visions

Вся жизнь – оружие и дым, и одинокие герои на праведном пути, и чертов опыт со свинцовым привкусом, который ни к кому не должен приходить так рано. Будьте осторожны; посолите все к чертовой матери, дрожите и спите. Это было очень сложной задачей – выбраться из дома и выйти на улицу. Сделать это незаметно. В войне главное не победа, главное – в ней не участвовать. Даже в своем возрасте Сэм уже достаточно умен, чтобы понимать, что месть – это игра проигравших, и так было всегда. Никто никогда не выигрывает. Дин не победит, потому что Дин – это такой меч, который нельзя вбить в лемех плуга. Отец не победит, потому что проиграл уже в тот момент, когда только ступил на эту тропинку. Сэм не победит, потому что он и так уже слишком многое потерял и слишком много у него внутри. И он тоже оружие, как бы ни боролся с ковкой. Все они связаны этой неизбежностью, как кости, соединенные сухожилиями. Спасать людей, охотиться на нечисть. У Джона Винчестера какая-то извращенная, глубокая любовь к дерьму: вампиры, вервольфы, ведьмы и дешёвые мотели; алкоголь, муштра детей – солдат – и самобичевание с нечестивым фанатизмом истинного трудоголика. Смешать, но не взбалтывать, добавить соль по вкусу. И заново. Заново. Сложно сказать, что именно стало последней каплей, была ли она вообще, учитывая... ну, все. Он просто вышел за дверь и не смог остановиться. Не захотел останавливаться. Тихий район в глуши, провинциальная одноэтажная Америка; бесконечность домов и стен – все они были одним и тем же домом, одной и той же стеной. Редкие отблески фонарей, холодный привкус свободы и никакого направления. "Это путь", – шептал голос в его голове, парадоксальный, изменчивый, одновременно чужой и смутно знакомый. – "Это путь; просто подожди, пока он не станет твоим". Реальность смазывалась, слоилась, чернела по краям. Шелест ветра в свежей листве; острые ногти с шорохом перевернули страницу. "О маленький ягненок, кто твое стадо?" Он понятия не имел, куда это вело, если вообще вело хоть куда-то, но ему нужно было за чем-то следовать, поэтому он последовал за этим. "Выбирай; выбирай сейчас!" Что-то было не так, что-то было очень, очень неправильно. Понимание скользило на периферии, каждый раз балансируя на грани осознанного – навязчивый комар аккурат над ухом, но никогда в поле зрения. – Кто ты? – спросил он в пустоту, дезориентированный, усталый, сбитый с толку; Она его не слышала. "Сэм, Сэм, Сэм, Сэм, Сэм", – протянула она нараспев, прищелкнув языком. – "Ходячая бомба замедленного действия". Сэм ее не слушал; Время проходило спазматично, неудобно, слишком смазанно. Он позволил темноте и тишине осесть на плечи, сомкнуться вокруг него, успокоить начинающуюся головную боль. А потом он оказался во Флагстаффе. Свет просачивается сквозь трещины в мутных стеклах, расчерчивая стены сложной геометрией. Пыль танцует в воздухе, подсвеченная золотом уходящего дня, медленно оседает на щербатый пол и стопки выгоревших на солнце журналов. Здесь очень тихо. Не мертвая тишина, которая всегда является плохим знаком; не та, в которой все рефлексы обостряются до состояния полной боевой готовности, и не та, которая ступает по пятам за отцом в худшие времена. Здесь просто...спокойно; спокойно настолько, что все рецепторы практически сходят с ума в попытке адаптироваться. Дин бы уже взбеленился. Дин. У Сэма чертов дар находить тонкие трещинки, которые оказываются линиями разлома. Его разум все еще делает это с ним каждый раз, и это самое худшее. На что это похоже? Скольжение по склону на масляном пятне с заблокированными тормозами. У меня есть брат; как мне избавиться от этой привычки? Очевидно, его мозг все еще зациклен на констатации очевидного – Дина здесь нет. Это просто факт, который нужно держать в голове; попробовать с ним свыкнуться. В какой-то мере это невыносимо, не до конца возможно; именно сейчас он чувствует, насколько. Это максимально близко как к свободе, так и к одиночеству – знать, что на тебя никто не смотрит. Потому что именно этим и занимается Дин. Он приглядывает за Сэмом. Все начинается с его постоянного присутствия в жизни