1. Сложности в общении
На самом деле карандашом Хазин отмечает для себя этот пункт ещё при первом знакомстве. Когда ещё столкнулись в отделе впервые — Громовский плохой день наложился на Петину хуевую жизнь. Хазин был уверен, что Игорь ему нос сломает сразу же, как только он на него рявкать начал за отсутствие отчета, который был нужен ещё вчера. Может быть, Петя этого и добивался. Вместо ответа в стену рядом с головой врезался кулак, так, что штукатурка отлетела и на месте удара остался след. Но начинает список с этого пункта, когда ещё даже отношения не начали — дальше лишь делает дополнительные пометки. Отношения с Громом — это сложно. У них началось все через жопу — совместное дело, конфликт в методах исполнения, пьяная драка с Игорем и ножевое у Пети при задержании после. Хазин для себя и про себя все понял быстро. У него шаг от ненависти и раздражения до желания, оказывается, выглядел ровно как один ебнутый питерский майор, который одинаково хорош и когда морды бьёт, руки в ноль стирая, и когда карандаш грызёт, одними губами все шепча и шепча "думай". То, что они с этим майором обязаны хотя бы раз потрахаться, Петя понял, когда Игорь, полностью игнорируя понятие личного пространства, над ним навис, что-то втолковывая, активно рукой жестикулируя. А Хазин только и мог думать о том, что эту руку да на его бы шею, пережать так, чтобы перед глазами плыло. Или хотя бы эти длинные пальцы в рот. Только Игорю это предлагать — как себе же расстрельную подписать. Не уебет, так смотреть будет до конца жизни зверем, а Петя теперь, после Москвы, после рехаба в котором поклялся себе, что больше ни грамма, жить хотел долго и хотя бы попытаться счастливо. Гром прямой как палка и это не про рост, — он всегда сутулится, сбрасывая пару сантиметров, так что тут аналогия не та. Петя прекрасно понимал, что ему ничего не светит — Игорю бы бабу нормальную, симпатичную, с большой грудью и маленьким мозгом — другая-то не вынесет. Игорь на такого как Петя, — бывшего нарика, слишком эмоционального, несдержанного парня, — никогда не купится. Только вот пьяному Хазину на это всё плевать. И на презрение, и на желания самого Грома. Он уже в ноль бухой, но всё равно звонит и просит забрать, говоря заплетающимся языком. Он доебывается до какой-то хуйни, — «че ты опять эту свою куртку напялил, че ты как дед, да и че ты смотришь на меня так, сам словно никогда не набухивался» — и в грудь толкает. Раз. Два. На третий Игорь руку в замахе перехватывает, оплеуху лёгкую отвешивает и за оба запястья хватает. Пьяному Пете плевать. Пьяный в ноль Петя думать ничем кроме эмоций не может. Он навстречу подаётся и целует, не то провоцируя, не то пользуясь моментом, чтобы реализовать собственные желания. Своими мягкими, немного обкусанными губами, прямо в грубые, шершавые громовские. Ждёт пока оттолкнут, но Игорь сам свой язык в чужой рот проталкивает, за запястья к себе прижимая, делая шаг навстречу, Хазина практически в стену за спиной вжимая. Петя сам навстречу льнет, в поцелуй чуть не стонет, о чужой пах потираясь. У Игоря стоит, крепко. Значит не такой уж гетеро, значит шансы есть. Только это движение, Грома хорошо так приводит в себя и, отпуская Петины руки, тут же даёт ему кулаком в живот. До боли, его пополам сгибает. Уходит, только плюнув под ноги и бросив "Я не пидор". Дальше всё общение свелось чисто к работе, лишний раз даже не пересекались. Петя сам поутих, как раз после того случая и начал вести список, — его действительно пугало, что даже после прямого в живот, он всё равно просто не мог ненавидеть Грома. Злиться, материть на чем свет стоит — да. Но не