Чего мы стоим в жизни.

От автора для справки: «Je t`aime» («Жэ Тэм») (франц.) - Я люблю тебя «Je t'aime très fortement et je veux être avec toi toujours» (франц.) - Я очень сильно люблю тебя и хочу быть с тобой всегда I love you too — Я тоже люблю тебя (англ.) * * * Это случилось в июне 1994 года. Они увиделись на городской площади, как раз тогда, когда Дженсен возвращался с занятий из колледжа, будучи жутко злым из-за баллов на последнем экзамене; в тот момент вряд ли можно было хоть каким-то образом поднять его упавшее ниже плинтуса настроение. Помнится, он гневно смотрел на счастливых и не особо людей вокруг, думая, что придется искать работу обыкновенного работяги, и о желанной с пяти лет карьере актера из Голливуда придется благополучно забыть навсегда. Единственное, о чем Эклз тогда мог подумать, это — «Черт возьми, мне всю жизнь придется проработать на каких-нибудь подработках, чтобы прокормить свою семью!» Страх перед тем, что скажет мама, что скажет отец, что вообще будет дальше, пробирался под кожу ужасающими червями, сжирая все на своем пути. К концу своей прогулки по городской площади, Дженсен чувствовал себя выжатым и съеденным до самых костей — лишь кожа, надувшимся в форме человека шаром, плелась по жарким улицам и плавящемуся асфальту. Гневно запрокидывая на плечо сумку, всякий раз, как она съезжала, и почти что срываясь на людей, который едва коснулись его плечом. Не извинялся, когда задевал кого-нибудь по неосторожности и единственное, что мог сделать в адрес озлобленных прохожих — показать средний палец. Потому что сердце билось в замедленном темпе, пот стекал градом, чувство отчаяния топило внутри органы, заставляя их медленно отмирать. Видите ли, Дженсен мечтал стать актером и поступить в театральное училище, но с такими результатами ему можно было разве что идти грузчиком работать. Не то чтобы он не знал никак предметов! Он вполне себе разбирался в учебе, но бывают такие моменты, когда ты помнишь, помнишь материал, а потом раз — и забываешь. И что вы думаете? Да-да, именно в этот момент, когда Дженсен почти что выкинул к чертям свою сумку с учебниками, распугав этим стаю голубей, клюющих семечки с асфальта, подошел он — парень с улыбкой на лице и добродушным видом. На его глазах были напялены солнцезащитные очки, а клетчатая рубашка прилипла к влажному, вспотевшему телу. Он улыбнулся, обнажая белоснежные зубы и не подозревая, что Эклз был готов выбить их только лишь за счастливый вид в этот ужасающий день, явно назначенный концом света. Вообще-то, в школе Дженсен никогда не был фанатом французского языка, потому что он умудренный и непонятный, но, как ему на тот момент показалось, пацан сказал что-то вроде: «Привет, говоришь на французском?», и все, что мог Эклз — это непонимающе уставиться на него. Вот представьте себе ситуацию: идешь злой-презлой по улице, чуть ли не испепеляя взглядом округу и готовясь совершить теракт от гнева на окружающий мир, как подходит незнакомый иностранец и что-то тараторит по-французски — на языке, который ты с начальной школы терпеть не можешь? Он что-то говорил, пытался объяснить неведомые понятия, тыкая картой города в руки, чтобы Дженсен взял ее и посмотрел. И тогда, будучи ужасно злым, все, что Эклз мог сказать — это: «Иди на хер», а затем уйти восвояси, бросив в него эту самую карту. Конечно же, Дженсен Эклз, тот самый, которого воспитывали в примерной многодетной семье, с отцом-военным и матерью-домохозяйкой, считающей слово «задница» матюком, знал о некультурности того самого конфуза. Как минимум о «некультурности» и как максимум — об ужасном хамстве. Пара местных, находившихся рядом, поглядели на пай-мальчика Дженси, как на врага народа, а этот пацан смотрел вслед, ничего не понимая. Удивительно, если он не знал даже такое известное английское выражение как «Fuck you», но Эклз посчитал еще более кошмарным хамством ему это выражение объяснять, и просто-напросто сделал то, что полагалось сделать в таком случае — уйти. Это было более чем неприлично с его стороны, и быть может, тот парень был хорошим чуваком. Но вот вернуться и извиниться