Коньяк, танки, два солдата

Коля сверлит взглядом - уже достаточно мутным, чтобы отодвинуть покатый снифтер с коньяком подальше от себя, но еще недостаточно неосознанным, чтобы все же перестать кивать немцу на его немой вопрос «Еще?» - то стол, то пузатую бутыль, то девушку, что, будто извиняясь, потупив взгляд на свои руки, тараторила перевод на русский с «нацистского». Но, казалось, уже и родной язык начинал расплываться, становиться то слишком громким, то слишком тихим, то приобретал какие-то гавкающие ноты, то казался вообще инородным. Сначала Николай хмурил брови, долго и монотонно смотрел в стол и разложенные перед ним карты, будто в его туманном разуме зрела действительна светлая дума, силился уловить смысл хоть пары фраз, но после стакана так пятого сдался, но сделал это так, чтобы никто даже и не понял, а может и переборщил немного. Развалился на плетеном кресле с мягкой обшивкой на спинке, распрямил широкие плечи, выпрямил стан и с непревзойденной уверенностью взглянул на сидящего перед ним немчугу. Тот в свою очередь очертаниями тела не хвастался, а, кажется, был действительно увлечен своей невнятной, для слуха русского и к тому же пьяного человека, шипящей болтовней над картами. Можно было сказать, что он был увлечен как дитя: водил пальцами, прикусывал губу, после тут же обрамляя ее кончиком языка, хмыкал, довольный своими идеями — всё это выглядело по-ребячески, но взгляд был строг, холоден, как январский мороз, но уже чуть подернутый действием алкоголя, и это притягало. Неясно, почему, но притягало, сильно. Хотелось смотреть, внимать каждому медленному движению, юркому взгляду, каждой непринужденной ухмылке, жесту, да так, что невольно весь пафос своей позы в кресле приходилось разрушить. Младший лейтенант подался чуть вперед, уперевшись одной ладонью в стол и после медленно ее растопырив пальцы, а душно-пьяного взгляда не сводил с лица ни на секунду. Впервые танкист улавливал с таким живым интересом каждую черту немца: острые, но элегантные скулы, составляющие особый силуэт лица, прямой нос с остреньким кончиком, серо-голубые глаза со вкраплениями лазурного, глубоко-голубого, и едва ли не иссиня-черного вокруг зрачка и по краю радужки; губы… Тонкие, постоянно поджатые едва ли не в прямую полоску, застывшие в не то гневном, не то хладно спокойном жесте сейчас же подернулись алым блеском и едва набухли от бьющего в крови спирта. Ивушкин, почему-то, усмехнулся, сощурился и чуть склонил голову к правому плечу, будто заинтересованный пес. Взгляд сводить не хотелось, а внутри, где-то в районе солнечного сплетения что-то щекотливо зашевелилось, поднялось к щекам, губам и игриво их опалило, заставив выпустить шумный выдох из груди.  — Ivuschkin? Hören Sie mir zu? (Ивушкин, Вы меня слушаете?) — с некой ноткой осуждения спросил Ягер, подняв, наконец, взгляд и застав своего собеседника явно витающим в облаках; в глазах мелькнули серебристые, как лезвия, остринки, когда тот увидел, как Коля неуклюже отводит взгляд в сторону и прикусывает краешек губы. Аня, мелко дрогнувшая от резкой тишины повисшей в воздухе, чуть помедлив, быстро протараторила перевод и сама глянула на хмурящего брови русского. Лично он считал, что он как нельзя иначе быстро и незаметно упрятал потемневший до изумрудного взгляд вправо, на антикварный шкаф, но был недоволен. Он даже сам не особо понимал, почему именно, или не хотел понимать, потому что в голове навязчиво металась мысль «Взгляни еще раз, ничего не будет».  — Да…вернее…йа, аллес…гут, — невнятно от внезапно полыхнувшего внутри жара и ударившего в голову еще большего опьянения промямлил Ивушкин, кое-как вычленяя заплетающимся языком слова на немецком. Удивительно, но после такой короткой, казалось бы, фразы, в горле моментально пересохло: не помог даже глуховатый кашель, надорвавший неуютную тишину, нужно было чем-то срочно орошить горло, а на столе был только треклятый коньяк. Честно говоря, Николай думал, что еще глоток — и он упадет прямо тут, у нациста под носом, и уснет младенческим сном, а такого исхода событий очень не хотелось. Стыдно ведь. Да и что вообще с ним такое? Четыре-пять едва выше донышка наполненные стакана — и его уже тормошит. Не подлил ли этот голубоглазый чего в спиртное? Танкист от таких мыслей даже оживился на момент, поднял посвежевший строгий взгляд и встретился с оценивающим, в