ненавидеть. Петя в своей ненависти мог человека уничтожить, со свету сжить. С Игорем же ничего такого делать не хотелось, его всё так же хотелось рядом — хотя бы сраться, хотя бы терпеть его этот взгляд из под бровей с непроницаемым лицом. Любого, главное в зоне видимости. То, что Грома от себя он больше никуда не отпустит Петя понял, когда за него нож в брюхо получил. Задержание сразу по пизде пошло. Тихо не получилось, группа захвата опаздывала, и Игорь пошёл первым. Конечно, без табельного. Конечно, зыркнув на Хазина, приказав держаться позади. Петя понимал почему Гром так рвется вперед. Девчонка лет десяти пропала — так и вышли на этих мудаков, — и если не терять время, то ещё есть шанс найти её живой, а не обкачанным трупом. Только Хазин-то с табельным, идет, тылы контролирует, а Игорь... Ну что Игорь. Игорь рвется напролом, Петя — следит за обстановкой. Всё почти хорошо. Девчонка живая, все преступники в бессознанке валяются. Но когда из-за угла со спины вылетает мудак с ножом, надеясь на Грома напасть, у Пети есть всего пара мгновений на размышления как обезвредить. Вариантов мало критически, —преступник замахивается так, что нормально, безопасно, Хазин ни перехватить, ни выстрелить не успеет. Петя руку нападающего перехватывает, от Игоря отводя, и удар приходится ровно под девятое ребро, но этого достаточно, чтобы Грому дать больше времени. Хазин валится на грязный пол, зажимая рану, ножа не вынимая. Холодно, тело немеет. Теперь всё точно хорошо. — Ты, дурак, зачем? Голос низкий, хриплый. Игорь рядом садится и глядит виноватым псом. Не уследил, не защитил. Сам руку поверх кладет, давя, в крови пачкаясь, а другой рукой в Петины волосы зарывается. — Сам дурак раз не понимаешь. У Пети улыбка совсем кривая получается. Здесь невысказанного оказывается столько — что страшно. И не успеть — сил по нулям. — Понимаю. Не продолжая мысль, Игорь его в лоб целует, дальше что-то успокаивающе правильное говорит. Что захват в двух минутах, что скорая сейчас уже будет. Что всё будет х о р о ш о. Петя в это верить не хочет, потому что там, на засранном полу с дырой в брюхе понимает. Без Грома хорошо не будет. После того, как Хазина выписывают из больницы, Игорь ведет его на крышу, под предлогом поесть шавы да посмотреть на город. Что нихрена это не так, Петя понимает, когда видит, как Гром на него смотрит, что куртку свою дает, потому что «опять ты в пальто своем приперся.» Как в какой-то момент посреди дежурного разговора то ли о погоде, то ли о том как Питер похорошел, Игорь к его плечу прижимается, глаза пряча и тихо шепчет, — ветер слова почти уносит. — Ты только не умирай, пожалуйста. Без тебя совсем хуево. Петя на месте застывает, с почти уже остывшим стаканом чая в руках, боясь даже пошевелиться. Он совсем теряется. То Игорь на его поцелуй кулаком в живот отвечает, то по волосам гладит, в лоб целует и просит не умирать. Хазин от непонимания кричать хочет. Что ты такое, что ты со мной творишь.2. Адреналиновый наркоман
Петя записывает этот пункт, когда видит с каким упоением Гром ввязывается в драку. У него глаза блестят, улыбка абсолютно бешеная, когда он свои костяшки в ноль стирает о чужие лица. Хазин такое же выражение лица в зеркале порой видит, когда бросает мимолетный взгляд в клубе на рейде. Только чует разницу. Игорь не упивается властью, ему доставляет удовольствие сам процесс. Впервые видит это, наверное, на вторую неделю их знакомства. Что особо неприятно — в свой адрес. У них дело было — практически висяк и оба понимали, что нужно выйти за пределы легальной сети информаторов. Только вот у Хазина, новичка в городе, никаких