мои слова, но я говорю это ради твоего же блага, понимаешь? Чтобы ты не мучил ни себя, ни меня. У тебя и так множество вопросов, и я хочу дать хотя бы те ответы, которые у меня есть, потому что для тебя это важно. Когда ты сказал, что в Мондштадте тебя что-то ждет... — Кэйа медленно тянется к поясной сумке, — я думаю, что это был... — Не что-то, — отвечает Дилюк полушепотом и в два шага оказывается у его лица. — А? — Кто-то, — говорит он, робко касаясь предплечья Кэйи. — Да, это был ты. Его ладонь сейчас прожгла бы в нем дыру, но Кэйе повезло, что через ткань сюртука он чувствует жар не так явно. Какого дьявола. Ему не такие признания были нужны. — Эм, предположим, что так, — Кэйа не теряется: у него остался шанс, — но ты должен знать, что у тебя ещё есть... — Знаю, знаю. Аделинда, Эльзер, Чарльз, Моко и Хилли, мой лекарь, действующий магистр Джинн и другие. Все они тоже по-своему помогали, как и ты, но не в этом дело, Кэйа. Я вспомнил тебя. — Ч... что ты имеешь виду? — Он замирает, и Дилюк сжимает его другое предплечье: словно хочет убедиться, что Кэйа не сбежит. Неужели Дилюк всё это время помнил ту ночь, помнил, что сделал Кэйа? Неужели простил, и поэтому вел себя так непринужденно? — Вернее... события не помню, но я точно помню тебя. Четкой картинки нет, но в воспоминаниях есть свет и тепло. Твоя доброта, наша дружба. К этому меня и тянуло всё время, а я не понимал... пока ты снова не оказался рядом. Даже если ты что-то недоговариваешь, мне всё равно. Руки Дилюка оказываются на его плечах — он хочет, чтобы его слушали, чтобы на него смотрели. Это сейчас была самая наивная и трогательная речь за всю его жизнь, Кэйа точно знает. Раз в воспоминаниях были «свет и тепло» — значит, не было крови, дождя, темноты и сражения насмерть. В ответ он зло хватает его за плечи. — Дилюк, архонты подери, да послушай меня, я вообще-то хотел признаться, что... Его снова нагло перебивают, буквально затыкают рот. Губами. Дилюк целует его коротко и крепко, вжимает Кэйю в себя, зарывается пальцами в волосы на его затылке, придвигает его голову ближе. Кэйа не может ответить, не может пошевелиться. Он ожидал чего-то подобного, но всё равно с трудом верит в происходящее. У него сейчас мозг вскипит из-за всего, что он ещё не успел сказать, и всего, что Дилюк наговорил вместо него. — Надеюсь, ты не в обиде, — бормочет тот Кэйе в губы, когда на миг отстраняется, — что я немного помог тебе с признанием. Когда Кэйа так и не отвечает, потому что сидит в ужасе и не может подобрать ни слов, ни хитростей, ни уловок, Дилюк целует его снова, уже глубже. Он напирает слишком сильно, Кэйа едва не пошатывается, но рука Дилюка ложится ему на спину и удерживает от падения на соседние стулья. Остается только податься вперед. Дилюк лижет его сомкнутые губы, пока Кэйа не делает ошибку: открывает рот, потому что хочет возмутиться вслух. Можно было бы просто отстраниться, отпихнуть его, стукнуть кулаком в грудь, как-то выразить неприязнь. Вместо этого Кэйа обнимает его за шею. То, что он делает — ужасно. То, что делает Дилюк — замечательно. Впервые за много лет Кэйа понимает: они наконец взрослые, больше не нужно бояться, что их ждет наказание и разлука; что обо всем узнают отец, слуги и работники, товарищи по ордену или горожане. Теперь чужое мнение волнует куда меньше. Никто из них уже не добивается признания общественности, признания Крепуса. Скрываться незачем. От этого Кэйа чувствует такую свободу, что она пьянит не хуже вина, и невольно отвечает на поцелуй. Он встает со стула и тянет Дилюка на себя за лацканы жилета. Едва верится, но это он, его брат, самый юный капитан кавалерии в истории ордена, уже возмужавший, его Люк — он снова рядом, он вернулся навсегда, он изменился и тоже отпустил себя. Ему больше не стыдно, не страшно быть так близко Кэйе. Дилюк хватает его за пояс, жмется к Кэйе ещё теснее. Сначала он робко покусывает его губы, будто не уверен, что всё по-настоящему, а затем впивается в его рот. Они целуются долго и мокро, стукаются зубами и носами. Несколько лет назад Кэйа запрещал себе даже думать о таких поцелуях — по крайней мере, пока не оставался наедине с ночным мраком и собственной виной. Теперь Дилюк разом воплощает наяву