Сэма, им же и заканчивается; это руки Дина, выносящие его из горящего дома, это кулаки Дина в спарринге; это пятерня, ласково взъерошивающая непослушные волосы и пальцы, с отточенной легкостью нажимающие спусковой крючок. Это все моменты, когда они ссорятся на ровном месте из-за ерунды и те, когда он садится рядом с Сэмом, не спрашивая, и говорит ему, что он заноза в заднице, но не обуза. Сэм думает об этих вещах – действительно думает о них – как о хороших. Нет, не совсем хороших, но... драгоценных. Он лелеет их. Все это живо в памяти, мокрое и блестящее, как битое стекло в канаве; универсалии, обманчивые и острые, сплетенные из классического рока и ночного воздуха за окном Импалы. Там есть еще кое-что. Оно из раза в раз заставляет Сэма чувствовать, что его легкие внезапно становятся на два размера меньше – словно в одну секунду все было хорошо, а в следующую все полетело к черту. Слабость в запястьях и коленях, цитаты из библии на каждый день – и все одно все песни о любви к его душе. Взаимная тоска, созависимость, одержимость – триединая нечестивость эмоций, которая не сулит ничего хорошего. Сэм готов проклясть все это на месте. У него нет объяснения, нет названия; просто правая рука Сэма в последнее время много чего делает – вот и все, что он говорит. Он знает, что это может быть ни здесь, ни там, но он любит своего брата архаичным образом. И – по крайней мере, в этом случае – то, чего Дин не знает, не причинит ему вреда. Поэтому, как хрестоматийный идиот, которым он является, Сэм будет отрицать это так долго, как сможет, и, вероятно, какое–то время после. Он ощущает это; чувствует, когда оно подступает – извне тягучестью нефти по коже, изнутри – влажным комом по горлу. Сэм сворачивается калачиком на боку, воображает успокаивающее присутствие Дина у себя за спиной и молится о сне без сновидений. Он, вероятно, устал, но не чувствовал тумана, и не совсем онемел; быть может, отсырел. Стены казались текучими, пол неопределенным. Это было похоже на пребывание на плоту, но фальшивое, тошнотворное. Не связанный, но и не свободный. Каждая мысль казалась чем-то происходящим посреди пустой комнаты без эха. Темнота вокруг ощущалась жидкой, но плотной – такой густой, что он мог чувствовать ее на своей коже – обволакивающей, липнущей и ползущей. Воздух вокруг него дышал, и это заставляло его грудь двигаться; старые ржавые трубы пели низко и уродливо. Она была там. Звезды, жгучие, едкие твари, ворвались внутрь, заполняя его грудную клетку, забились там бешеным аритмичным стаккато. "Что ты думаешь, мальчик?" Ее голос был голосом многих, объединенных в нестройный хор. "Чувствуешь себя большим человеком?" Черный дым шептал ему в губы, ласкал его руки и шею. Сознание плавало на периферии, не погружаясь в глубокие воды. "Ты будешь разочарован, когда вырастешь – ты будешь большим ребенком". Она отклонилась, обретая осязаемый силуэт, и покачала головой. Разочарование, смирение – острие стекла в уголке глаза. "О чем ты жалеешь? В этом нет ни капли смысла"; Восприятие без понимания — опасное сочетание; он отвернулся от нее через силу, из последних сил – намеренно; Она продолжала говорить. "Демоны влюблены в тебя, ты не одинок". Он отогнал это от себя, как будто оттолкнувшись от чего-то в невесомом космическом вакууме. О чем, черт возьми, он думал? Реальность извивается, слоится до тех пор, пока в ее послевкусии вовсе не останется никакой реальности; это чувство твердое, жесткое, но плавно граненое по краям. Что-то вне ощутимости этого мира, что-то вроде навозной мухи в янтаре. Сегодня не самый удачный день, Дин. Мне не нравится сегодняшний день. Его губы складываются над словом – единственным именем – когда он произносит его снова и снова в опыте истинной молитвы, идущей от самого сердца. Главная проблема заключается в том, что Сэму отчаянно хочется быть счастливым, а не самим собой. Хотя бы сейчас. Либо потому, что Вселенная ненавидит Сэма, либо потому, что ему действительно не везет, Дин появляется прямо посреди этой мысли. Сэм видит, действительно видит его наяву – во плоти – на пороге давно опустевшего дома посреди