таких связей ещё не было. После очередного Петиного изощренно русско-английского матюка себе под нос, Игорь его за плечо хватает, поднимая со стула, не столько спрашивая, сколько приказывая идти за собой и оставить ксиву в отделе. Послушался ли Петя? Нет, конечно. Закончилось всё тем, что, когда Гром его в какую-то подпольную качалку притащил, когда его бугаи обступили, Хазин на рефлексе за корочкой потянулся, разворачивая. — А теперь все дружно отвалили, если по народной присесть не хотите. Голос сталью пропитан, пугающе спокойный для человека, который настолько далеко вышел из своей зоны комфорта и имеет все шансы получить по лицу. Хазин даже не вздрагивает, когда ему на плечо рука опускается. Мужик уже сильно за сорок с сединой в волосах говорит тихо и вкрадчиво, до мурашек по спине. — Да хоть сам Папа Римский. Ксиву сверни. У нас правило: первый раз приходишь – дерешься. Но раз уж ты Игорька друг, то хотя бы можешь выбрать с кем. Дверь за спиной хлопает, Петя краем уха слышит какую-то быструю речь с ни то одесским, ни то ещё каким-то украинским акцентом. А потом лишь тяжелый голос Игоря. — Со мной и будет. Гром руку мужика с Хазинского плеча смахивает, сам тут же по спине хлопая, мол, пошли к рингу. Петя на ходу вспоминает, что значит драться, как не подставиться и прочее. В рукопашную, когда один на один, он уже давно не влезал, стоит признать. Зал, зарядка — без этого никуда. Но когда тебе кулак в лицо летит это другое дело. Он уже привык, что за спиной его парни стоят, привык, что нариков скрутить — задача не сложная. Гром же, очевидно, по комплекции был далек от обычных спарринг-партнеров Пети. Хазин это на собственном опыте понимает, когда напротив него в стойку встают, а Петя лишь зеркалит. Сначала удается уворачиваться, даже пару раз Игоря ударить, один раз даже в живот, — открылся, видать Петю совсем за противника не воспринимает, — Грома как перещелкивает. Бить начинает быстрее, сильнее, кулаки до побелевших костяшек да выступивших вен сжимает. А в глазах бесы-бесы-бесы. Петя это замечает слишком поздно, когда ему удар приходится в скулу, заставляя на ринг свалиться. Только взгляд на Игоря поднимает и видит: улыбку — кривую, но какую-то безумно счастливую, словно от того загнанного работой майора и следа не осталось — лишь что-то абсолютно звериное. Конечно, Гром помогает подняться. Клянется, что если б корочку не достал, не отсвечивал, то и драться бы не пришлось. Петя не верит. Наверное, Игорю просто очень хотелось его избить. Спасибо, хоть без травм серьезных. Синяки заживут, раны стянутся. Больше Игорь никогда не смел поднять на него руку, хотя Хазин не раз видел, что очень хотел. Когда злился, после ссоры по какой-то херне, то снова те же бесы в глазах скакали — уходил в очередной раз грушу колотить, пока со штукатуркой не отвалится. А Петя все ещё тогда разбитую скулу пальцами тёр. Но такое поведение он замечает в Игоре и со стороны, а значит дело было всё-таки не в нем. Хазин ещё никогда не видел, чтобы кто-то так улыбался дико, получая по морде. Игорь совсем дерганым и нервным становится, когда корочки на костяшках начинают заживать, когда сутки за сутками приходится проводить за бумагами, а не там на улице, где всё н а с т о я щ е е.3. Помешан на контроле
