***
— Тебя… ты трахался с кем-то кроме меня? — Чего? — смеется он, а я радуюсь, как ребенок, что вызвал у него шальную улыбку. — Парни, Джейми. Как странно. Шальная улыбка выцветает, взгляд становится потяжелевшим и бегающим, как у загнанного зверя… Да быть не может. Глядя в эти в темные синие омуты (нехороший знак), я стряхиваю с пальцев пепел и деланно спокойно продолжаю: — Я нахожусь в другой стране, а когда приезжаю, ты неласков со мной, не встречаешь, как обычно. Возможно, в этом была моя ошибка — я не сосался с тобой в кадре, как те счастливчики. — Хочешь узнать, не дал ли я кому-то еще за твоей спиной? — Так дал? — Дал. Давал. С появлением Лизы я взял эту хрень под контроль. Относительно. Не всегда удается, но… уже реже. Мне действительно становится не по себе, но от чего конкретно, разобраться сложно — от ревности или от того, что посмел вот так упустить его? — Знаешь, Фассбендер. После тебя я обнаружил о себе занятную вещь. Я азартен. — Это по-другому называется, мой милый. Потаскун. — Как угодно. Я сорвался. — Пошел по рукам. — Бинго! — Знатно шлюховат оказался мой Джейми? — Мне нравится прорва твоих попыток обозначить мое вероломство. Еще не было «Ты даешь им?». — Ты даешь им! Кому это «им»? — Хмм… — Хмм? Это твой ответ? Не густо… Мистер Хмм в пабе, и еще мистер Хмм в гримерке… О! Опять мистер Хмм — мальчик по вызову… Ах ты, Джек, мать твою, шлюха Твист! — «Хмм» — это значит «даже заострять не хочу»! — звонко рявкнул на меня Джеймс, я аж оторопел и захлопал на него ресницами. — Тем, кому нужна моя тайна и кто сам о себе ее скрывает! Она просто становится общей. Об этом не говорят, защищая себя в нашей сфере. Не всем же быть храбрецами вроде Йена или Бена*, Фассбендер. А так… Я не слишком-то разборчив. Тебя никто не заменит, ты знаешь, я люблю только один раз, Эннис «большой хер» Делмар, — с серьезной, трагичной миной подхватил он игру. — Не важно, — я раскопал в недрах развороченной постели свою пачку и яростно закурил, стараясь не растекаться в лужицу умиления от его последних слов. Надо для порядка хоть немного побушевать. Отыграться за спектакль с игнором. — Не важно, если ты ебешься со всеми под хвост! Я позволил себе шлепнуть его по голому заду, отшлепать каждую негодницу-веснушку, насладиться его виноватыми постанываниями и только потом продолжил: — Зачем ты мне это сейчас выложил? Тем более, сука, кристально протрезвевший. Не стыдно? — А я должен был сказать это именно трезвым, с полным осознанием того, что говорю, понимая, что рискую увидеть в последний раз твою физиономию. Чтоб потом не думать «и нахрена я ляпнул»? — А сейчас будто так думать не станешь? — Я не вижу признаков твоих скоропостижных сборов в аэропорт. Значит, ты хотя бы готов меня выслушать. Я подорвался с постели, не представляя, что собираюсь делать дальше, после того, как запущу подушку в чертову елку и распинаю весь бардак на ковре, превратив его в вершину неприличия бардак. — Сейчас ты скажешь, детка, что я все испортил, — пробормотал он, наблюдая за моими шумными, но безмолвными метаниями. — Валяй. Возвышаясь над ним — зловещий и голый — освещаемый невинными ангелочками на елке, я надеялся, что выглядел пугающе, а не нелепо. Джеймс смотрел на меня, тяжело нахмурясь. Не ржет, значит, все-таки всерьез обеспокоен моей реакцией, и все-таки выложил мне правду, а не прикалывается в очередной раз. — Почему не сказал раньше? — Забавно, но тебе я за все время нашего знакомства лгал меньше всех. А может и вовсе наши высокие отношения не были омрачены такой дрянью как ложь. — Джеймс болезненно морщится. — Не припомню, когда занимался этим извращением, кроме того, что не мог сказать тебе в сети — ну тут меня можно понять. Я смертельно устаю прятаться, знаешь ли… Если еще с тобой я не могу быть собой — впору лезть в петлю… — А раз смертельно устаешь прятаться… оно того стоит? И тут он сделал прицельный выстрел: — Тебя не было столько времени. Тебя не было. Понимаешь ты, нет? И совсем упавший, печальный шепоток: — Тебя просто нет… ты существуешь только как неунывающая по видеосвязи рыжая голова. Ты существуешь только в своих остроумных сообщениях. А я подыхаю без тебя. — Bang bang, he shot me down… — услышал я свой предсмертный хрип и натурально рухнул на постель, как подкошенный. — С тобой я играл в эти шпионские игры не задумываясь. С тобой я чувствовал себя защищенным от всего дерьма, мы были неуязвимы, у нас была наша суперсила, с тобой… Голос Джеймса сорвался. — My baby shot me