богом забытого нигде. "Сорок лет. Сорок лет, такой же беспомощный с клинком в руке, как и без него", – шепчет голос в его голове; он старательно не слушает, но все равно слышит. "Вся разница между прошлым и настоящим – в семантике". В конце концов его глаза поднимаются под тяжестью пристального взгляда Дина; он видит, что тот пристально наблюдает за ним, в глазах – мягкость и какая–то отчаянная нежность, от которой у Сэма пересыхает в горле, Это чудовищно, это практически невыносимо в любом из возможных смыслов, но это уже здесь – и это то, с чем ему приходится иметь дело прямо сейчас, хочет он того или нет. – Дин... – в конце концов начинает Сэм, осторожно, потому что Дин выглядит так, как выглядят нормальные люди, когда видят призрака. – Глупый сукин сын, – выдыхает он. Сэм не чувствует себя вправе возразить. Он выглядит смертельно уставшим, выглядит загнанным и бледным; у него разбита бровь и губа, нет ни следа привычной напускной бравады ни в позе, ни во взгляде. Дин больше ничего не говорит; делает два шага навстречу и протягивает руку, освещая щеку Сэма кончиками пальцев. Это вызывает благоговейное, преклонное чувство – он не знает, как объяснить иначе и где найти оправданий тому, как соль и вода разъедают уголки глаз от этого простого жеста. Так много тепла сочится из его раскрытой ладони. Сэму хочется сохранить это чувство, собрать всю приглушенную яркость солнечных лучей за пару часов до заката в стеклянную банку и спрятать глубоко внутри. Чтобы в особенно темные времена все еще видеть свет, греть о него руки. Это не может продлиться долго; это слишком – и в этом все, на этом все; точка с запятой, точка, конец предложения. У него просто хватает присутствия духа сказать «спасибо». И по какой-то причине – одному богу известной – это худшее, что он сказал за всю ночь. Дорога – это хорошо, это то, что нужно; дорога успокаивает Дина, заземляет его самого. Руль в крепких руках, винил под спиной; проносящиеся мимо обочины заполняют его мысли. Он старается не думать и не вспоминать свои сны. – Что случилось? Тишина. – Дин. Скрип пальцев на руле, прикушенная губа; в какой-то мере это выглядит как переговоры об уступках в Гааге. – Скажем так, не лезь в жопу и не пей – очень устанешь. И этого должно быть достаточно; всегда было достаточно – в этом весь Дин, если подумать. Но здесь есть еще что-то; он сможет нащупать, если постарается. То есть блеск амулета на груди и блеск его зубов, малейшего новые строки в глазах, когда он смотрит на Сэма, если тот молчит слишком долго; то есть вес его руки, когда он кладет ее на колено Сэма, не говоря ни слова дает ему это быстрое я-не-знаю-как-помочь-но-хотел-бы выражение; то есть узор веснушек на его лице, когда оно вдруг кажется белым на фоне усталости тревоги и всех вещей. Он смотрит на Дина, действительно смотрит на него, и это больно; Ему нет двадцати, думает Сэм, а в его сердце – похоронное бюро. Это неправильно; не существует ни одной Вселенной, где бы это могло быть правильным. Сэм дрейфовал. Он вернулся в фокус некоторое время спустя, когда голос раздался еще ближе, чем раньше, и сказал: "Здесь". Видение было странным. Кладбищенская трава, теплый черный металл, вспышка солнца в зеленом глазу. Секреты били крыльями по воздуху и шептали ему. Загадки отпирались одна за другой, и цепи падали. Тяжелый удар, привкус поражения в нотах дешевого виски. Щелчок челюсти и треск огня; погребальный костер, горящий синим пламенем. "Это единственное, в чем ты можешь преуспеть", – шептал голос на фоне. В этом не было ни логики, ни рифмы. Сэм не понимал; он был далек от сути так же сильно, как от любого из ответов. Голос скрипел и потрескивал, набирая силу, пока не превратился в рев. Слова ударили ему в уши, не регистрируясь по-настоящему. "Да здравствует Мальчик–король!" Сэм не мог пошевелиться. У него не было тела, чтобы двигаться, только «я», чтобы испытать. Круглый колышек, квадратное отверстие. Было больно находиться здесь. Сэм вздрагивает, просыпаясь; он даже не осознавал, что спит. Сиденье непривычно мягкое – нет скрипа винила под пальцами, ногти цепляются за