Эту черту Петя подмечает далеко не сразу. В мелочах, по началу, всё списывает на профдеформацию. После того как стали ближе — уже не получается. Первый звоночек Хазин запоминает летом. В городе душно, дышать не чем. Жара адская и кажется сам воздух к коже липнет. Но перед тем, как отправиться в отделение душа требовала чего-то холодного и чего-то с кофеином. Петя не замечает, как в приятно кондиционируемом помещении у бариста с довольно приятной улыбкой, но слишком высветленными, на его вкус, волосами, берет два кофейных лимонада вместо одного. Объяснить себе почему и зачем — сложно. Он выходит из кофейни, держа картонный подстаканник и смотрит на него, как на врага. В отделе ещё вчера пиздец душно было. А Игорь, наверное, даже воду пить забывает. Какого черта. Хазин головой машет, и выкинуть бы этот второй стакан или в одного выпить, — зачем-то же покупал, — но вместо этого ставит второй стакан на рабочий стол Игоря, который, как Петя правильно догадался, сидит в духоте, потом обливается, но упорно не отлипает от дела, все свои потребности игнорируя. — Это что? У Грома, кажется, всегда в независимости от обстоятельств голос хриплый и глухой. Он взгляд словно неохотно от бумаг отрывает, как на врага смотря. Между пальцев карандаш сжимает, тот едва не хрустит. — Кофе, ну знаешь, напиток такой. Не эта местная бурда. Опираясь на край стола, рукой по волосам проводя, от лица откидывая, Петя нервно, но заметно лишь для себя, сглатывает, взгляда от Игоря не отводя. Для него снова это всё какое-то соревнование, которое проиграть нельзя, — выиграть любой ценой. — А мне-то зачем притащил? Где-то что-то в душе скрипит, неприятно царапая, от того, как Игорь из-под бровей так подозрительно смотрит. Это недоверие бьет глубже, чем хотелось бы. Берет стакан на момент в руки, принюхивается, а потом обратно отставляет, словно отраву. — Ну не хочешь сам выпью. Петя стакан со стола подхватывает, сразу делая пару глотков. Кисло и горько с легкой лимонной сладостью. Хазин уже собирается от стола отходить с двумя стаканами, как за спиной слышит тяжелый вздох. — Давай сюда эту свою не бурду. Гром сразу к работе возвращается, как только забирает стакан, из которого Петя только что отпил, больше внимания никому, кроме бумаг, не уделяя. Только вот Хазин потом эту ситуацию долго в голове мусолит. Это недоверие, это читаемое между фраз «ты меня травануть что ли решил?» в самые остатки души приходятся. Он разве хоть повод дал, хоть намек? Или дело вовсе не в нем? Но как же жизнь человека должна довести, что он боится стакан из чужих рук принять? Второй не звоночек, но уже тревожный набат происходит сильно позже, в постели. Игорю хорошо, он под Петей плавится, под собой всю простынь смяв дышит загнанно, губы крепко сжав, и ни то хрипит, ни то рычит вместо стонов. Соскучились друг по другу безумно — вторую неделю подряд смены выпадали на выходные друг друга и сил было только в постель упасть да уснуть и как-то не до встреч. А теперь вот, наконец вместе. Гром позволяет. Позволяет сначала по возвращению вжать в стену. Позволяет целовать, отдавая всю инициативу в Петины руки, потому что слишком устал, чтобы самому активничать, но это не значит, что ему тоже не хочется. Позволяет себя раздевать, растягивать, любить. Позволяет себе себя же отпустить. Он сам навстречу подается, выгибаясь, когда движения слишком хорошие, слишком правильные. Хазин одной рукой в громовское бедро впивается так, что синяки на утро точно останутся. Ничего, не важно. Они друг другу уже столько следов на теле оставили, что ещё один ничего не изменит. Петя склоняется, грудь ни то выцеловывая, ни то кусая, иногда языком проходясь то по соску, то по всем шрамам, — рваным, выпуклым, в свое время хуево зажившим. Игорь каждый раз выдыхает резко, сквозь зубы, иногда в спине прогибаясь, иногда более активно начиная подаваться навстречу. Он глаза жмурит, как и каждый раз, когда ему особо кайфово. На очередном толчке, когда кожа об кожу со звуком