down… — сдавленно пробулькал я. Он подполз ко мне, всем своим видом излучая трогательную вину и уткнулся лбом мне в сосок, размазывая по груди горячие слезы. Боднул макушкой подбородок, с надеждой, мол, ну что старик, я облажался, это конец, или все же… Я почесал его голову, шмыгнул носом и утер кулаком влажные глаза. — Ну… так. Не будем терять зря время? Я весь в твоем распоряжении, ты в моем, и больше ни единого хера, с которым бы мне пришлось тебя делить. — Я завяжу. — Твердо перебил он. — Уже завязал, как только ты действительно ко мне приехал и ввалился в эту дверь. Теперь я верю, что ты реален, и все это имеет смысл. — Я не требую, — мягко сказал я. — Я не вправе, друг мой. Если тебе нужно… кто-то должен помогать мне кормить моего тигра, когда он голоден, — я закрепил легкий подъеб, потрепав его по холке. Джеймс фыркнул, узнав Триера*. — Просто будь осторожен. Не увлекайся… ну, ты понимаешь. А что я мог еще сказать? Ничего из выложенного им не отменяло того, что я любил его больше жизни. Это были действительно, мать их, высокие отношения. Эрик и Чарльз, я и он… между ними и нами почти не было разницы. За исключением того, что мы редко выбирали шахматную доску своим досугом. За исключением того, что Эрик мог себе позволить блудить, а у Чарльза был серьезный сдерживающий фактор. Даже здесь был соблюден чертов баланс. Мы — это были они. Они — это были мы. — То же самое мне хочется заорать, когда ты строишь из себя Шумахера. Я понимающе хмыкнул. — Поверь мне, мама справляется с этим лучше всех.***
Двое суток пролетают как одно мгновение. В понедельник утром нам резко приходится очнуться. Меня подбрасывает с постели. — Черт возьми, рейс через четыре часа! Справа закопошились, из-под подушки промычали: — Давай, проваливай. Спишемся. — Позавтракаешь со мной внизу в ресторане? — Хммм… Джеймс лежит на животе, наполовину закопавшись под одеяло и спрятав голову под подушку, точно страус в песок. Все бы ничего, вот только… меня затрясло от того, что я видел перед собой. Мышцы на молочно-рыжей спине со следами наших забав страшно напряглись, плечи заходили ходуном. Джеймс мелко дрожал, словно до предела натянутая струна, голая задница сжалась. Руки зачесались. Дьявольски. Захотелось шлепнуть, расслабить, приободрить. Я догадывался, что за этим на самом деле последует — тонко звенящая стрела, что держится на последней выдержке хозяина, разнесет мое сердце на части… но в гудящую голову лезли сплошь идиотские шутки. Ну не мог я вот так уехать! Рискнул. Джеймса подбросило, и я, хохоча, оказался под ним. Бледные щеки полыхнули болезненным румянцем, взгляд — восставший против меня свирепый горный водопад, ввинчивается в подкорку, точно жаждет просверлить во мне дырку; тяжело сопит, кулак сжался, угрожая в сторону моей челюсти. — Тебе смешно, да? Смешно! Голос обиженного, обозленного на весь мир, готового разреветься мальчишки. Я инстинктивно закрылся. Лихорадило от него почти больно. Бешеная энергетика Джеймса размазывала по простыни, словно паштет по тосту. Волосы на руках и ногах встали дыбом, совсем ни к месту встал член — даже не от близости, от самого МакЭвоя, от того, что вытворял он с воздухом вокруг себя, заставляя его гореть и поджаривать меня, еще до моего отъезда вызывая сильнейшую по нему ломку. Да как же я буду без этого дома! Да как же я жил до сих пор без него? — А чего ты от меня хочешь? — с каким-то истеричным весельем ору в ответ. Получается шумно и растерянно — обезоруженный им, но связанный по рукам и ногам семейными обязательствами, спасаюсь от его гнева, как могу. Гаснет он так же стремительно, как и разгорелся. Соскакивает с меня. («Точно наркоман с дозы», — прикрывшись саркастичностью ублюдка Брюса, накатает он мне потом в изумительно пошлом сообщении, вызвавшем у меня эрекцию), оставив после себя дискомфортное ощущение ожога всего организма и души, словно меня насильственно лизнул, насквозь опалил и тут же покинул раскаленный порыв ветра. Съехал на край, набросил на плечи халат, плеснул себе виски и закусил сигаретой. Я сел рядом и тоже закурил, нервно похлопывая себя по бедрам, коленям, играясь с зажигалкой. Он никогда не признается в том, что не хочет, чтобы я уезжал. Я же надеялся, он понимает, как я не хочу уезжать от него. Молчание затягивалось. Мы выкурили по сигарете, взялись за вторую. Я не смотрел на часы из уважения к моменту, но понимал, что еще немного и начну опаздывать — не успею принять душ, придется покупать кофе и сэндвич на ходу, попаду