все его давние желания. Он опоздал, вообще-то. Уже ничего не нужно, сказал бы себе Кэйа, но его колено скользит между ног Дилюка, и тот с тихим стоном вжимает его в барную стойку, заставляет выгнуть спину. Стоп, Дилюк застонал. Из-за него. Примернейший из примерных, любимец господина Крепуса и всея Мондштадта. Теперь чужие ожидания для него ничего не значат. Вот, что действительно заводит. Кэйе хочется думать, что он у него один из первых: Дилюк целуется не слишком умело, и приходится его направлять, усмирять пыл. Он не знает, куда деть руки, касается то волос Кэйи, то ушей, скул и челюсти, касается всего и сразу. Голова Дилюка спускается к его шее, к ключице. Вдруг он ненадолго отстраняется и смотрит вниз. Пах Кэйи вплотную прижат к его. — Прости... я не этого хотел, честно, — бормочет Дилюк и пробует отодвинуться, но Кэйа хватает его за зад и прижимает к себе сильнее. Он наслаждается тем, как Дилюк вздрагивает от его шепота в самое ухо: — А теперь? — Теперь... — он дергается в хватке Кэйи, — беру свои слова назад. В этом они очень похожи. Кэйа сам едва соображает, что делает, и он тоже не думал, что всё так выйдет, но давно хотел этого. Он подается бедрами навстречу Дилюку — с каждым мигом внизу живота приятно тяжелеет возбуждение. Пускай Дилюк расплачивается за то, что опоздал. Одними поцелуями и сантиментами Кэйа был бы сыт лет в шестнадцать, но после двадцати уже не слишком интересно. Он сильнее трется о Дилюка, а тот давит глухие стоны, и тогда Кэйа кладет руку ему на пах. — Дилюк... Можно? — Давай хотя бы на втором этаже, — выдавливает он сквозь зубы и совсем низко нависает над Кэйей. Тот чувствует, что его собираются поднять, хватается за Дилюка — скорее из опасения, что его уронят, чем от большого желания. Кэйа и сам бы вполне дошел, но если Дилюк хочет поиграть в джентльмена и забыть о том, веса в Кэйе не меньше, чем в нем, он готов подыграть. Пока Дилюк несет Кэйю, он чуть не запинается на лестнице, но наконец ставит его на ноги перед комнатой и отпускает, чтобы найти в своей связке ключей нужный и открыть дверь. Кэйа дразняще гладит его бока, и в наказание его грубо заталкивают в гостевую комнату. Та самая, в которой несколько недель назад они заговорили впервые за четыре года. Дилюк снова впивается в его рот, лижет нёбо Кэйи и пытается вслепую снять с него хоть что-нибудь — выходит плохо, и Кэйа первым стаскивает с него штаны, а потом избавляется от своих. К его шее тут же припадают чужие губы, с силой давят на кожу, и он бы сказал Дилюку не оставлять следов, но сейчас ему всё равно. На пол летят галстук и жилет Дилюка, сюртук Кэйи и его поясная сумка: предмет в ней неприятно клацает. Он отлично помнит, что там, помнит так хорошо, что от этого почти больно, но Кэйа вспомнит про содержимое сумки через час-другой. Та закатывается куда-то под кровать. Он не уверен, как далеко хочет зайти. Кэйа стоит полупьяный и разгоряченный в темноте таверны, с огромным грузом вины и с наивным Дилюком, но тот сам валит его на постель. Шею Кэйи царапают его зубы — он кусается как зверь. Горячее тело Дилюка нависает над его, спина Кэйи мягко ударяется о постель. В блеклом свете луны он пытается разглядеть очертания мышц и новые шрамы. Одной ладонью Дилюк заводит руки Кэйи у него над головой, лишая контроля, а другой сжимает их члены. Он скользит горячими руками по паху Кэйи, задевает большим пальцем головку, распределяет смазку по всей длине. Надо же, Дилюку не противно. Раньше его чистейшая душа, вероятно, и помыслить не могла о том, что он может вот так тереться о собственного брата, а теперь Дилюк совсем испортился, ах. Или вспомнил, что брата у него больше нет. Этим бесстыдством можно наслаждаться целую ночь. Не верится в то, что это происходит, что с ним Дилюк. Его и не его. Беспамятный, застывший в прошлом. Брат, чьи пальцы нежно зарывались Кэйе в волосы; капитан, направлявший подчиненных твердой рукой; линчеватель с окровавленными ладонями. Кэйа спрашивает, есть ли у них хотя бы масло, но Дилюк качает головой — тогда Кэйа бесцеремонно плюет в руку и накрывает ладонь Дилюка своей. От слюны ощущения малоприятные, и тем хуже будет, когда она остынет на коже, но ещё неприятнее будет натереть себе всё докрасна. С