короткий велюр. Свет фонарей вдоль трассы пунктирно прорезает темноту салона с неравными промежутками где-то посреди гребаного нигде. Константы и переменные – все иначе, но так же, как и всегда; все так же, как и всегда, но совершенно иначе. Голос, чудовищный, нечеловеческий, все еще гремит в глубине его черепа – спазмически отдается в затылке, резонирует в груди; "Да здравствует Мальчик–король!" Король большого Ничего, саркастично думает Сэм. Он вообще не уверен, что стоит начинать этот разговор, но Дин уже заметил: короткий взгляд, секундное напряжение в линии челюсти – вопрос, который не мог бы стать более явным, даже если бы его озвучили. – Сэмми? – Тебе не кажется иногда, что мы в каком-то пророчестве? Дин усмехается с той горечью, которая кричит о понимании ярче любого неона; конечно же, он делает вид, что ничерта не понял. – Мы в спизженной Тойоте Королле, Сэмми. Выброси эту дурь из головы. – Ты понял, что я имею в виду. Это опасная территория, Сэм знает; он не дурак, просто устал. – И что ты хочешь сказать? Есть боги, которые беспокоятся о наших задницах? Может и так; может, все гораздо хуже. Он понятия не имеет, но очень хотел бы. Разве это все еще так удивительно, если вопрос всегда в том, когда и как, но не «почему»? И никогда «кто». Кто или что является контролем в эксперименте их жизни, неизменной константой. Дин привычно насмешлив, будучи в полном неведении о том, как реальность из раза в раз трещит по швам. Но яд в его голосе сочится кровью – поэтому Сэм пожимает плечами и отворачивается к окну. Он пытается удержаться от этого, но его все равно смывает в византийскую траншею снов. Солнечный свет просачивался сквозь весенне-зеленые листья и пятнал асфальтовую дорожку. Воздух только начинал остывать. Знакомое лицо, знакомое пальто; шестикрылый воробей, болезненно маленький. – Я не знаю, что делать, это все, что я делаю. Звук изменялся, двоился, перетекал в иной регистр. – Ты хороший мальчик, ты идиот, ты идиот, мальчик. Ты должен быть мужчиной – терпеть, терпеть и умереть. Сэм не знал, что ответить. Ему хотелось кричать, бежать, сделать хоть что-то; он не мог даже пошевелиться. Вспышка света; серебряный кол, треугольный и острый; метеоритный дождь невиданной силы и черные силуэты сгоревших крыльев, покрывающие шоссе. "Взорвать и расстрелять архангела, кстати, это история всех галактик. Как здорово, что у тебя в заднице есть печально известный нож", – он скорее почувствовал, чем услышал. Лезвие, испещренное рунами; витые символы, диковинные и бессмысленные. Костяная ручка приятно грела ладонь. "Будь спокоен и вооружен", – она шептала ему не на ухо, а в самую душу. Будь спокоен, стой на своем, не позволяй сбить себя с толку – основные правила ведения серьезных разговоров в этой семье. И ни одно из них не работает прямо сейчас; Весь этот диалог неловкий и странный, почти вымученный – нечто среднее между разговором по душам и попыткой добиться оправдательного приговора. Он чувствует себя эмоционально вне пути, находясь в кабинке закусочной, в каком-то безымянном маленьком городке – это все так чертовски знакомо – говоря с братом о том, что он собирается делать, когда все это закончится. Как будто это когда-нибудь действительно закончится. Но Дин здесь; он улыбается и подкалывает Сэма насчет выбора завтрака, походя флиртует с официанткой и заказывает себе нечто, что выглядит уверенной заявкой на диабет второго типа. Дин здесь и все идет своим чередом; Дин здесь, и в данный момент это значит все. Он сидит посреди этого, безыскусно счастливый, всего на долю секунды позволяя себе представить, что все когда-нибудь будет хорошо; это не имеет ничего общего с реальной верой, но все же оно здесь. Где-то за горизонтом маячит фигура отца, очередная охота, очередной новый семестр в новой школе очередного города, но время еще есть. Время есть. Этот год уникально болезненный, который означает сеять и сеять слезы. Он грустный, он живой, он – тот, кто живет по ошибке; Сэм принимает это полностью и смиряется так, как умеет – попросту не смиряется. Ему наконец-то надоело. В какой-то момент он достиг своей