Дженсен не мог, сами понимаете, гордость, жующая внутренности, и совесть, отдирающая клочки кожи, как бумагу, плюс осознание того, что говорить предстоит на разных языках — все это сыграло свою, определенную, огромную роль. Если бы тогда он не догнал Дженсена, не положил руку на плечо, чуть сжав его, не спросил что-то неясное на родном языке — жизнь сложилась бы совершенно по-другому, и, возможно, у них были бы милые жены и послушные детишки когда-нибудь, спустя какое-то время. И Дженсен Эклз — тот самый отпрыск более чем культурной семьи, обедающей со всем набором столовых приборов, так бы и прошел мимо, мучился бы совестью до конца своей жизни, потому как, определенно, не забыл этот инцидент — то, как вел себя подобно последней шмаре из-за провала в учебе. Но этот француз подлетел к нему, улыбнулся и что-то протараторил. Что — черт его разберет, но в тот миг Дженсен посмотрел на него и пробурчал почему-то — до сих пор не понял, почему, — «Экзамены завалил». Так вот, бубня себе под нос, подобно старому деду, сунув руки в карманы джинсов, закинув треклятую сумку на плечо в который раз. Дженсен был уверен, что сейчас произойдет: француз на него покосится, как на сумасшедшего, и поспешит ретироваться. Но знаете что? Этот парень понимающе похлопал по угловатому Дженсову плечу, сказал, может, что-то вроде: «Бывает, ничего страшного» — но Эклз, в тот момент довольно-таки пораженный его дальновидностью, до сих пор не уверен, что конкретно слова иностранца значили. Дженсен тогда поглядел на него — француз снял очки, обнажая глаза, которые были синие, запоминающиеся, — и все, что оставалось в подобной довольно неловкой ситуации, как та, что случилось прямо с Дженсеном Эклзом, — это кивнуть. Затем он снова что-то сказал на родном языке, но Эклз так и не понял до конца. Наверное, что-то сродни: «Может быть, выпьем?» или нечто в этом роде. Помнится, как Дженсен изогнул бровь, а француз — улыбнулся и показал жест, означающий «пить». Тогда все стало яснее, чем небо в безоблачный летний денек — в одно мелькнувшее мгновение. Эклз задумался тогда, почесывая затылок: черт возьми, а мне ведь нечего терять? я завалил экзамены в начале лета, теперь мать и отец меня будут пилить до скончания веков, так почему бы не выпить пива с человеком, которого я абсолютно не знаю и даже не понимаю в связи с разными национальностями? А потом Дженсен кивнул — и иностранец протянул ему свою руку, которую американец неуверенно, но пожал. Он сказал: «Миша», широко белозубо улыбнулся, и лишь какие-то невероятные силы помогли понять, что это было имя — или, возможно, Дженсен сам легко догадался. Он сказал ему: «Дженсен» и протянул свою ладонь. Именно тогда случился неожиданный переворот — как на аттракционе«Хип-Хоп» в городском парке. Сейчас, когда минуло столько много времени, как шестнадцать лет, пролетевших шестнадцатью часами, помнится большой профессиональный фотоаппарат на его шее. Миша все время что-то фотографировал, даже пару раз щелкнул нового знакомого американца, неожиданно и без предупреждения, тогда, когда Дженсен, не любящий объективы фотокамер, не мог увернуться от вспышки; а потом рассказывал про себя. Хороший и правильный вопрос: «Как он вообще его понял?» Черт знает, может быть, место его рождения — по знакомому слову «Марсель», его возраст — по тонким, аккуратным пальцам, которые он показал, а то, что он здесь с сестрой — по слову «Кузина» и «Жезель». В любом случае, к тому времени, как оба оказались далеко от площади, Дженсен знал, что этот паренек с шухером на голове и немного отрешенным взглядом, как у наркомана, — Миша, который родом из Марселя, приехал к кузине Жезель и потерялся, когда искал киоск с сувенирами. Дженсен считал, что это смешно, Миша — не особо, но все равно никто друг друга не понял. Потеряться в стране, когда даже языка ее не знаешь — довольно проблематично и ужасающе страшно. Эклз рассчитывал, что такого никогда не повторится с ним. Дженсен мельком подумал, что, ну, Мише конкретно очень повезло с ним — если бы добродушный Эклз не привел его к дому кузины Жезель и не наказал больше не