настойчивостью Дилюка это вполне возможно. Он сжимает Кэйю у основания, заставляет его сделать тесное кольцо из их пальцев, и начинает двигаться. Только тогда Кэйа понимает: ему и этого мало, он бы хотел ощутить эти толчки глубоко в себе, или самому вжаться в Дилюка до упора, насаживать его на себя снова и снова, но тот не позволяет ему. Чистая душа не выдерживает напор плотского. Между бедер у них всё скользко, липко, и когда Дилюк задает удобный ритм, то решает, что по одной руке они с Кэйей могут и освободить. Он целует его в шею, ключицу, до боли впивается зубами — Кэйа бы отдернул его, но он обезоружен. Дилюк запускает руку ему под рубашку, шарит ей по груди, сминает соски. Вырывается стон. Сегодня светлая ночь, луна сквозь полумрак скользит по стенам и мебели, освещает силуэт Дилюка, и лишь сейчас Кэйа может разглядывать его так долго, как хочется. Дилюк не ответит ему презрением; горничные не ворвутся в гостиную, чтобы застать их врасплох; дела ордена не заставят вернуться назад; самобичевание подождет до утра. Кэйа грубо хватает его за короткие темные волосы, давит на затылок, чтобы Дилюк склонился ещё ближе, даже если это почти невозможно. Им нужно хоть немного пространства, чтобы двигаться. — Как ты умудрился меня вспомнить с твоим беспамятством? — бормочет Кэйа в пустоту, но Дилюк замечает, что с ним говорят. — Воспоминания... — он кряхтит и слегка сбавляет темп, — они не только в голове. — Ха, а где же ещё? Сейчас скажет: в сердце, и Кэйа рассмеется. Но Дилюк прикусывает губу в глубокой задумчивости, словно ему задали совершенно серьезный вопрос. Он рассеянно смотрит на свою ладонь, посреди которой тянется старый шрам. У Кэйи такой же. Появился в день, когда их братство уподобилось кровному. — Даже не знаю, — отвечает Дилюк, глядя прямо ему в глаза. Вдруг рука резко давит Кэйе на грудь, и он невольно хватает Дилюка за запястье. Оба содрогаются, и тяжесть в животе Кэйе разбегается по телу искрами. Он пачкает Дилюка, а тот — его. Они оба застывают, не могут отвести взгляда друг от друга, не могут отдышаться. Когда Кэйа приходит в себя и пытается заговорить, тот слышит, как огрубел его голос. — Я д-думал, ха... Думал, ты все сантименты растерял за четыре года. — говорит он, облизнув влажные губы. — Славно бы вышло. — У меня были письма, — шумное дыхание Дилюка щекочет Кэйе шею, но ему некуда от него спрятаться. — У меня на уме было имя. Я садился за стол и думал: надо написать в Мондштадт, Кэйе. Я приеду и скажу всё, что не сказал, потому что он всегда был со мной честен, а я оставил его. А ещё часто думал: «когда у меня был Кэйа, у меня было всё». Не знаю, что это значит, но верю до сих пор. И я хочу всё вернуть. А Кэйа знает, что это значит. Он тоже потерял всё в ночь гибели Крепуса, но теперь он ещё меньше понимает, как ему вернуть утраченное. — Что возвращать? Ты сказал, что потом даже забыл, мужчине писал или женщине. — Я всё же надеялся, что ты мужчина... Просто знал, что дорожу тобой. — Чего это ты разоткровенничался... — Поживи четыре года под прикрытием, потом тоже потянет на откровенность. — Дилюк устраивает подбородок у него на груди. — Кхм. Лучше просто полежи молча. — Его грудь приподнимается от смешка, а Дилюк припадает к ней ухом. — Как скажешь. Его целуют куда-то над сердцем, а ощущение такое, словно Дилюк впился ему в грудную клетку пальцами, сжал ребра и сдавил нутро, чтобы оно задрожало и закровоточило. Так давят гроздь спелого винограда. Тогда из неё, хрупкой и разделенной на десятки частиц, сочится сладость, и ей можно упиваться до тех пор, пока ничего не останется. Кэйа тоже хочет давить и крушить, но может лишь опасно вцепиться Дилюку волосы, а потом заставить себя разжать пальцы. «Даже если ты что-то недоговариваешь, мне всё равно». Ему только что было очень, очень хорошо, но теперь, когда всё кончилось, перед ним темный потолок, смятые грязные простыни, раскиданная одежда и притихший Дилюк. И вместо того, чтобы вскочить и сунуть ему в руку Глаз Бога, Кэйа хочет обнимать его плечи до рассвета, и потом надеяться, что всё это ему не привиделось. А даже если привиделось — это не самое страшное, думает он. Самое страшное в том, что он верит Дилюку так же слепо, как и тот ему.