критической точки с отцовскими приказами, поцарапанными кассетами Metallica, братским отчаянием и братским запахом тела в четырехдверном седане, где он физически не может убежать ни от чего из вышеперечисленного. Сэму почти восемнадцать; он достаточно взрослый, чтобы ясно и без лишней ностальгии видеть, насколько все это кромешный бесперспективняк. В идеальном мире на убийства тварей можно сделать состояние; в идеальном мире у него была бы своя версия жизни с яблочным пирогом и белым штакетником; в идеальном мире Дин завел бы собаку и открыл свою автомастерскую. Но мир не идеален; люди не идеальны. Он знает своего брата. Дин никуда не денется, но у Сэма еще есть шанс. Он понимает это. Он догоняет свое окружение – каждую мелочь и текстуру, все зазубрины под пальцами – разбирается в нем и понимает это лучше, чем когда-либо раньше. Все было окутано черным дымом. Девушка, средний рост, точеный силуэт; блондинка, в следующий момент брюнетка, и заново, несколько раз подряд. Он видел собственное отражение в черноте ее глаз. Она приветствовала его, словно старого друга. "Сэм, Сэм, Сэм", – она покачала головой. – "Когда же ты наконец поймешь". Яркий отблеск меди в скудном сумеречном свете; амулет, до боли знакомый, мерно раскачивался маятником перед его лицом. "Если ты думаешь, что у тебя добрые намерения, подумай еще раз", – истертый кожаный шнурок скрипел, зажатый острыми ногтями – контраст черного на красном; кровь на блестящем капоте, битый кирпич и мокрый асфальт. Каждое движение было тяжелым и медленным, словно он двигался сквозь патоку. Она продолжала бормотать что-то еще – голос шелестел со всех сторон, обволакивал, не давал даже вдохнуть сквозь ноющий гул в голове, и он не мог это отфильтровать. Ее предложения содержали слова и фразы, которые должны были быть взрывоопасными, но что-то поглощало весь шок. Внезапно пустота ее лица оказалась у его уха. "Будь частью решения, Сэм". Он повернулся и схватил ее. Ад – это другие; Одна рука держала ее за предплечье, другая вонзала нож. Ад должен подождать. Она рассмеялась, уродливо и громко. Ее тело дергалось каждый раз, когда он наносил ей удар, но она никак не реагировала, будто его вовсе там не было. Сталь с достаточным количеством крови по краям, чтобы доказать, что перед ним человек – это не мораль для истории. Темнота вибрировала, расширялась, давила со всех сторон, вытесняя абсолютно все за собой. "Я всегда знала, что в тебе это есть", – шептал голос вокруг него. Он оттолкнул ее, и она упала навзничь в пустоту. Дин смотрит на него с тем выражением лица, которое делает любую ненормативную лексику излишней. – Серьезно? Сэм пожимает плечами. Будь спокоен и вооружен. Его оружие – две кипенно-белые страницы с лиловой печатью – почти беззвучно шелестит при этом движении. С первой частью много сложнее; не то, чтобы он хоть когда–то мог обмануть Дина. – Не смей, Сэм. Не смей, блядь, сметь. Предложение похоже на авангардную керамику; он не может найти достойного возражения – не может облечь его в слова; Дин никуда не денется, даже не подумает, но у Сэма еще есть шанс. Если он останется здесь, в этой комнате, в этом чертовом доме – то все; игра будет окончена. Он упирается локтями в колени и опускает голову. Усталость начинает накатывать волнами, сбивая его с толку, и он просто хочет закончить это, жалея, что вообще начал. – Я хочу этого, Дин, – голос не дрожит, но близко. – Это все, чего я хочу. Это мелочно и жестоко, но это жестоко, только если это работает. Он не ожидал, что это остановит всю силу праведного – по крайней мере оправданного – гнева, но оно останавливает. Дин поворачивается к нему, и на этот раз, когда он хмурится, в его лице читается что–то, чего не было секунду назад. Золотые пятна рассыпаются по подъездной дорожке, ступенькам крыльца, покачиваясь в такт листве. Солнечный свет громко стучит о его кожу. Дин долго молчит. – Как много из этого связано со мной? – спрашивает он, когда ощущение времени ускользает окончательно. Большая часть, честно хочет сказать Сэм. Это просто кажется таким странным – смотреть на него и чувствовать себя не в своей