Падение янтарного орла

      Харкая кровью и желчью он уже отступал, постоянно позорно отступал, чувствуя, как помимо рваных ран, полученных от руки врага, его внутренности разрываются, кровоточат, подвергаются безжалостному некрозу, с которым не справлялся организм от многочисленных бомбардировок немецких городов. Он с позором отступал, в бреду вспоминая, какую силу сам представлял будучи ещё только взмывающей вольным орлом Пруссией при Фридрихе Великом и Бисмарке, ставшей никому не нужной уже в 1933 годах. Особенно ненужной новому воплощению, рукой которого была подписана бумага, де-факто уничтожающая прусскую автономию*. Людвиг — его маленький львёнок, ставший зрелым львом, растерзал его собственными зубами, не дав и шанса. Так недавно коротко целуя, влюблённо любуясь его алыми глазами, сказал ему о том, что он, Гилберт, отвратителен только из-за своего некрасивого взгляда, неподходящей внешности. И был ли он зол на него? Нет. Пруссак всё понимал. Понимал, что более не нужен. И был ли он глубоко ранен? Был. Определённо был, с тоской побитого пса смотря за уходящими итальянцем и братом, затем поправляя голубую фуражку и, переводя хладнокровный небесный взгляд** на своих подчинённых.       Гилберт стёр кровь грязным от копоти платком и опёрся рукой о стол, в этот короткий момент, пока его никто не видит, позволяя себя расслабиться, хотя бы временно сгорбиться от режущей, рвущей, опаляющей боли*** и слабости среди родных содрогающихся от артиллерийских обстрелов стен здания Кёнигсберга — его истинного янтарного сердца, той самой птице, которая никогда не умрёт, пусть и будет окружена с востока, юга и запада вражескими силами. Он справится, его сердце выдержит эту нагрузку, как и выдержит атаку его народ, готовый защищать родные земли и свои семьи ценой собственной жизни, уже, в основном своём, не ради исчерпавшей себя Идеи, на которую сам Байльшмидт хотел плевать, испачкать её собственной кровью, ошмётками гнилого чернеющего мяса, червей, заменивших ему полнокровные внутренности, необходимые для жизнедеятельности, показывая то, что именно она послужила причиной его нынешнего состояния — самообман того, кто сам, не так давно, был ей слепо предан. Это было отчаяние, которое он скрывал, стараясь внушать себе возможность победы, как когда-то внушал в годы Семилетней войны, выхватив их рук своего короля кинжал и изорвав прощальное письмо.       За дверью послышались шаги. Мужчина, как подобает военному, как подобает воплощению гордой и неприступной Прусссии, выпрямился, хотя то стоило ему адских усилий, спрятал в карман окровавленный платок и вышел из-за стола, бросив последний взгляд на потрет Великого короля — Фридриха Великого. Кёнигсберг никогда не падёт, ведь если он падёт, то его судьбу повторит Берлин, а за ним — Германия. Не Третий Рейх, а именно Германия, с такими усилиями им объединенная и взращённая. Падёт его брат. Он не позволит тому произойти. Никогда не позволит.       На оборону города-крепости были брошены все имеющиеся силы, в самом городе, по мере того, как советские войска приближались к центру, смыкая кольцо, произошла массовая мобилизации: городское командование привело в ряды Фольксштурма практически всё дееспособное население, от стариков до мальчишек, чья безрассудная храбрость, вложенное в них семя слепой веры в превосходство их страны и культ самопожертвования, превосходили храбрость обученных солдат, с необузданной яростью защищая каждую стену и метр помещения крепости, здания. И эта ярость переходила на самого, либо обратно, исходила из самого Гилберта, который с безумным кровавым огнём в искусственных небесных глазах взывал к своему народу, подавляя в груди кровавый кашель, пока Отто фон Ляш — комендант города, внемля его словам, как истинно верным, после тоже воодушевлял горожан, всё ещё готовых умереть за свою землю… или от пули представленного рядом эсэсовца и гестаповца. Но всё было тщетно.       Осколки его «колыбели», разлетевшись в сторону, пусть, на первый взгляд, не задели его тела, но в действительности пронзили его изнутри. Он захлёбывался кровью, выронив из рук оружие, хрипел, стараясь подняться, опираясь слабой рукой об обгорелое тело мёртвого мальчика, имени которого он не знал чётко, но как-то слышал (кажется, Фридрих), лежавшего рядом с ним, чью плоть только вжимал, размазывал своими пальцами по окровавленным камням. И так и вставал, как только внутренние органы затягивались, шёл дальше, подобно трупу и бездумно стрелял в каждого вражеского солдата, выбежавшего из зданий, которого смог увидеть, обходил трупы своих и чужих, спотыкался, падал, вновь вставал и наступал на вывалившихся из окна людей, опять стрелял, временами мёртвыми тисками хватая убегающих и отшвыривая их обратно, чтобы и они сражались, бросал их ровно под пули, не испытывая к тем трусам — не его детям, его предавшим — жалости. Кёнигсберг не падёт. Кёнигсберг не падёт, пока он способен держать винтовку и идти навстречу захватчикам. Кёнигсберг не падёт, пока жив хотя бы один его житель. От Кёнигсберга осталась только земля…       В бреду его отправили прочь, на Запад. И пруссак тогда ещё не знал, что то, за что он сражался и что так ценил, было сдано в руки врагам тем самым воодушевленным его словами Отто фон Ляшем.