касается, Гром всё-таки позволяет себе громкий стон, и этот звук для Пети лучше любой музыки. Игорю ещё чуть-чуть надо, Петя это видит — по истекающему члену, по редким стонам, по тому, что движения уже дерганые, нетерпеливые. И в голову приходит гениальная мысль. Они так ещё не пробовали, они вообще много чего ещё не пробовали — Игорь далеко не сразу дался в руки, когда дело касалось постели. Петя пальцами одной руки с нажимом проходится по ключицам, поднимаясь выше, а вторую кладет на член, стараясь в том же ритме двигаться, что и внутри. Получается не идеально. Хазин ладонью горло Грома накрывает, слегка сжимая. Не сильно, лишь обозначая контроль и слегка перекрывая кислород, чтобы подступающий оргазм только ярче был. Только вот совсем не улавливает момент, когда Гром хватает его за запястье, больно выворачивая руку, до этого накрывавшую горло, практически до хруста. Петя только свой больной мат слышит, сразу откидываясь на кровать и хватаясь за ладонь. Никакого возбуждения больше, конечно, уже нет. Игорь тут же над ним нависает, что-то совсем тихо шепча, мягко целуя и кажется всё извиняясь-извиняясь-извиняясь. — Да какого хуя! Ты мне руку чуть не сломал! Стоит только немного от болевого шока отойти, как Петя почти кричит, разве что сам с кулаками на Игоря не бросается. Нихуя же это не нормально. Мог просто отмахнуться, мог просто руку убрать, но не выворачивать же, как задержанному блять. — Прости, я не специально, прости. Просто… У Игоря глаза, как у нашкодившего пса. Волосы все растрепанные в разные стороны и взгляд из под бровей такой виноватый-виноватый. Петя бы даже умилился — не будь ему сейчас настолько больно. Не будь он сейчас настолько злой как тварь. Есть же за что злиться? Есть. И, по началу, Хазин себе в своих эмоциях отказывать не собирался. А потом он замедлился на секунду, ещё раз на Грома взглянул — уже чуть менее зло, и понял, что нихуя не понимает. На любимых (любимых же?) людей так не бросаются, а значит что-то совсем не так пошло и у Грома в мозгу случилась критическая ошибка. — Просто что? Блять, да объясни че тебя так переебало? За хазинские ладони Игорь цепляется, словно за спасательный круг, пытаясь и надеясь понять, что всё хорошо, что он ничего окончательно не сломал. — Я не хотел тебя так, не хотел. — Объясни. Петя руки на щеки Грома кладет, заставляя на себя посмотреть. А Игорь лишь взгляд отводит, в стенку за ним пяля, очевидно, ничего не желая объяснять. Обидно. Они вроде друг другу доверяют, не просто же иногда трахаются, вроде как друг о друге заботятся — как умеют. А тут чуть не сломал руку и лишь пустые прости-прости-прости. Хазин перекатывается, поворачиваясь спиной к Грому, стараясь заснуть. Больше они об этом не говорят. Только через несколько дней, вроде бы, когда Игорь брился, Петя замечает тонкий шрам на шее прямо под щетиной — и паззл частично встает на место. Наверное, когда-то полоснули ножом, может быть, чуть не сдох. А теперь просто страшно чувствовать что-то вновь на горле, что вновь это чувство, что ещё чуть-чуть и всё. Он интереса ради поднимает Громовскую медкарту через знакомых знакомых, окончательно подтверждая собственные догадки. Действительно — ещё сержантом десяток лет назад во время дежурства полез какую-то Мироумову Анну Сергеевну защищать, за что, — от ни то бомжа, ни то торчка, — и получил ножом по горлу. Скорая успела, всё хорошо, даже последствий вроде почти не осталось. Почти. Пометку об этом случае, что сам Игорь ничего и не объяснил, он записывает и в пункт о сложностях при общении.4.Слишком цепляется за собственные принципы;
5. Не способен принять свои ошибки.