какой-то степени даже заинтересованным взором льдисто-голубых глаз напротив. Немец смотрел так внимательно, что стул с обивкой сразу показался неудобным, жестким, шея затекла, и Коле пришлось снова откинуться назад, предварительно стукнув ноготком по боку снифтера в требующем жесте, но Клаус не дернулся, а только вскинул бровь, прекрасно понимая, чего хочет русский, но почему-то его прихоти сейчас отказывая. Младший лейтенант сдвинул густые брови к переносице и все в том же безмолвии кивнул на пустую посудинку, но та оставалась нетронутой. «Может, хандри показывает? Немцы они ведь горделивые… змеюки.» — мелькнуло в голове Ивушкина, от чего тот тихо прыснул. Нет, он не собирался отступать, говорить что-то и тем более «пожалуйста», тоже мне, будет он любезничать с этим хитрожопым, не пальцем деланный! От самолюбивых мыслей Николай, с застывшим на губах смешком, заулыбался и снова, с большей выразительностью кивнул на одиноко пустующий стакан, а после с неприкрытым наслаждением поймал на постоянно сдержанном до этого момента выражении лица нотки раздражения и недовольства, перерастающих даже в азарт. — Ich glaube, Sie haben genug für heute, (Мне кажется, Вам хватит на сегодня) — выдержав паузу и набрав в грудь побольше воздуха, все с тем же чувствующимся раздражением прошелестел Клаус и уже уцепился пальцами за карты, канцелярские принадлежности и незамысловатые макеты техники, готовясь убрать их со стола, как был остановлен неожиданно громким и четким «Как, уже уходишь?». Штандартенфюрер даже опешил немного и стушевался, обратив недоумевающий взгляд на оживившегося танкиста. — Was? — Оглох что ли? Спрашиваю: уже уходишь? — Ивушкин заулыбался шире, с азартом сощурив глаза. Аня взволнованно заерзала на месте, не зная, как смягчить своим голосом язвительную интонацию русского. — А как же там твои…танки, засады, холмы, хребты? Откуда выезжать, куда въезжать? — и без того, вся маленькая, хрупкая переводчица вжалась в отведенное ей кресло, но без запинки, на одном дыхании все перевела и как-то оборванно вздохнула, будто это все — лично ее фразы, а не распаленного алкоголем и неясным интересом русского танкиста, на которого сейчас, не мигая, смотрел столь же оживленный и в сладость Николаю возмущенный немец. Да, у первого действительно душа пела, когда он видел, как с тонкого лица сползало от его голоса, слов и интонации вечно надменная маска, было приятно видеть, как у терпеливого это терпение кончалось. Повисла тишина, Ягер еще долго щурился, обводил взглядом крепкие плечи, грубые, но притягательные черты лица, с немым вопросом заглядывал в зеленые глаза, а Ивушкин, уже ощущая долгожданную победу в руках и уже слыша у себя в голове едва понятное шипение и чувствуя на себе каждую искру из разозленных глаз. Для «вишенки на торте» Коля даже, не унимая задорной улыбки, снова кивнул на злосчастный снифтер и в последующие несколько секунд уже ждал того, что его погонят прочь из-за стола, но в воздухе раздался звон и тихий всплеск, а коньяк уже был налит. — Bitte, — слащаво улыбнулся немец и придвинул свой стакан, наполнив и его, а после направил безучастный взгляд на явно потерянную в ситуации Аню. Коля поморщился, он чувствовал горечь оскорбления и унижения в глотке и быстро осушил стеклянную посудину, с вызовом стукнув ею по округлому столу, но, кажется, остался без внимания. — Anna, lassen Sie uns, wir finden eine gemeinsame Sprache, (Анна, оставьте нас, мы найдем общий язык) — нарочито медленно, едва ли не по буквам произнес Клаус, мельком стрельнув глазами в сторону раздраженно пыхтевшего русского. Конечно, на лице Ани сменилось много эмоций в один момент, и она даже позволила себе с вопросом вскинуть брови, но промолчала, и, спешно поднявшись, проскользнула, словно тень, за дверь личного кабинета штандартенфюрера, заведомо ее прикрыв и, поборов любопытный порыв остаться и подслушать, засеменила прочь. Прошло еще несколько бесконечно, невыносимо долгих секунд тяжелого молчания, когда Ивушкин, потеряв терпение, подал голос. — И что это за выходки? Ведь ни ты меня, ни я тебя нихт ферштейн, — надменно выдохнул русский, скрестив руки на груди. Но это осталось без ответа, впрочем, оно и было ожидаемо, нихт ферштейн же, хотя по глазам и жестам Ягера закрадывалось сомнение, что тот действительно не понимает. Он смотрел долго, не мигая, сцепив