Только с тобой

Говорят, человек после смерти становится частью природы и каждым своим атомом прорастает. Была в этом связь или нет, но после Юлькиной смерти Юра часто видел бабочек там, где их не должно было быть. Сегодня, например, в школе. Когда он пришёл на алгебру, в классе не было никого, кроме крошечной капустницы, которая сидела на занавеске и плавно пошевеливала белыми крыльями. Капустницы водились у баб Нюры во дворе, и Юлька любила брать их на кончик пальца. Но в классе все окна были закрыты. Юра снял с плеча старый плёночный «Зенит», который всегда носил с собой, и убрал крышку с объектива. Он старался не думать о том, что бабочки имеют какое-то отношение к Юльке, и всё равно ощущал нечто сродни трепету, когда подходил ближе. Бабочка замерла. На крыльях у неё было по две чёрных точки, Юлька говорила, что такие бывают только у самочек. Юра посмотрел на капустницу в объектив, настроил резкость. Он был так увлечён моментом, что не услышал движение за спиной, но успел сделать снимок до того, как его толкнули в спину. — Эй, Герасим! Толчок получился достаточно сильным, от неожиданности Юра завалился вперёд, окунувшись лицом в занавеску, и выронил фотоаппарат. Ослеплённый на мгновение от испуга он услышал, как «Зенит» разбился об батарею. В класс вошли трое: Осколов, Рудный и Лазутин. Первым, конечно, подал голос Костик Осколов. Из класса у него был самый большой и болтливый рот, хотя сам Костик не отличался ни ростом, ни фигурой, был маленьким, гиперактивным и больше всего любил подшутить над кем-нибудь. Так уж вышло, что Юра был для этого самой лёгкой мишенью. — Упс! Ну как так, Герасим! — тут же театрально воскликнул Осколов. — Руки у тебя, что ли, трясутся? Так ты успокоительного попей! У бабули своей возьми травки какой-нибудь, — он рассмеялся. Шутил он по-всякому — и жестоко, и так, просто посмеяться — но физически никогда трогать не стал бы. Толкал Рома Рудный. Он и стоял сейчас ближе всех к Юре — настолько, что можно было уловить исходящий от него запах табака и жвачки. Вот кого стоило по-настоящему опасаться. Широкоплечий, невозмутимый Рудный никогда не шутил, чтобы просто посмеяться. — Ну что ты молчишь, крошка? — спросил он угрожающе ласковым тоном. — Ну скажи что-нибудь. Му-му. Он уже почти поднял руку, и Юра содрогнулся от мысли, что Рудный собирается коснуться его лица, но Митя Лазутин перебил его. — Если вы хотите уединиться, то мы с Костиком можем выйти, — сказал он. Костик рассмеялся, а Рудный опустил руку, но подался ещё ближе и спросил: — Что скажешь, Герасим? Стоит нам уединиться? Юра перевёл взгляд на Митю. Митя, держа руки в карманах брюк, смотрел на него прямо, неотрывно, лицо его было бесстрастным. Митя был отличником, победителем олимпиад, но не занудой, потому с ним водились и Костик, и Рудный, и все подряд. Юра почти сразу перестал видеть его красивое лицо: глаза предательски наполнились слезами, и он сдерживал их до режущей боли в горле. Было очень обидно за фотоаппарат — по сути единственную ценную вещь в его жизни. Спасло, что вошла учительница. Совсем уже пожилая и бесконечно добрая Галина Сергеевна была их классным руководителем и пользовалась каким-никаким, но уважением даже у Рудного. — Рудный, а ну оставь в покое мальчика! — воскликнула она. — Мальчика, — перековеркал Рудный. — Это ещё точно неизвестно. — Вот придёт твой отец на собрание, все ему расскажу. — А вы ему расскажите, Галина Сергеевна, как Рома зажал Юру в углу и полез проверять, мальчик ли он. Вот отец обрадуется, — тихим голосом сказал Митя. Он бросил рюкзак на стол и уже не смотрел на Юру. — Вот и расскажу, — подхватила Галина Сергеевна. Осколов захохотал. Рудный отвернулся, переключив внимание на Митю, и Юра почувствовал, как спрессованный от напряжения воздух перестал прижимать его к окну. Он присел на корточки и, смаргивая противные слёзы, поднял фотоаппарат. В класс повалили остальные, стало шумно. Юра сел на своё место и половину урока вертел на коленках «Зенит», а когда стало ясно, что его не спасти, так и просидел расстроенный, не поднимая головы. Со звонком сразу собрался и первым, не оглядываясь, вышел из класса. До дома ему было идти минут пятнадцать: через дорогу, а дальше — в узкий переулок вдоль железной дороги и мимо гаражей, мимо безликих заборов из профлиста почти до самого конца. Баб Нюра жила там, где никто другой уже и не жил, по бокам был только пустырь, с которого во двор лезли сорняки. Здесь круглыми сутками ходили поезда, от чего дом весь дрожал, а в сервизе