отбиваться от своей семьи, француз так и остался бы плутать по улицам Делласа, неизвестно сколько еще часов. Стоя у его дома (или, правильней сказать, у дома Жезель), Миша улыбнулся и сказал: «Телефон». Наверное, некоторые бы подумали: «Что за черт?» или «Что несет этот парень?», но Дженсен послушно — даже слишком для парня его гетеросексуальности — потянулся к своей сумке с учебниками, взял там тетрадь, вырвал кусочек бумажки и начеркал цифры своего номера. Интересно, зачем? А кто его знает. Они не могли говорить по телефону — но, может быть, Миша мог бы попросить сестру что-то перевести, смотря, насколько он был сообразительным. Коллинз улыбнулся еще раз — за время прогулки он не переставал это делать, — и скрылся за калиткой. Помнится, как Дженсен смотрел ему вслед, рассуждая вслух, но тихо: «Поздравляю, Дженсен, ты связался с чуваком, который для тебя сравнимый с немым, точно так же, как и ты для него» — но, честно говоря, на тот самый момент, ставший довольно ярким на всю жизнь, данный фактор не волновал. Французский для Дженсена Эклза — темный лес, но что уж поделать, если очень понравился этот парень? Скорее всего, нельзя точно сказать, сколько времени и как развивалось их знакомство, потому что в данном вопросе легком можно наврать: все было странно и как-то быстро. Все очень просто, даже чересчур: однажды утром, спустя три дня после пародии на знакомство, уже потерявший веру встретиться с Мишей еще разочек и мило побеседовать, возможно, на разные темы на разных языках (как будто это кого-то волновало!), Дженсен получил звонок. Женский голос перевел ему: «Встретимся на главной площади через час? Я обещаю больше не теряться». Это банально и чуть-чуть (слишком!) по девчоночьи: улыбнуться во весь рот, как уродливая прыщавая семиклассница, которую только что пригласили на первое в ее жизни свидание; скрывая восторг и трепет в голосе, которые заставляли задыхаться, согласиться, быстро натягивать джинсы, наспех искать футболку; уже почти что выскочить из дома и осознать, что: первое — нужно в душ, второе: встреча только через час и третье: «я понятия не имею, что мне следовало говорить ему («говорю же, как семиклассница!» — до сих пор хихикает лохматый лось Джаред, обнимая женушку Женевьев)». То, что Дженсен оказался очарован приезжим французом, не знающим английского, и старшим его на четыре года, понял гораздо позже и, ну, честно говоря, расстроился. Это открытие было странным, волнительным, страшным, ужасающим, заставляющим рвать на себе волосы, это было «какого-лешего-я-что-проклят?!». Дженсен расценил все так: а почему бы, мать вашу, и нет? И на этом моменте истории Лось-Джаред все еще ржет, как богатырский конь. Миша и правда больше не потерялся (чем до сих пор гордится!), а образцово ждал у главного фонтана со своей неизменной улыбкой на лице и фотоаппаратом, висящим на шее, как камень у утопленника. Вот такой вот, обычный и добрый, красивый, даже без карты. Разумеется, ведь Дженсен описал ему все (насколько это было возможно). Миша, он... Он был очень красивым и необычным. С рельефными скулами, острым носом, синими глазами, взъерошенными крашенными волосами темного цвета. Эклз отчетливо помнит, что у него всегда были неизменные интересные футболки: то синяя с Микки Маусом, то серая с Дональдом Даком, то зеленая с изображением улыбающегося Гуффи. Дженсен полюбопытствовал тогда: «Ты фанат «Дисней»?» Дженсен готов был поставить сто баксов, лежащих на тот момент на верхней полке в шкафу, как заначка, что Миша его не понял. Ну, знаете, он не ладил с английским. Он кое-как смог объяснить, что может кое-что прочитать, но, увы и ах, не понять по разговору. Но, знаете, Миша засмеялся, оглядел свою футболку, пожал плечами и кивнул. Дженсен не понял, как это у него получилось, а потом подумал, что, может, английский легче французского? Так кажется с каждым языком, который не можешь выучить. «В особенности фанат Гуффи», – с акцентом, на ломаном английском, но все же сказал он, и это было по-настоящему забавно. На что это было похоже? На чудо! На невероятное событие! На сон! Может быть — совсем