тонкие, бледные руки в замок и то щурясь, то тихо усмехаясь, наклонял голову то вправо, то влево, заставляя ленты шрамов, живописно обрамляющих щеку и переносицу, играть на тусклом, желтоватом свете люстры. Этим немец ужасно бесил, заставлял едва ли не скалиться русского, но вместе с тем оживлял в нем какой-то дикий интерес и даже страсть, желание подойти и рассмотреть ближе, и Клаус прекрасно осознавал, что делал. Тот взгляд, который бросал на него танкист весь вечер, то, как он горделиво распрямлял плечи не могло не заставить внутри всколыхнуться что-то новое, жаркое, не могло не заставить опьянеть сильнее, чем от алкоголя, и эта пелена безрассудства только что сыграла решающую роль в том, какие искры сейчас метались между Николаем и Николаусом. Да, Ягер был пьян, ведь разве можно остаться в полнейшем одиночестве, в одном помещении с достаточно крепким врагом, будучи в здравом уме. Кто знает, что ему взбредет в голову: может, вот сейчас он вскочит, схватит, и придушит прям здесь, может, полезет с кулаками, но что-то внутри говорило, что будет совсем иначе, и от этого душа клокотала и бурлила. — Ну хоть прошипи что, морда нацистская, — стараясь побороть заплетающийся язык, прорычал Коля, упираясь одной рукой в подлокотник кресла, по неясному велению желая подойти ближе. Манило что-то в этом немчуге. Манило невыносимо, до нетерпеливого волнения в поджилках, и не поддаться этому сейчас было сложно. Мгновение, буквально, и танкист, во весь рост, скрестив сильные руки на широкой груди, стоит почти вплотную перед гитлеровцем, который с оценкой и глубоко запрятанным внутри восхищением разглядывал его с ног до головы. Такой голодомор, такие пытки, а ему только дай фору и глоток свежего воздуха — уже вновь крепок, ясен, чист, и только местами выдающая себя худоба да едва затянувшиеся раны напоминали о том, каким жалким и истощенным видел его Клаус относительно недавно. На свету блестели неопрятно, но оттого выглядящие очень живо пшеничные волосы, и в грозно нависшей тени силуета жарким интересом блестели изумрудные глаза. Клаус глубоко вдохнул, слегка прищурился, но выдохнуть не успел — в секунду лицо Николая оказалось в паре сантиметрах от его, и дыхание моментально сбилось, а сердце, кажется, пропустило пару ударов. Коля наигранно холодным взглядом обвел лицо названного врага, остановился все на тех же чертах — скулы, нос, шрамы, глаза и губы, на последних сделав выразительную паузу и тут же пошатнувшись. Снова этот жар, обволакивающая ватность по всему телу и непроглядный туман в голове, а хватило всего лишь приблизиться, вдохнуть поглубже терпкий запах алкоголя, табака, кожи и парфюма, чтобы снова оказаться падким на черты нациста. Еще пару секунд назад Ивушкин, может быть, еще бы задумался над тем, что он делает, зачем делает, и с кем, но, видя, с каким томным ожиданием и ответным интересом заглядывает украдкой ему в глаза Николаус, он не посмел отшатнуться. Это был вызов, брошенный ему, самому себе и всему вокруг, и танкист не мог оставить все просто так. — Ну?..- переходя на шепот, бархатный, гулкий и тягучий, как мурчание толстого кота, спросил русский, и, уже не отдавая отчет себе о своих действиях, провёл кончиками пальцев по истерзанной рубцами щеке, улыбнувшись. Он мог сейчас получить по лицу, быть поваленным на пол или вытащенным из кабинета верными подчиненными штандартенфюрера, которые тотчас же пришли на его зов, но того не произошло. Немец, кажется, дрогнул всем телом от такой близости и стыдливо вспыхнул, понимая, что вертится на языке. Не только Николай бросал на него томные взгляды, не только он выписывал взором каждую линию чужой фигуры и лица, Ягер тоже был падок. Падок, как неопытный мальчишка, засмотревшийся на симпатичную девицу. Он бесстыдно рассматривал мощную челюсть, широкие плечи, сильные руки и со срывающимся на дрожь вздохом представлял, как те ложатся ему на талию. То было стыдно, стыдна была каждая мысль, которая вообще возникала в пьяном разуме немца, но каждая была ведома сердцем и так маняща, что, казалось, противиться ей было бы самым большим преступлением сейчас. — Küss mich. (Поцелуй меня.) — на одном выдохе сдался Клаус, подтягиваясь ближе к лицу танкиста и неуверенно ведя дрожащими руками от поясницы к мощной шее. Он видел непонимание во взгляде, но продолжал томно просить, если не молить — так долго