в гигантские утренние пробки, опоздаю на рейс… Да пошло оно все! — Джеймс, я — не он. — Тихо сказал я и боднул его плечом: — Понимаешь? Его отца мы затрагивали в откровенных разговорах несколько раз, и всякий раз у Джеймса катастрофически портилось настроение. А когда злился он — плохо становилось и мне. И я снова рискнул, чтобы прояснить между нами раз и навсегда. — Я всегда буду на связи, хорошо? — Да неужели? — Да ведь ты же сам не каждый день пишешь и звонишь, — мягко напомнил я. — Я говорил, накатило. Ни с чего. Стоило остаться одному, без Лизы… Думаешь, я этого желал? — Нет, конечно. — Вот и славно. Тебе пора, Мишель. — На хуй? — грустно уточнил я. — В душ, дурила. Опоздаешь ведь, пока ведешь со мной душеспасительные беседы. Я в порядке. Обещаю, дорогуша. Ну давай же, Джейми. Напоследок оторвемся… Нельзя, нельзя, старик… ему будет больнее, чем тебе… Верно. Так лучше… А если… нет? Он опередил меня на долю секунды. — Ты иди. Я покурю. Твою мать. Ты идиот, Мишель. Как же ты сдал, раз он тебя так легко отшивает… не нужен ты ему на расстоянии, разве не видишь? Что толку с твоих «Я — не он?» Ты нужен ему только здесь… — Не надо. — Курить? — изумился он и вскинул на меня свои невозможные глазищи. — Квасить одному. Дождись меня в следующий раз. Я прилечу, примчусь так скоро, как только смогу. И останусь подольше. Рождество пройдет, когда-нибудь закончатся родственники семейств Фассбендер и Викандер, которым я должен уделить внимание, и тогда… — Да иди ты, — прервал он мое виноватое словоизвержение и тяжко вздохнул: — На самолет. Не продлевай эту печальную агонию. Я умоляю тебя на коленях. Умолял бы, если бы башка так не трещала. — Сука, — я не сдержался и в сердцах пнул дорожную сумку. Забыл, зачем лез в нее — в глазах отчаянно защипало, и я поспешил скрыться в ванной. Джеймс запустил мне в спину мрачный смешок. Рад, что тебе наконец-то смешно, засранец. А ты рад, наверное, что достал меня. Я все же оставил для него послание на запотевшем зеркале. Мы обнялись. Я долго не отпускал его, крепко прижав ладонь к щеке и виску, слушал его спятивший пульс и не менее обезумевший свой. Сердце бухало где-то в горле, вызывая сильное желание разрыдаться, неизбежность моего отъезда разрослась до масштабов очень большого личного горя. — Джейми, ты счастлив? Только честно. Скажи мне. — Совсем-совсем честно? — Совсем-совсем. А зачем я, по-твоему, спросил, чтобы насладиться театром одного одаренного притворщика и рукоплескать ему до отбитых ладоней? — Теперь — да. — Теперь? — Ага. Теперь. Не такой ответ я надеялся услышать… он понял это по моему расстроенному в конец лицу, потому что тут же натянул на себя маску решительности, ожесточенности бойца. — Старик, я справляюсь. — Но как же… уверен? — Уверен. Лиза за мной приглядывает. Я благодарен ей. Я… люблю ее. Да, люблю. — А… а меня? — вырвалось как-то независимо — просто не сумел вовремя удержать. — А… а ты? — Иди ты. Будто не знаешь. — Вот то-то же… заика херов. Кретин… Каков же кретин… Я люблю кретина. Люблю кретина! Блядь. — Every time we touch, the honesty’s too much*, — тихонько, низким тембром Элвиса напевал я ему, нежно целуя в висок, так же, как пел сыну колыбельную, и с облегчением ощутил его улыбку. Задираясь, Джеймс укусил меня выше соска, оставляя на память еще один синяк, я зашипел, но стерпел, и взяв его за затылок, пока он кусал меня за пух на груди, занимался надругательством еще нетронутых им островков кожи, на жестокую о себе память точил об меня зубки, я крепче прижал его к себе, едва не задушив в объятиях. Когда я заставил себя отстраниться, наши футболки были в плачевном состоянии, словно мы только что попали под дождь. Это еще больше нас развеселило и помогло, наконец, распрощаться. А по дороге до аэропорта, когда я изнывал в пробке и скучал по всем сразу — жене, сыну, Джеймсу, — ожил мессенджер. Наверное, он добрался до моего послания. Сразу под моим последним, максимально фривольным заявлением о том, что готов ради него снова стать слегка бисексуалом с полнейшим отсутствием стыда и совести, и его не менее пошлейшего ответа о готовности ради этого подставить свой зад, виднелось свежее сообщение: «С Рождеством, дорогуша. До следующего раза. Бросил бухать и поехал трезветь домой. Зацени степень воскрешающей силы любви.» Я довольно фыркнул и, в ожидании медленно ползущего потока машин, застрочил провокационный ответ, что уже страшно ревную его ко всем на свете, и твердо решив ни на день не оставлять его в покое.