чуть-чуть на реальность. Неизвестно, потому как, быть может, никто об этом просто не задумывался — а, возможно, оба пыхтели над этим всю свою жизнь. Помнится, как легонько Дженсен толкнул его в плечо, все еще заливаясь смехом, и те самые непонимающие ничего прохожие смотрели на них, как на сумасшедших — что, естественно, в тот миг было сущей ерундой. Поверьте, если бы рядом упал метеорит, а зелененькие человечки-НЛО выглянули из своих летающих тарелок спросить, где здесь ближайший Макдональдс — даже это не имело бы никакого смысла. Дженсен сказал тогда, разглядывая его глаза сквозь стекла солнцезащитных очков: «Тогда я фанат Микки Мауса — он такой чертов оптимист», – не прекращая улыбаться, смеяться, как будто оба говорили на одном языке. До сих пор, бывает, Дженсен забывает, что они общаются посредством взглядов и исковерканного английского время от времени. Именно это натолкнуло спросить: «Ты точно не знаешь английский?», а Мише ответить на французском: «Совсем нет» или как-то так. Улыбнуться и пожать плечами. Общение по средствам SMS, даже примерно не осознавая, о чем толкуете, но всегда умудряясь отвечать правильно, — не самое лучшее общение. Пару раз Жезель переводила Мише предложения, пару раз звонила и предлагала встретиться — конечно же, от лица Коллинза. Дженсен дежурно водил его по городу, тот фотографировал американца все это время, даже когда шел разговор — и Жезель, и Дженсовы родители до сих пор не в курсе, как это у них выходит, — а Эклзу оставалось лишь закрывать объектив, чтобы Коллинз не смог запечатлеть снова, наигранно недовольного и с негромким «Эй!». Миша говорил что-то вроде: «Ну что тебе стоит!» и беззлобно, даже с улыбкой, ругался на французском — черт знает, какими проклятиями окатывал. Но Дженсен улыбался, как идиот. Смотрел на него, пока снова не оказывался сфотографированным. «На память», – все, что отвечал на это Коллинз. Эклз кивал. Глядел на него, не в силах отвести взгляда. Когда он уезжал — что случилось спустя полторы недели с момента знакомства, — Дженсен не думал, что когда-нибудь испытываю бóльшую боль. Помнится, как он подошел как-то раз, с неизменной фотокамерой на шее, ее полоской-удавкой, обмотанной вокруг горла, и сказал: «Я улетаю», изобразил крылышки, как будто он поднимается в небо. Дженсен глядел на него, словно тот уходил на войну, и точно помнил, как сильно обнял — сам не осознавая этого. Вжимался в него, как будто Миша был все, чем возможно дышать, и хватался за его футболку — с Гуффи. Слышал тихое: «Дженни...» и ощущал, как руки обнимают за талию. «Дженни»? Где-то в глубине Дженсового сознания, там, куда не забралась тоска, подумалось, что впервые слышит это сокращение имени. Но лучше всего было просто промолчать, закрыть глаза, обнимать его так сильно, как только можно — и никто даже не думал, что в упор смотрят прохожие или что они стоят средь бела дня на улице города. Все это — как банально и по-девичьи данная фраза ни звучала — вмиг исчезло. Ну, знаете, испарилось. Помнится, как француз едва различимо шепнул «Je t`aime», а американец даже не смог понять, что это означает, хотя бы приблизительно. Лучше всего уткнуться в шею, просто держался за него, проигнорировать, когда не понимаешь. Просто не хотел отпускать. Не хотел отпускать. Хорошо и слишком по-глупому — желать остаться с ним навсегда. Отправиться на край света. Куда угодно. Когда угодно. Сопливо, всему виной чертов юношеский максимализм. Они простояли в обнимку больше десяти минут, может, даже больше двадцати, а потом Миша отстранился и улыбнулся — теперь как-то печально — махнул рукой в сторону парка аттракционов. Вот и все. Хорошо — отправились кататься на каруселях. В аэропорту была его сестра, темненькая миниатюрная девушка, поэтому когда Миша сказал: «Я думаю, что еще приеду следующим летом», Дженсен все понял и мог улыбнуться. Мог обнять его, сильнее и не так отчаянно — потому что была надежда. Надежда на новую встречу. Француз поцеловал в щеку, пока этого не видела сестра, и отправился на посадку. С тех пор Дженсен прекрасно понял, что готов ждать хоть вечность. Год прошел с