Прятки

Ты крадешься по собственному дому в мягких домашних туфлях, перебегая от ковра к ковру и стараясь не задеть ни один столик. У тебя минут пять форы. Никогда бы не подумал, что всем комнатам, обступившим широкий коридор, найдётся ещё и такое применение. Раньше это просто было твоё холостяцкое гнездышко — позови ты сюда коллег, и они бы с порога поняли, где оседает госфинансирование для вашей замечательной, столь необходимой городу психбольницы. Сами виноваты, надо было пободрее пробиваться в главврачи. Жизнь любит инициативных. Сейчас твоя квартира — джунгли: тонкоклювые птицы следят за тобой с обоев, цветы на ковре почти цепляют за ноги. Ты озираешься, ища, где залечь. … вот этот диванчик подойдёт. Осторожно ложишься, дозируя скрип деревянных ножек. Нашариваешь уголок подушки где-то в ногах, тянешь её к себе за кружевную оторочку. Ждёшь. Ты понимаешь, что больше не один, когда его нога в махровом носке едва слышно отлепляется от паркета. Он обводит комнату глазами, медленно поворачивая голову. Видит тебя на диванчике. Ты не можешь уловить звук его шагов за собственным возбужденным дыханием. Теперь он стоит прямо над тобой, закрывая кудрявой головой люстру. Глаза даже против света синие-синие. Он ставит колено между тобой и спинкой дивана. Ставит второе на самый край, находит равновесие. Руки, перехватив нож покрепче, взлетают к потолку. Ррррраз — и прямо в розовый атлас, в самый центр подушки, которую ты едва успел приподнять над грудью. Ткань трещит, острие, кажется, задевает твою жилетку. Он выдергивает нож для второго удара. — Стой! Чезаре замирает. Из разреза начинают выныривать пушинки. Ты переводишь дух, сопоставляешь дыру в подушке с тем, что стучится под ней. — Так, прямо над сердцем. Хорошо. Очень хорошо… Он не торопится слезать с тебя: высокий, тяжеленький, все ещё в трансе. Навстречу пуху слетает пара хлопьев с его жёстких кудряшек. Ты выбираешься из-под чужого неподвижного веса, берешь лицо Чезаре в ладони. Чувствуешь на губах до неприличия кровожадную улыбку: — Скоро они у нас попляшут. — Вот он, твой грядущий научный прорыв. Сидит рядышком во плоти, даже если пока Чезаре и остальной мир не видели друг друга в лицо. Ох, как скоро будет жрать землю следующий, кто заикнется у тебя за спиной, что "богатеньким сынкам не место в серьезной медицине". Ты дергаешь голову Чезаре ближе, чтобы поцеловать, но неудачно — он шипит от боли, выпустив нож из рук, ломко прогибается в пояснице. Для двадцати или сколько ему там лет спина у парня ни к черту. (Вряд ли станет сильно хуже от того, сколько он валяется в кровати у тебя под боком, закопавшись в одеяла, пока ты читаешь перед сном.) — Уф. Испортил весь момент. — Ты отодвигаешься к спинке дивана, попутно скинув на пол истекающую пухом подушку. — Ложись-ка лучше. Он практически валится на свободное место ничком, закрывает глаза с таким видом, будто весь мир ему с рождения постыл, а ты особенно: транса не хватило надолго. Нож остаётся лежать где-то под животом, под слишком коротким и широким свитером, при попытках выкинуть который Чезаре начинает скалить зубы еще с больницы. Ты, как и всегда, думаешь о том, что для тренировок можно использовать что-нибудь менее травмоопасное. Карандаш или там перо. Но почему-то вид Чезаре, заносящего над тобой настоящее лезвие, не хочется оставлять в прошлом. Ради такого и пары подушек не жалко. И под «почему-то» ты имеешь в виду свои зачатки стояка. Ты устраиваешься поудобнее в тесноте одноместного дивана — тускло-красная обивка стреляет в тебя электричеством, чтобы кончал ворочаться. С другого бока Чезаре уже посапывает в полудреме. Ты запускаешь руку под бурую вязку свитера, оглаживаешь молочно-теплую спину. Где-то там отдыхает после тренировки его кривоватый позвоночник, но снаружи все гладенько и плотно. Четверть стояка превращается в полстояка. Пожалуй, вы оба заслужили немного