Пункт про принципы из каких-то положительных черт становится резко негативным пунктом, когда Игоря чуть не подстреливают насмерть. Петя несколько дней в больнице практически дежурит, едва на свои непосредственные служебные обязанности не забивая. Отлегает, только когда Гром есть может уже сам, нормально, а врач честно клянется, мол «недельку ещё полежит и домой долечиваться». Петя знает Игоревское долечиваться дома — это ну хорошо если на следующий, а не в тот же день рвануть в участок, потому что работать кроме него некому. Хазин подобной ситуации жестко решил избежать. Не только побега, но и возможности будущих ранений. Петя Игоря в дом почти затаскивает, на кровать укладывая. Заботится как умеет — раны мажет, перевязывает, по голове гладит. И Гром действительно выдерживает практически неделю, — отлеживается, почти не ворчит. Улыбается, а потом тихо начинает сходить с ума, чуть на стены не лезет. Последняя капля случается на кухне: Петя ужин им делает, Игорь, сидя на подоконнике, что-то читает. Хазин словно невзначай бросает, хотя как подойти и как сказать думал долго. — Ты будешь носить табельное и бронник на задержания. Тон такой, что не терпит возражений, только Игорю, как всегда, побоку на это. Гром словно так же невзначай отвечает, тон зеркаля. — Нет. Голос ещё такой, что по позвоночнику продирает. Игорь к окну обратно отворачивается, затягиваясь. — Это был не вопрос. Лопатку приходится отложить в сторону, газ выключить, чтобы кухню случайно не спалить. А Игорь всё смотрит в книгу, пепел в окно скидывая. Так дело не пойдет. Петя напротив становится, из рук Солженицына выдирая. — Повторяюсь, Игорек, а я это дело не люблю. Ты будешь носить и табельное, и броню. Взгляд у Грома убийственный, тяжелый. Сигарету о край пепельницы тушит, слезая с подоконника, над Хазиным возвышаясь. — А я тебе повторяюсь — я табельное не ношу. — Значит начни. Взгляд только отводит, руки скрестил и на стенку спиной опирается. — Я их убью и всё. Я ничем не лучше. Не сдержусь, не рассчитаю и убью. Игорь говорит тихо, голос понижая, словно сокровенный секрет выкладывая. А Хазин словно специально и не замечает этого. Петя завелся, Петя уже на адреналине спора и останавливаться не хочет, пока собственную правоту не докажет. — Гром, ты дебил! То есть, когда ты их херачишь до бессознанки, то всё окей. Да не убьешь ты их! Я тебе сказал уже, я тебя никуда без табельного не пущу. Пальцами крепко в футболку почти у ворота впивается практически до побелевших костяшек, к себе притягивая. Внутри орет всё — не пускай. Ещё одну пулю ни один из них не переживет. Пете физически плохо от одной лишь мысли, что ему сторожить Грома у двери палаты придется и не знать, жив он там или нет, и не иметь возможности к нему пробиться, потому что в больнице даже корочка бесполезна. — А ты кто, чтобы меня куда-то пускать. Слова бьют под дых. Больнее ножевого, разрывая сердце хуже пулевого. "Ты мне вообще кто" Петя между строк читает и ответа не находит. Со своей-то стороны даже не знает. Игорь человек в которого страшно влюбляться. Игорь человек, в которого Хазин влюбился. Влюбился. Слова ядом жгут. А Игорь добивает. Контрольный. В самое сердце хреначит, руша всю ту заботу, которую Петя только мог из себя выдавать. Он не просит прощения, ничего не говорит, просто ближе подходит и словно курок прямо в голову прожимает. — Не понимаю, что ты обо мне так печешься, чай не жена. Петя поднимает взгляд обезумевший от обиды. Сам не заметил как закурил, а сигарета уже тлеет, чуть на пальцы пеплом не падая. У него в глазах неподдельная третьеблядская ярость. Сил держать маску безэмоциональности и отрешенности нет. Обида сменяется яростью. По общей кухне раздается хлесткий звук пощечины. — Когда ты в следующий раз в реанимацию попадешь — я тебя ждать не буду! Запомнить, как он из квартиры (которую считал их!) вылетает — нельзя. Нельзя вообще больше ничего помнить. Ни про блядский Питер, ни про ебаное подобие счастья здесь. Чтобы солнечный свет в огромное окно, чтобы под солнцем у Невы нежится, чтобы в холодные ночи в теплых объятьях засыпать. Нельзя ничто из этого помнить, иначе тошно жить будет. В носу сухо, легкие, пока по лестнице с сумкой на плече сбегает, рвет ни то от кашля, ни то от не высказнных с криком эмоций. Последний пункт Хазин записывает, уже сидя в Сапсане, вместо слез обиды глотая Джека из маленькой бутылочки. То, что Петя сам был частично неправ, он осознает слишком поздно. Все мосты сожжены — перевод обратно в Москву оформлен, квартира