того далекого 1994-ого года, как будто это было не двенадцать месяцев, а сто двенадцать. Каждый божий день смотреть на телефон, как на что-то, отчего зависела вся дальнейшая жизнь, но каждый раз ложился спать с мыслями: «Вдруг он забыл обо мне?» и чувствовать, как становится больно, кажется, Дженсен задыхался. Жить, не смея заводить подружку, ждать, как верный пес, ждать, как какого-то чуда, ждать, как явление Христа народу. И все прокручивать в голове: «Je t`aime», и все бояться спросить хоть у кого-нибудь, что это значит. «Je t`aime» – его тихое «Je t`aime» шепотом в ухо. Вот и все, о чем можно было думать. В воскресенье вечером, 3 июня 1996, спустя целых два года, спустя так долго, спустя вечность, спустя как будто двести лет, в дверь постучались — отрывисто, несмело и сконфуженно. Мама тогда готовила праздничный обед по случаю первого, на «отлично» сданного экзамена Маккензи. Вся в муке, в фартучке с розовым бантиком, она зашла к среднему сыну в комнату, где тот продолжал усердно зубрить заданный материал, и сказала: «Сынок, там к тебе какой-то странный парень пожаловал, иди, посмотри?». Дженсен тогда встал с кровати медленно, неспешно и неуверенно. Ну, потому что надежда уже умерла — так бывает. Стараясь не ускоряться, спустился по лестнице, открыл прикрытую дверь, а потом увидеть его — улыбающегося. Спустился, чтобы накинуться на него спустя полминуты, обнять, как последнего выжившего в этом мире, вдыхать его запах, как будто это — воздух и чувствовать его руки на талии. Снова. Услышать непонятное «Je t`aime», лишь обнять крепче. Грех скрывать. Грех жаловаться. Грех врать. Грех, потому что Дженсен любил его. Не нужно преувеличивать, подбирать сравнения. Он просто очень сильно любил его. Не знал, любят ли в ответ, чувствовал, как что-то внутри ломается, глохнет от неизвестности, а затем отмирает — потому что Дженсен не знал французского. Эклз слышал лишь, как тот шепчет «Je t`aime», словно молитву, и чувствовал на своей спине взгляд матушки — удивленно-смущенной, сестры — ухмыляющейся и как будто знающей все на свете, отца — нахмуренного и задумчивого. Еще Дженсен ощущал совершенное равнодушие к их испуганно-удивленными лицам, продолжал прижимать Коллинза к себе. Все очень просто: на самом деле, он думал, что Миша забыл. Нашел себе милую француженку, потому что ему чертовых двадцать два года, гулял с ней, сжимая ее руку, любил ее в своей постели. Дженсен был практически в этом уверен, почти что на сто процентов. Но Миша — он вернулся. Вернулся к нему. Время его прибывания в Делласе — теперь месяц, а не две недели — было самым прекрасным событием за тот год. Дженсен по правам друга видел его каждый день, и это было, как глоток свежего воздуха спустя бесконечное количество времени под водой. Эклз прекрасно знал, как глупо выглядел, когда смотрел на него. Знаете, обычно верные псы смотрят так на своих хозяев, сев рядом и выпрямив спину, дают лапу, мазнув ее по ноге. Не то чтобы Миша был против. Когда он улетал, Дженсен не сдержался, потому что он «чертова семиклассница, влюбившаяся в своего учителя истории», не хватало только дневника с сопливыми записями о своей неразделенной любви. У Дженсена Эклза, вообще-то, тоже есть гордость, чувство такта и достоинство, но, поверьте, когда вы стоите в аэропорту рядом с Мишей Коллинзом, прощающимся с вами, держащим вас за руку в верном жесте, шепчущим что-то на французском— все это вдруг исчезает. Дженсен знал, что будет глупо выглядеть, знал, что будет смущаться, но подошел и сказал: «Возьми меня с собой» – настолько неуверенно, насколько это вполне возможно, а «Я люблю тебя» шепнул совсем неслышно. Дженсен думал, что задохнется, когда видел, как он качает головой в ответ, убирает его руки со своей шеи. Как его улыбка пропадает. Неосознанно облизать губы, крикнуть громче: «Я люблю тебя!», словно он не иностранец, а глухонемой. И, знаете, ни реакции. Просто короткий поцелуй в щеку и тихое «Je t`aime». Вот и все. Он улетел снова. И опять обещал вернуться. На следующее лето он прилетит не один. Как представил Коллинз, его друга звали Себастьян Роше. Он