Письма издалека

Примерно через час лекарь приходит на винокурню — к тому времени Кэйя уже лежит на своей старой кровати, весь обложенный подушками и компрессами. Это тот самый лекарь Дилюка, который следил за его состоянием, и рассказ о происшествии с лошадью его ничуть не удивляет. Всё-таки это не история о таинственной потери памяти во время долгого путешествия. Кэйю осматривает лекарь, и его руки мерцают синевой магии Гидро. Будь это открытая рана, говорит он, под воздействием магии затянулась бы на раз и два, но с внутренними и более мелкими повреждениями всё не так просто. Даже после волшебного исцеления телу необходим уход. Если неоднократно им пренебрегать, последствия будут плачевными: рано или поздно тело перестанет отзываться на боль, и человек не сможет понять, каково его состояние — некоторым воинам это может стоить жизни. То же самое и со спиной Кэйи. Исцеляющее заклинание на него наложили, но его необходимо либо периодически обновлять, либо унимать боль с помощью мазей и компрессов, что для тела куда благоприятнее — именно это лекарь и рекомендует. Он составляет Кэйе документ о болезни и записывает все рекомендации, советует ещё одно лекарство, которое могло бы помочь с таким недугом, и уходит после того, как Дилюк расплачивается за визит. Сначала он кормил Кэйю. Потом купил подарок. Сейчас он вызывает ему лекаря и платит за осмотр. Что дальше? Будет микстурой поить из бутылочки? Как Дилюк и обещал, под диктовку он составляет письмо на имя Джинн об ужаснейшем состоянии капитана кавалерии, его невозможности появиться завтра в ордене и работать следующую неделю. На утро птица доставит письмо в орден. Вечером Хилли приносит ужин в спальню Кэйи: наваристый бульон, сливочное рагу, какой-то чай с целебными травами. Дилюк, слава архонтам, спускается на первый этаж и ест в обеденном зале отдельно. Когда он заканчивает ужинать, то заходит к Кэйе в комнату и со странным удовольствием на лице наблюдает, как тот морщится из-за горьковатого привкуса чая. — Смешно тебе? — спрашивает Кэйа после того, как проглатывает жидкость. Может, его обманули, и перед ним вовсе не чай. — Напоить меня этой гадостью — твоя идея, да? — Зато спать будешь как убитый. — Не надо тут, лекарь сказал, что я не умираю. — Вот и славно... — Дилюк осторожно присаживается на край постели. — Жаль, что твои выходные закончились так. — А мне не жаль. Было веселее обычного. Дилюк легонько задевает кулаком его плечо, а Кэйа дурашливо откидывает его руку. Тогда Дилюк низко нависает над ним и долго смотрит в упор. Кэйа не может податься ему навстречу, лишь глупо улыбается, и Дилюку этого достаточно — он склоняется и целует его. Кэйа задумывается, с чего вообще захотел податься навстречу, но долго думать не может: грубые руки обхватывают его лицо, большие пальцы задевают скулы и подбородок, а на языке чувствуется еле заметный вкус вафель, сливочного крема и закатников. — Не дразни, — шипит Кэйа, когда отстраняется. — Шевелюсь еле-еле. Я пожалуюсь Аделинде на жестокое обращение с лежачими. — Я просто поцеловал тебя. — Да-да, спасибо за заботу, иди уже к себе. Заранее спокойной ночи. — Хм... спокойной. Дилюк по-доброму фыркает, сползает с кровати и направляется к двери. Потом Кэйа жалеет, что прогнал его — с Дилюком хотя бы можно было поговорить. Правда, Моко притащила в комнату пару книг и газет в качестве скудного развлечения, так что замена разговору найдется. Выясняется, что одна книга о виноделии, вторая — роман о крестьянах-авантюристах. В газетах — сводка последних событий, о которых Кэйа и так знает по долгу службы. Он недовольно протягивает руку к тумбочке и тушит лампу, зная, что ворочиться ему предстоит несколько часов, если только не подействуют травы. Даже в полудреме теплый след на губах Кэйа ощущает явственее, чем боль в спине. *** На утро письмо уходит к Джинн. Аделинда с новым запалом готовит компрессы, Моко и Хилли — чаи, микстуры и бульоны. Дилюк иногда отлучается, чтобы поработать у себя в кабинете, но в основном сидит у постели Кэйи. Сегодня боль в спине не такая стягивающая. Приступы всё ещё настигают, но переносятся легче. Кэйа дает мышцам столько покоя, сколько может, но лежать целый день напролет в одной позе и не шевелиться ему тоже невмоготу. Дилюк тащит к нему в комнату шахматы и карты, занимает беседами, время от времени просит горничных принести им чего-нибудь перекусить. Час тянется за часом. Когда Кэйа только попал к Рагнвиндрам, то через месяц тяжело заболел. Кашлял, валялся в постели с температурой, захлебывался соплями. Он думал, теперь его точно выкинут на улицу, кому он нужен такой больной — даже отцу оказался не нужен, но Рагнвиндры выходили его. Все в поместье были к нему так же добры, как и сейчас. Крепус, хоть и был очень занят, всегда находил минутку, чтобы его проведать. Дилюку не разрешали заходить к Кэйе, боялись, что он тоже заразится, но тот всё равно тайком крался в его комнату, пока