сдана хозяину, должность в столице ждет. Остается только горе топить в чем-то с градусами. Гордости хватит, чтобы к отцу на порог не приползти, прося прощения хуй пойми за что в который раз. Утонуть в работе и "веселье," как почти всю жизнь до этого - звучит как надёжный план. Что поссорились-то совсем по херне, Петя понимает и того позже, не имея в этой блядской канализации сил даже от боли взвыть. Понимает, что зря, что нельзя было так всё их с Игорем подобие счастье просирать, что нужно было хотя бы поговорить, и вообще стоило быть умнее — манипуляцией может заставить одеть—носить. Но это уже не важно. Окончательно добивает понимаем другого факта — сбежал, не потому что обиделся смертельно на это «Ты мне вообще кто». Сбежал, потому что этой привязанности не выдержал, что отстранился при первой проблеме, как только себя как-то иначе почувствовал, увидел что есть конфликт, а его правым признавать не хотят. А может он с Игорем только дышать начал впервые в жизни, ведь все эти недостатки Грома самому Хазину никак не мешали. Просто он сам влюбился как дурак и как дурак же сбежал. А недостатки — так мелочь, кто без них? Точно не Петя. А Игоря и того больше заставляют любить. Петя тихо смеется, стараясь собственной кровью не захлебнуться. Слишком поздно, что-то менять, когда уже лежишь под люком со сломанным хуй-пойми-всем. Вот же ж он идиот, конечно. Как всегда опоздал. Как всегда всё слишком поздно понял, только когда уже всё сломал. Просрал то, без чего оказалось невозможным выжить. Без кого. Впервые в жизни тогда, рядом с Игорем, хотелось жить, — а теперь сил лишь закрыть глаза.
Спустя сутки на телефон Грома, — новенький смартфон с уже треснувшим стеклом, — приходит этот список со всеми размышлениями. Игорь, кажется, не слышит, как кричит. Игорь, кажется, все это время врал себе, что Петю отпустить было легко. Нихуя. Его нельзя было отпустить. Он опухолью неоперабельной в мозг въелся и больше не вывести. — Раз уж я такой хуевый, то что раньше не ушел. Побольнее решил напоследок сделать? В спине нож до хруста провернуть, да, Петюнь? Ты же сбежал, свалил. Нихуя мы даже не поговорили. Гром в голосовое кричит, воет белугой. И продолжает, даже не зная записывает ли это динамик. — Раз со мной так сложно, раз со мной так непонятно, то чего ты сразу не сбежал! А в голове только как Гром на крыше Петю аккуратно к себе прижимает, в макушку целуя. Запутавшегося. Красивого. Нужного. У него в прядках отблески закатного солнца. Игорь носом втягивает аромат какого-то дорого одеколона — точно табак и карамель чувствует, — и в примесь ещё не выветрившейся аромат больницы. — Я же только рожи в мясо расквашивать могу. Игорь думает только о том, как своими руками лицо Пети держит, — шершавыми, с не засохшими корочками, — как этими же руками по телу ведет, боясь сжать, сломать, боль причинить. Потому что не заслужил он боли, вообще никакой не заслужил. А потом накатывает другим воспоминанием, как Гром вторую грушу колошматит, лишь бы успокоиться, лишь бы всё выместить, и его злость на Хазина не вылилась потоком яда. Лишь бы не сметь больше никогда на него руку поднимать. А тем более наслаждаться этим. — Да, блять, такой я. Без войны постоянной жить не могу, мне страшнее контроль потерять, чем что-либо ещё. Руки Пети на теле. Ему можно довериться, с ним можно закрыть глаза, с ним можно уснуть, с ним можно не думать. Потому что он надежный. Потому что он не подведет. Хазину в ладони можно поводок от себя вложить и дать руководить, отдавай приказы — исполню. Память услужливо подкидывает, как Гром впервые перед ним на колени встает, как впервые принимает, потому что знает — Петя больно не сделает. Он, как другие, не предаст. — У меня только принципы мои и есть, но я ради тебя и ими был готов поступиться. Поступался, поправляет себя. Столько раз уже поступался. Всегда клялся, что не пидор, а без Пети не хотелось не то что трахаться, а жить. Гром после того поцелуя у клуба с ума ещё неделю сходил, все руки истер, пытаясь насилием заглушить то, какие у этого ебаного московоского мажора губы мягкие, пальцы длинные, стоны звонкие. А потом, себе уже признавшись, каждое утро в душе ладонь, вспоминая чужие запястья и горячий поцелуй. Всегда нариков в жизни презирал, а Хазину был готов и это простить. Всё ему был готов простить, пусть хоть человека убьет. Но отпустить — никогда. По крайней мере так думал. — Я знаю, что я был не прав, я понимаю ты для меня же старался. Но сейчас-то зачем побольнее делать? Ответа не следует.