был веселым и остроумным, относительно — как посчитал сам Эклз — умным, а еще — плюс это или минус — знал английский. Не то чтобы Дженсен ревновал. Он терпеливо держал себя в руках, стоило Роше показаться на горизонте, и даже матерился лишь себе под нос, посылая Себастьяна «на хер» чисто про себя. Видите ли, когда вы часто замечаете любимого человека, воркующего с совершенно другим и лично вам незнакомым, проводящего с этим самым «другим» много больше времени, чем следовало бы, становиться не по себе. Становится плохо и сердце само как-то выламывает ребра. Дженсен стал часто замечать, как они пропадают где-то вместе. Гуляют по улицам, смотрят места, которые уже тысячу раз видели. Чувство ревности поднималось к горлу всякий раз, как Эклз видел Себастьяна — кажется, тот это понимал. Вот в чем дело: злоба и обида в одном флаконе — это ревность; никто не оценит истинного ледяного пламени этого сжигающего яда, запускающего режим самоуничтожения по достоинству, пока не ощутит на собственной шкуре. Может быть, он даже специально утаскивал Мишу с собой всякий раз, как Дженсен предлагал тому прогуляться. Ощущать себя пятым колесом — чувство гнусное и отвратительное; режим самоуничтожения был запущен, а счет шел на минуты. Вот-вот — и башку к чертям бы разорвало. Казалось, оставались считанные секунды; как жаль, что этого не происходило. Эклз отчетливо чувствовал себя использованным — видите ли, теперь у Коллинза был красавчик-дружок, знающий английский, блондин с голубыми глазами, с мягким акцентом, острым языком, чувством юмора и тем же возрастом. В таких случаях еще один друг обычно уже не нужен. Роше прекрасно справлялся с ролью экскурсовода и товарища, с которым можно поговорить и выпить пива. Когда все втроем ходили куда-то вместе — это было довольно редко, по сравнению с прошлым летом, — Миша и Себастьян говорили что-то на своем гребанном французском, а Дженсен ни черта не мог разобрать. Это бесило и убивало одновременно. Эклз собирался везде таскать с собой словарь, даже если бы не успевал искать там выражений. Когда Миша собрался уезжать, Дженсен отчетливо осознал, как сильно был обижен на него, как ревновал, и это просто непозволительно было держать в себе — ну, потому что его бы запихнули в дурку . В последний вечер их коллективной встречи Эклз просто уклонился от его объятий — все еще они обжигали, как раскаленные — зло, более, чем гневно, немного истерично и довольно требовательно — крикнул: — Возьми меня с собой, придурок, разве так сложно понять?! Позови своего чертова дружка, может, он переведет тебе?! — Je t`aime! — еще отчаяннее, даже в какой-то степени обиженно, крикнул в ответ Коллинз, что, несомненно, еще больше разозлило. Его назойливое неуверенное «Je t`aime», отчеканивающееся от стенок мозга, как волейбольный мячик, был подобен маслу в огонь. Дженсен ни черта не понимал. — Я люблю тебя, кретин! Я люблю тебя! Неужели ты... Неужели ты любишь этого придурка?! Скажи мне, сукин ты сын! Просто скажи! — Отчетливо чувствовалось, как глаза щиплет, можно было расплакаться там, как малолетней девчонке. Но Дженсен не мог держать все в себе еще хоть минуту. Может статься, он бы взорвался. Когда ощутились слезы на щеках, Эклз сдержанно перестал обвинять Мишу. Он предпочел просто закрыть глаза одной рукой, другую упереть в бок, открывая расстегнутую куртку. В следующую минуту Дженсен мог почувствовать, как Коллинз обнял — несмело и робко. Прижал к себе. Поцеловал в макушку. Это было чертовски больно. Он иногда до сих пор вспоминает эту боль со скрипящими зубами. Потому что Миша ему давал какую-то надежду своим двусмысленными объятиями, но не позволял чего-либо еще. Он точно знал фразу «I love you», просто явно игнорировал ее. — Je t'aime très fortement et je veux être avec toi toujours, — прошептал он куда-то в Дженсовы волосы. Немного отчаянно, немного грустно, немного улыбаясь. Дженсен знал лишь одно — шанс, что они встретятся снова, был равен нулю. Дженсен прожил два года в относительной тишине. Обычно он приходил домой, зубрил материал из колледжа, ужинал, смотрел скучные и нудные ТВ-программы, а