Загнанный

Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, тишина. Шаг. И снова шаг по пустому коридору. Но Кейлу впервые, наверно, не стыдно. Не страшно, не тяжело. Он смеется, запрокидывая голову вверх, к лепниной выделанному потолку, к хрусталю мрачных бронзовых люстр, смеется так хрипло и так легко, как давно ему не дышалось. В голове так пусто и так безмятежно, и все вокруг наполнено стеклом воздуха, золотом, золотом, золотом и пестрыми лентами света. Шаги все ближе и все громче, и Кейл вскакивает с дивана, с чумной лихорадкой наблюдая, как вертится перед глазами яркая, смазанная и четкая картинка, такая прелестная и радостная душе, какие только в сказках у матушки бывали, и спешит, спотыкаясь, к дверям, чувствуя себя синицей. Нет, лебедем! Белоснежным, легким лебедем, с воздушным оперением, кажись — взмахни руками, и взлетишь туда, к укрытой тучами синей луне, к мерцающим звездам, к чудесному и высокому. Несбыточному. Грудь распирает от счастья, давит от любви, как пальцы давят переспелую вишню, и весь Кейл сейчас — чистая и светлая ее энергия. Все вдруг преображается, и он с особой нежностью смотрит, как опускается вниз золоченная дверная ручка и отходит во тьму расписанная золотыми вензелями дверь.  — Молодой господин, — слышится и громко, и очень тихо, и Кейл со счастливыми глазами смотрит на Рона, замершего в проеме.  — Рон! — улыбается Кейл, вдруг ощутивший срочную потребность схватить слугу за руки — срочно, срочно, за руки, за плечи, обнять, поделиться этим мимолетным счастьем, как самым сокровенным даром, рассказать ему, своему дорогому старому слуге, как на самом деле прекрасен мир, — Рон! Хороший сегодня день, да? Рон хмурится и принюхивается.  — Я не пил сегодня, — тут же тараторит Кейл, словно бы оправдываясь, словно хвастаясь, затягивая слугу внутрь комнаты, а потом принимается скакать по карийским коврам босыми ногами, — клянусь, не пил!  — Я вижу это, молодой господин, — говорит Рон, но он все еще строгий, все еще напряженный. Кейл останавливается. Улыбается так широко, что щеки болят.  — Рон, мне так хорошо, — шепчет он, встрепанный, полный энергии, полный жизни, полный яростного шквала неистово рвущихся наружу эмоций, и взгляд его ясен и пьян, — слушай, я как в детстве, как ребенок. Он вдруг принимается с неожиданным жаром рассуждать, вскидывая трясущиеся руки вверх, раскидывая в сторону, и кружево вокруг запястий только и делает, что блестит белоснежной шелковой нитью, привлекая внимание.  — Я так хорошо себя в последний раз чувствовал лет в пять, Рон, — глупо и нежно говорит Кейл, переступая с ноги на ногу, — мир такой большой, все такое яркое, и я вдруг понял, что все мои переживания так несуществены, так малы! Что все достойно любить, а что не достойно — то и не существует вовсе! Он тараторит и тараторит, а потом подбегает и снова хватает Рона за руки, принимаясь остервенело убеждать в своих словах.  — Мне кажется, что нет в этом мире людей, любви недостойных! Мне кажется, что одному замечательно, а в компании так еще лучше, да даже с тобой — ткань на твоих перчатках тепла, это все из-за того, что ты хороший человек. Нет! Все — все… — тут он путается в мыслях, сверкая шальными омутами зрачков, почти полностью затопивших радужку, а потом вскидывается, — пойдем проведаем отца! Сейчас же! Пусть он посмотрит, что со мной все в порядке, пусть он… Кейл мимолетом вспоминает и пустые глаза Дерута и холод его рук, но все это ненароком, все это тут же забывается, как несущественные мелочи. Он уже бросается к выходу, но тут же останавливается.  — Нет, Рон! — он судорожно выдыхает, — сейчас же идем к Басену! К Лили! Пусть они перестанут плакать, Рон, пусть они… Рон быстро и неумолимо перехватывает Кейла подмышками, как нашкодившего котенка. Тот недоуменно моргает, глядя глупо и так по-острому счастливо, что у старика в груди где-то тянет и ноет.  — Боюсь, и милорд, и молодые господа уже спят, молодой господин, — мягко убеждает он, как маленького. Только вот Кейл не злится. Хмурится, а потом торопливо кивает.  — Да, да, да! —с готовностью соглашается юноша, — точно, ты прав, Рон, ты прав! Куда это я собрался… ночь на дворе… да ты только посмотри, какая ночь! Он рвется к окну, и Рон его отпускает.  — Вот! — Кейл распахивает портьеры и жмурится от тьмы, — посмотри какая ночь бархатная! Какая беспробудная и ласковая! Он мечется по комнате, как в ловушку загнанный зверь, хватая то перо, то канделябр, а то иной раз и вовсе прикладываясь к кувшину с водой, проливая все на себя. Энергия его наполняет комнату, шумная, лихорадочная энергия пьяного не от вина человека, человека, бросившегося в омут с головой и потонувшего в нем беспросветно. Он мечется и бьется в прутьях этой кажущейся бесконечной комнатушки, пританцовывая, и руки его гладят то ножку кровати, то балдахин, то свое лицо, на котором так и читается это болезненное, острым приступом отчаяния вызванное счастье. В голове его столько мыслей, что ему трудно осознавать их всех, и он просто отпускает их свободным широким потоком, почти ничего не запоминая,  — Что-что? Кто дал? В таверне могорийские купцы… — отвечает Кейл на уже исчезнувший из головы вопрос, отвечает — и тут же забывает.  — Что-что? Не помню, Рон, не помню… Разве важно это? Разве все важно, когда у этого шелка такая приятная текстура, когда… И в голове совсем не остается мыслей. Только счастье. Только пустота. А потом он трезвеет.