***
Связки не слушаются. Хочется закричать, но ничего не получается, в горло словно что-то застряло. С кровати бы скатиться, но не получается даже руку поднять. Петя только хрипит, под ускорившийся пуск медицинских приборов, под топящие от боли слезы. Воспоминания душат сильнее трубки в горле. Как снова хотел закинуться, но вовремя себя в руки взял, - ведь не зря столько времени бросал. (И думать, что так долго продержался в том числе ради Игоря – не хочется). Как какой-то торч хотел у него купить, а Пете только дополнительное задержание в копилочку. Как его головой о лестницу прикладывают и дышать невозможно. Как позвонить хочет то ли Грому, то ли в полицию. Как все силы его покидают, вытекая вместе с омывающей его канализационной водой. А потом находит в себе что-то — самые остатки сил. На злости, на ярости, на желании не сдохнуть, как крыса помоечная приподнимается. Сил, чтобы на переломанных ногах подняться, вылезти и закричать, как в последний раз. Медсестра, милого вида блондиночка с неприятно высоким голосом, подбегает достаточно быстро, врача зовет, трубку из горла вытаскивая. Петя кашлем заходится, но болящее тело не дает пополам сложиться, - даже двинуться нельзя. — Телефон... Дай телефон. — Лежите, ну же. Она тонкими ручками давит на грудь, стараясь раны не задеть, а Петя от боли чуть не кричит, всё за чужую руку хватаясь. — Дай мне блядский телефон! Девчонка в карман халата лезет и вкладывает в ладонь Хазина разблокированный смартфон, очевидно свой. — Успокойся. Пиши кому надо. И молчи, тебе вообще говорить нельзя. Пальцы трясутся, правая рука вообще вся в бинтах, а внутри всё сворачивает. В голове, ещё там, в канализации, Петя всё понял. А тут ему хоть Бог, хоть сам Черт второй шанс даровал. И Хазин не просрёт его, больше нет. Номер телефона набирает по памяти, надеясь, что не ошибся. Отправить получается до того, как ему вводят ещё одну дозу обезбола и Пете приходится провалиться обратно в медикаментозный сон. Игореш, забери меня из Москвы. Домой. Пожалуйста. В следующий раз Петя просыпается спустя несколько суток. Дышит уже сам, глаза открывает — а за окном темно. Часы на столике рядом тихо тикают, палата другая уже — кровать мягче, стены другие. Кто-то рядом сопит громко, не на кровати, а словно бы на кресле рядом. Хазин с трудом, хрипя, на бок переворачивается. И действительно, рядом Игорь сидит, по стулу сполз, голову назад откинул и даже во сне губы поджимает. А потом резко вскакивает, стоит только Пете начать двигаться. Они в глаза друг другу смотрят и Хазина прошибает. Двинуться не может, и видит, как у Игоря влага в самых уголках глаз. Петя руку дрожащую тянет, ладонь на его щеку кладет и пальцем по глазу проводит, стирая слезы. Хазин едва улыбается. Живой, вот они оба живы и пока это так — все можно изменить. Пока это так — ничего непоправимого не случилось. Гром тоже улыбается, слабо, свою ладонь поверх Петиной кладет, пальцы переплетая. И Игоря как прорывает. — Я думал ты перебесишься и вернешься, мы же часто ссорились. И я столько херни наговорил, которую даже права не имел говорить. Я знаю же, что ты обо мне заботишься, знаю. А я же всю жизнь сам, сам. Ты пойми, мне очень сложно, чтобы кто-то заботился. Ещё и это сообщение, я же вообще… Петя палец ему на губы кладёт, брови нахмурив. Он сам все это знал, видел. И всё это так не важно. Ведь вернулся бы, в любом случае к нему вернулся. Хазин слегка снова улыбается, но взволнованного Игоря смотря. Тихое и хриплое «Прости» они говорят одновременно.