затем ложился спать. Однообразно, серо, бессмысленно, все словно потеряло объемность и стало бумажным. Пару раз заходила матушка, пару раз заглядывала Маккензи, как-то забежал и Джошуа. Это были милые моментики, наполненные выпытыванием у Дженсена о его личной и обыденной жизни, распитием чаев и съеданием какого-нибудь тортика. Немного однообразно, но явно лучше, чем было до этого. Дженсен чувствовал себя ненужным, но одновременно знал, что сам шел к жизни отшельника; он где-то на корочке подсознания был уверен, что вскоре даже его любимая семья перестанет ходить в гости, и совсем молодой еще Дженсен Эклз, поступивший на юридический факультет, зарастет мхом одиночества окончательно. Он уже буквально ощущал его кожей, когда ложился спать и когда вставал по утрам. Маккензи, мама, Джош и даже папа тактично молчали насчет того странного, неизвестного паренька, приехавшего еще в далеком 1996 году, к которому Дженсен так легко бросился в объятия.. Тот самый скромный молчаливый Дженсен, которого передергивало, когда кто-то без просу до него докасался — привычка, смешанная с нервным тиком. Если Дженс о нем не заикался, значит, он не хотел о нем слышать, если он не хотел о нем слышать — лучше о нем не говорить. В 2000-ом году Дженсен устраивается на работу помощником адвоката на полставки. Он по крайней мере рад, что имеет возможность работать по образованию. Он знакомиться там с Джули, а спустя пару недель отвергает ее, не став ни заниматься с ней сексом, ни тем более встречаться. Старые шрамы тоже время от времени кровоточат; вспоминая, как тебя однажды жестоко оставили, бросили, не дав даже своего номера телефона, вряд ли когда-нибудь еще решишься попробовать. Эклз предпочитает щеголять холостяком и говорить на задушевные темы со своим котом Тэльмо. Тэльмо тощий, полосатый, с заостренными ушами и стандартными желтыми глазами. Тэльмо молчит, не мяукает, ведет себя крайней сдержанно и порой кусает за ноги во время сна. Тэльмо все понимает. Когда к Дженсену постучали в дверь в августе 2001, он подумал, что это Джош исполнил обещание прийти пораньше. Поэтому Эклз даже не натянул на себя джинсы, а остался в привычной футболке с выцветшим логотипом Роллинг Стоунз и черных боксерах. Когда Дженсен открыл дверь, потирая глаза и осознавая, что на часах только 9:00, он не думал, что можно так вот взять и выронить чашку с кофе из рук, обычно такое бывает в фильмах. Но кружка все равно выпала из онемевших пальцев, разбилась об пол и забрызгала босые ноги Эклза горьким черным кофе. Миша ничуть не изменился, очки по-прежнему находились рядом, зацепленные за футболку, фотоаппарат по-прежнему висел на шее мертвым грузом, волосы по-прежнему были взлохмачены, а взгляд — виновато-грустный и чуть восхищенный. Дженсен не думал, что умеет так резко срываться с места и прыгать кому-то на шею. Коллинз в тот момент обнимает его сильно-сильно, сумка падает на асфальт с глухим стуком, утреннее солнце слепит глаза, сердце скачет в желудок, а затем бьется в глотке. Этот момент вошел в историю. Соседка на них пялится, как на воскресших динозавров, что-то бурчит себе под нос, а затем уходит. Дженсен порывисто стискивал в руках ткань футболки с Гуффи, пропитанной ароматом Мишиного одеколона. Дженсен жмурился, боясь взорваться на месте, а потом распахивает глазищи и смотрит куда-то перед собой. Миша что-то щебетал по-французски, и Эклз как-то умудрялся его понимать. Он слышал в его словах «Я не хотел» и «Боялся испортить тебе жизнь», в конце Миша на ломаном английском сбивчиво прошептал: «Я не смог выкинуть это из своей головы». Определенно, он знал на английском больше, чем Дженсен — на французском. — Je t`aime, — неумело говорит ему Дженсен в тот странный, взрывной момент. Он не знает, что говорит, но уверен, что Миша понял . — I love you too, — тихо отвечает он. Если кто-нибудь спросит у них сейчас, в далеком 2013, как они сумели прожить таким образом вместе 11 лет, стать законными мужьями, купить хорошую машину, обзавестись большим домом и так до конца и не выучить языки друг друга, то оба хором ответят: а черт его знает.