никто не видел, сидел у его постели — говорил, что не может оставить Кэйю. Он делился с ним игрушками, болтал о своем, читал ему сказки, пока Моко не выгоняла его из комнаты. Через два дня таких вылазок Дилюк тоже заболел, и, кажется, несильно расстроился. Напротив, тогда он решил, что теперь никто не запретит им играть вместе, даже когда Аделинда развела их по разным комнатам. А сейчас могли бы и запретить, потому что десяток лет спустя Дилюк стал преступно хорош в шахматах. Набор он разложил перед ним прямо на прикроватной тумбочке, предложил сыграть. Кэйа выстраивал стратегию, как мог, но в конце концов ему нещадно поставили мат ладьей. Когда Кэйа недовольно цокает, Дилюк спрашивает, надо ли было поддаться. — Не поддаться, — говорит Кэйа со вздохом. — Всего лишь проявить милосердие. После этого они переходят на карты. Тут Кэйа чувствует себя уверенее. Он надеется, что по сравнению с Дилюком в его жизни было побольше партий с матёрыми картежниками, которые неохотно делились сведениями о темных делах города. У Дилюка бы не хватило на всех терпения, зато хватило бы пыток огнем. Теперь это он просит Кэйю, чтобы тот проявил милосердие и не заставлял его расстаться с последними картами так быстро. К обеду приходит ответ от Джинн, и Кэйа читает его. Она желает ему скорейшего выздоровления и просит Дилюка присмотреть за ним, хотя совсем недавно такое же задание она дала Кэйе. Ну, на присмотр он не жалуется. К вечеру у Кэйи даже получается немного пройтись по дому. Только Моко и Хилли не хотят выпускать его на улицу, либо просят укутаться так, будто он собрался в Снежную. На улице сильный ветер, Кэйа ведь не хочет простыть, правда же. В итоге Дилюк уговаривает его просто посидеть с ним на веранде и выпить сока, хотя Кэйа по привычке требует вина. Хилли приносит ему то самое, из валяшки, и Кэйа решает не возмущаться. Она не знает, что его он уже напился вдоволь. — Со скольки лет ты пьешь? — вдруг спрашивает Дилюк, когда Кэйа устраивается на веранде за столиком. Он сидит в своих накидках и в пледе, который ему притащила Моко. — Мы выросли в одном доме, но я терпеть не могу алкоголь... а ты явно его большой ценитель. Кэйа ценит, когда вкус у алкоголя такой яркий и сильный, что его не стереть из памяти; и вместе с тем ценит, когда алкоголя так много, что из памяти стирается всё, но этого он Дилюку не скажет. — Пью.... кажется, лет с четырнадцати, я тогда впервые пробрался в погреб отца. — Теперь Дилюк заметно дергается, услышав слово «отец» от Кэйи. Он бы сказал «Крепус», но хотел посмотреть на выражение его лица. — Тебя взял с собой, пытался напоить, но тебя стошнило после первых же глотков, и на странные звуки пришла Аделинда. Из погреба мы вышли все обруганные и грязные. Дилюк неверяще смеется, — неужели его правда стошнило? — а Кэйа кивает. Сейчас такого, конечно, уже не происходит. Вместо этого он падает и спит сутки напролет, если выпьет больше нескольких бокалов. Товарищи по подполью сперва нередко подшучивали над ним из-за этого. — Ты столько всего мне рассказываешь из прошлого в последнее время, — Дилюк вертит свой стакан в руках. — А говорил, что не можешь. — Я рассказываю тебе всякую чепуху, а ты и рад. — Это не чепуха, Кэйа. Это твоя жизнь, моя жизнь... наша, наверное. Кэйа вздрагивает, но молчит. Их уже давно ничто не связывает. Кроме того, что Кэйа невольно всё ещё считает его братом, целыми днями пропадает на винокурне и оказывается в постели Дилюка чаще, чем рассчитывал. — Тебе надоест, и довольно быстро, — тихо говорит он, имея ввиду скорее себя, чем чепуху. — Предупреждаю сразу. Его крепко хватают за руку. — Не надоедает уже восемь лет. Попробуй меня разубедить. — Восемь? О, фантазировать можешь хоть двадцать восемь лет, — Кэйа чувствует, как холод от Глаза Бога покалывает ему пальцы, и Дилюк отшатывается, — но ничего настоящего ты пока не видел. И Кэйю это полностью устраивает, даже если порой он позволяет вине впиться ему в нутро. «Малая цена», сказал Дилюк. Тихие угрызения совести в обмен на относительное спокойствие. Точно так же Кэйа не думает о том, что однажды придется выбрать между Мондштадтом и Каэнри'ах. Неизвестность прекрасна, если научиться в ней жить. Так он решил для себя, но не хотел того же для Дилюка. Тот вскакивает и резко наклоняется к нему через столик, но Кэйа даже не дергается. — Ты считаешь, что я не смогу принять всё, как есть... а я считаю, что дело не во мне. Дилюк не зол, нет, но весь просто пышет жаром: обдает Кэйю горячим дыханием, прожигает взглядом и уходит с веранды прежде, чем разбушуется. Даже удивительно, что он сам заметил, как сейчас взорвется, а не вспылил на пустом месте. Он словно разгневанная пламенная фигура за окнами таверны. Кэйа продолжает потягивать вино в вечерней тишине, и когда оно кончается, он решает отпить глоток из стакана Дилюка. После вина сок кажется до ужаса приторным, но Кэйа ничего не может с этим поделать — только смириться.