звенела посуда, но Юра привык и спал лучше, чем у родителей, где пусть и было тихо, но казалось, что живёшь среди мёртвых на кладбище. В доме пахло обедом. — Юра, ты? — крикнула баб Нюра из кухни, и, переобувшись в тапочки, Юра прошёл туда, чтобы показаться. Он улыбнулся, но баб Нюру было не провести. — Чего расстроенный? — спросила. На ней, как всегда, было старомодное ситцевое платье в клетку, фартук и косынка, но кофту она теперь носила новую — ту, что Юра ей подарил на день рождения. Он покачал головой: ничего особенного. Баб Нюра вздохнула. — Уже два года прошло, а ты всё молчишь, — в который раз повторила она, хотя сама на комоде держала Юлькино фото с чёрной лентой. Баб Нюра говорила по-простому, она одна вспоминала Юльку с улыбкой, и потому с ней было спокойнее. Но Юру всё равно не покидало чувство, что все, глядя на него, видели только половину человека, потому что он никогда и не был сам по себе, были близнецы Юлька и Юра, а теперь остался только Юра. Баб Нюра погладила его по плечу жалостливо, сказала, чтобы мыл руки, пока борщ горячий, и, повздыхав над своими мыслями, взялась за тарелки. Пообедали. Баб Нюра рассказала про погоду, что дожди со следующей недели, про соседку, Юра, распарившись от борща, слушал; нравилось, что баб Нюра не молчала в его присутствии, говорила с ним, хоть он и отвечал только жестами. Потом помог вымыть посуду, вытер стол и сразу стал собираться обратно на улицу: сложил в рюкзак уроки на завтра и старый плед, надел поверх рубашки свитер. Перед выходом поцеловал баб Нюру в щёку, она улыбнулась и сказала, чтобы долго не бродил. Сразу за железной дорогой начинался парк Авиаторов, только её с двух сторон обнесли оградой. Когда была Юлька, они с Юрой неспешно делали крюк до перехода, но теперь Юльки не было, и Юра просто перелезал через ограду и оказывался сразу в парке. С этой стороны он и не был похож на парк — больше на лес. Сейчас здесь всё желтело и было по-осеннему тихо, только листва шуршала под ногами. Юра спустился к Кизитеринке и прошёлся вдоль берега, разбрасывая листья носками кед. Потом нырнул в проём между кустами и оказался на небольшом, укрытом от глаз островке травы под раскидистым клёном. Юра достал плед, учебники и, прислонившись спиной к клёну, стал делать уроки. Сегодня не ладилось. Особенно не пошла алгебра. Юра поймал себя на том, что всё чаще поднимал голову и прислушивался, даже если мимо никто не шёл. Через пару часов он уже совсем продрог и хотел уйти, но послышались отчётливые шаги, зашевелились ветки, и на островок вышел Митя Лазутин. Он остановился, посмотрел на Юру. Юра смутился и, обхватив ладонями холодные коленки, отвернулся к речке. Здесь она совсем сужалась, так что можно было, наверное, и перепрыгнуть. Митя снял рюкзак и сел рядом. От него сразу повеяло теплом и запахом чего-то сладкого, кажется, груши. — Злишься? — спросил он. Юра почувствовал, как всё в нём сразу проявилось: и тоска, и обида, и задушенные слёзы. Он покачал головой. — Мне очень жаль за фотоаппарат, — сказал Митя. Юра кивнул, сжал губы, как же захотелось глупо расплакаться. — Вот нашёл на Авито. Хотел отдать свою зеркалку, но подумал, что тебе больше идёт плёночный. Юру проняло ознобом по всему телу, только уже не от холода, он повернулся и увидел, как Митя достаёт из рюкзака «Зенит», почти такой же, даже как будто и поновее, и вдруг понял, как Мите тоже было от всего этого тяжело. И сразу всё у него внутри вспыхнуло, он потянулся навстречу и, обхватив Митино лицо холодными ладонями, стал целовать его губы, тёплые и сладкие. И весь в этот поцелуй провалился, позволив чувствам просто быть во всей полноте. Митины руки легли на плечи, его тело согревало, он отвечал чуть жарче, чем обычно позволял себе здесь, в парке, где их могли увидеть. Только когда они оставались наедине у него дома, он целовал полностью самозабвенно. — Глупый… — сказал он, когда Юра благодарно уткнулся носом ему в шею. — Ты должен меня ненавидеть. Я сам себя ненавижу. Юра поднял голову и посмотрел ему в глаза. — А я тебя люблю, — сказал тихо. И сразу по глазам увидел, что тоже любит. Если в другое время мог и сомневаться, то в такие моменты всегда точно знал, что любит. Митя погладил его по щеке. — Было бы проще, если бы ты разговаривал не только со мной. — Было бы?… Юра подобрался ещё ближе, едва не забравшись ему на колени. — Только с тобой я чувствую себя целым, — сказал и буквально увидел, как расширились Митины зрачки. Он обнял Юру, прижимая к себе, и они снова стали целоваться.