тарелке. Дин облизывает губы; издает этот понимающий звук в глубине горла. Ничего не говорит. Он всегда любил его слишком сильно, отдавал слишком много; он изначально принес себя в жертву и взял на себя непомерную ответственность за Сэма. Дело не в исполнении обязательств, а в его преданности. Дин вздыхает и делает шаг назад. – Пока, Сэм. Они не прощаются друг с другом. Они никогда этого не делают. Дин закрывает за собой дверь. Что–то заскреблось в затылке Сэма, игриво пощекотало вдоль мозжечка. Стены вокруг задрожали, сжимаясь. У потолка забилось сердце. Потолка не было; потолок был сплошной тьмой, потолок был ничем. Ничто также не было эффективной стеной. Пустота ее лица соответствовала пустоте потолка, когда она сказала: "некоторые тюрьмы ты не покидаешь". Он проснулся с бешеной силой. После того, как Сэм зашел внутрь и нашел место; после того, как он вытянул шею, чтобы выглянуть в грязное окно на удаляющуюся автобусную остановку и городской пейзаж, освещенный жестким золотым светом за ее пределами, реальность неожиданно ударила его наотмашь. Он больше не уверен, что действительно хочет сбежать, и это самое страшное. Совершенно неуместный смех заклокотал в горле при этой мысли. Он неожиданно почувствовал себя на пляже после наводнения. Воды отступили, и на всеобщее обозрение остались только кучи водорослей, голый песок и разбросанный мусор. Когда шторм прошел, не осталось ничего, что могло бы скрыть бессмысленность попыток убедить себя, что он был чем–то иным, кроме опустошения. Сэм не знал, было ли это самое близкое чувство, которое он когда–либо испытывал к своему брату, или самое отдаленное. Он долго смотрел в окно, размышляя о боли при вправлении кости. Одно дело – уйти, зная, что кто-то все равно ответит на звонок. Совсем другое – когда на другом конце провода вообще никого нет. Место кажется странно знакомым, собранным из десятков и десятков обрывочных взглядов, лоскутков кратковременной памяти, небрежно сваленных, подогнанных на глаз, сшитых белыми нитками. Очередной захудалый бар, очередное придорожное кафе с завтраками по 3.99 и паршивым кофе; очередной номер мотеля, заброшенный склад, фермерский амбар; это одновременно везде и нигде, а может – где-то посередине. Сэм обводит взглядом пространство и останавливается на фигуре за стойкой. Дин ловит его глазами в зеркальной задней стенке бара; шутливо салютует рюмкой. Он выглядит много старше, выглядит смертельно усталым. Он потрепан и мертвецки пьян, губа разбита, а костяшки ободраны. Под его глазами лежат тени, которым далеко не первый год. Он выглядит, как беда. И все же самым уязвимым в нем кажется желание одновременно обороняться и наступать. Это та часть, где он всегда смотрит на Дина снизу вверх, независимо от того, насколько высоким он становится; часть, которая настаивает на том, что Дин всегда будет в порядке, что он, скорее всего, не нуждается в помощи Сэма. Дин здесь, и он должен чувствовать себя в безопасности; должен чувствовать себя целым. Он все еще этого не делает. – Animae dimidium meae, – голос невозможно не узнать, как невозможно связать с тем, кого он знает всю свою жизнь. Сэм слышит отзвук набата в собственных барабанных перепонках. Это его сердце в военное время. Это сердце Сэма чуть ли не взрывается от панического страха, слепой, ошеломляющей безнадежности мысли о том, что он может потерять брата, и понимания того, что он сделает все, что угодно, предложит что угодно, будет бороться с чем угодно. Лишь бы только не; – Забавно, что человек, за которого ты с легкостью принял бы пулю, на самом деле держит гребаный пистолет. Сэм не двигается. Не может пошевелиться. Понимание зарождается в нем медленно и истощающе. – Пойдем отсюда, – все не так, все ужасно неправильно, и это чувство крепнет с каждой секундой, – ну же, Дин. «Все будет хорошо» не озвучено, но вшито между строк. Дин поворачивается к нему. Он улыбается, голос и глаза болезненно ласковые. – Ты поведешь машину, Сэмми, а меня застрелят. Рюмка падает на усыпанный сеном дощатый пол и разбивается вдребезги. За мутным окном автобуса в Пало-Альто едва занимается рассвет.