расслабиться. Ты деловито переворачиваешь Чезаре на спину, заодно вытащив из-под него нож: сейчас тому место на полу, рядом с подушкой. Парень бессловесно ворчит сквозь сон, ощупью скрещивает руки на груди. Свитер натягивается, и ты довольно подмечаешь очертания мышц под ним. Сам выкормил, сам решил посмотреть, влезет ли в парня хотя бы овсянка. Влезла, и тело оценило. Где бы Чезаре ни жил до больницы, кормили его те ещё перестраховщики. Свитер не был ему короток, когда ты забрал парня в свою квартиру в конце июня. Вон какой красавец вымахал. Ты прижимаешься к нему всем телом, гладя по животу. Под острым ухом, там, где шевелюра его рассеивается по шее последними мягкими волосками, Чезаре пахнет. Чем — ты бы и сам не ответил. Просто молодым телом в теплой не по сезону одежде, но ещё чем-то густым, уютным, чем люди пахнут только в спальне. Тем, что порой совершенно невпопад заводит тебя до сладкой пустоты в голове. Рука подныривает под резинку его штанов. Чезаре вздрагивает. Приоткрывает на секунду невидящие глаза, но потом зрачок и синяя радужка плавно закатываются под веки, руки на груди чуть не расплетаются обратно. — Спи, спи, — мурлычешь ты. — Заслужил. Пока ты нащупываешь его член, тугая резинка давит на запястье. Ты начинаешь стягивать с Чезаре штаны, но замечаешь краем глаза открытую нараспашку дверь и чертыхаешься. Конечно, ты выгоняешь прислугу с этажа на время тренировок — для чистоты эксперимента и, между прочим, ради их же блага. В идеале они сейчас сплетничают на кухне, но вдруг кто-то сунется наверх за случайной мелочью?.. Вылезать из тёплого закутка и запирать дверь чертовски не хочется. — Ладно, если кто зайдет, им же хуже, — шипишь ты себе под нос. Штаны с Чезаре все-таки стягиваешь, но недалеко, до колен. Тебе и за закрытой дверью обычно лень возиться со сношениями поплотнее. Член у Чезаре гладкий, над основанием курчавится тёмное облачко. Смешно думать, что парень никогда никому не вставлял. — Так и молодость проспишь, — любовно приговариваешь ты, смочив слюной большой палец. От влажного прикосновения к головке Чезаре вдыхает громче. Поплевав на ладонь, ты берешься за дело более основательно. Подбавлять слюны приходится часто, слишком быстро она высыхает от твоих движений. Но так неохота отрываться, искать что-то более подходящее, когда член Чезаре наконец крепнет у тебя в руке, когда все его тело пышет невозможным жаром — кажется, что волны эти гаснут далеко за краем дивана. Чезаре коротко постанывает во сне, когда твой пересохший изнутри кулак чиркает наждаком по самому нежному. Расслабляется до выдохов подольше, когда ты проходишься ладонью по слою свежей влаги. Ресницы подрагивают, глазные яблоки беспокойно, по-птичьи двигаются под веками. — Ты ж мой живчик, — смеёшься ты, попутно целуя его в шею. Очередной выдох разлепляет узкие губы, и Чезаре стонет почти в голос. Ты приподнимаешься на локте, чтобы додрочить ему, чувствуя, как беспорядочно подергиваются чужие бедра. Секунд пятнадцать, и в его судорогах прорезается финальный, неостановимый ритм. Чезаре вжимается затылком в диван, распахивает глаза во всю синь. Ты выпускаешь его обмякший член из руки, плюхаешься обратно, чтобы вдохнуть ещё разочек его запах. Чезаре моргает, фокусирует взгляд на своём голом паху, на твоих коленях рядом. Ты слышишь сердитый нажим в каждом его выдохе. Наконец он собирает эмоции в кучу и отпихивает тебя с такой силой, что сам грохается с дивана. Надо бы помочь ему одеться — напомнить прислуге искупать его вечером — продрочиться, в конце концов, самому, — но ты лежишь на внезапно просторном диване и хохочешь, не умея дать другой выход накатившему умилению. Чуть погодя, смахнув слёзы, сообщаешь обиженной мордахе за краем дивана: — Когда дойдёт до дела, никто не будет под занавес тебя тро… трогать, — тебя снова разбирает смех, но напоследок ты выдавливаешь: — Слово Калигари.