лежали тяжким грузом на сердце те слова. -Küss… Küss mich die ganze Nacht, Kolja. (Целуй…целуй меня всю ночь, Коля.) — немец прекрасно понимал, что ответа ждать не стоит, а потому, опалив столь сладко выглядящие сейчас губы шумным выдохом, припал к ним сам, готовый ко всему. Он отдавал себя полностью в руки Николаю, придавал себя любым его эмоциям и любой реакции. Он был готов почувствовать спиной удар об пол, готов был мириться с синяком под глазом и саднящими ссадинами где-то под ребром, но выгнуться в спине подобно младой деве и промычать едва слышимо в целуемые губы заставили те самые сейчас особенно горячие на талии руки. Даже сквозь строгий германский китель штандартенфюрер с замиранием сердца ощущал то, как жарки были ладони распалившегося русского, как он, смелея с каждым целующим движением, с интересом и жадностью сжимал талию, притягивал ближе, заставляя встать и поясницей покорно прижаться к столешнице, едва преуспевая за взятым темпом. Коля дышал шумно, глубоко, порой выдыхая с рыком и беспощадно кусая мягкие, все еще отдающие коньяком губы, заставляя Ягера обмякнуть, но никак не сдаться, а запустить холодные ручонки под рубашку русского, еще немного стыдливо, но уже явно страстно обводя рельефный торс и цепляясь тонкими пальцами за край штанов и за старый ремень. За мыслями поспевать никак не удавалось: стыд мешался с немым испугом, им на смену приходила страсть и дикое желание, и оттого никак не удавалось делать все плавно, но, честно, как-то и не хотелось. Каждый укус и следующий за ним причмокивающий жест, а после томящая пауза и очередной гулкий рык так выбивали из колеи и заставляли потерять себя в каждом до последнего моменте поцелуя, что прекращать не хотелось вовсе. В ушах громче собственных мыслей стучала кровь, и становилось так удушливо жарко, что без зазрения совести хотелось взмолить о том, чтобы всю одежду сейчас же сорвали с изнывающего тела, ибо не до этих тряпок сейчас, совершенно. Ивушкин, с явным нежеланием, прервал поцелуй и опустил взгляд на запущенные под рубаху руки, сипло усмехнувшись. Он бы, может, и съязвил сейчас, да этот не поймет, особенно в таком состоянии, а поэтому, повинуясь искушающим поглаживаниям, Коля стянул с треском с себя такую бесполезную сейчас рубашку и уперся руками по бокам от уже сидящего на столе немца, напрягая мышцы и заставляя их угрожающе перекатиться под кожей. Наблюдая за этим и внимая каждому движению русского, а после бесстыдно исследуя взглядом тело того, на щеках Ягера волей-неволей расцвел легкий румянец, а губ, все еще пульсирующих от страстных нападков в лице укусов, коснулся жар, заставляющий вновь их прикусить и чуть заерзать бедрами на месте от тянущего ощущения в паху. Покоя не давали многочисленные рубцы, шрамы, кое-где все еще налитые свежей кровью ссадины, оставленные беспощадными терзаниями камерных мучителей. Даже сквозь душную пелену желания и опьянения Клаусу было жаль, было стыдно и горько за каждую рану на мускулистом теле, но как он мог все это искупить? За тяжелыми думами он даже не заметил, как русский уже подался вперед, с уверенностью сминая в руках ткань, настойчиво, пусть и не с первого раза, расстегивая многочисленные пуговицы и в мыслях проклиная каждую из них. Набирая в грудь побольше воздуха, подобным образом тщетно пытаясь восстановить дыхание, штандартенфюрер откинулся назад, чуть прогибаясь в спине и поднимая таз, а вместе с ним, с нестихающей дрожью в коленях, закидывая ноги на талию Николаю. Танкист даже немного поубавил пыл и потратил пару секунд на то, чтобы якобы оценить ситуацию, но на деле же бесстыдно вожделенно любуясь такой картиной: неприступный немец, весь до ушей залитый румянцем, уже почти нагой, лежит под ним и с томным вопросом в пьяном взгляде смотрит на него снизу-вверх, вульгарно прижимаясь к нему бёдрами в районе паха. Тот самый район, как раз, уже изнывал, хотя Коля очень силился скрыть это, что было глупо, потому что как только Клаус почувствовал однозначную плотность, то тут же, не размышляя долго, медленно покачал бёдрами, прикрывая глаза. С губ Николая сорвался рваный выдох, на волне которого тот нетерпеливо ухватился за край галифе и буквально сорвал их с бедер Клауса, последнего заставив даже своим зверством вздрогнуть, но не отстраниться, а только умоститься удобнее и вновь, заставляя вспыхнуть внутри Ивушкина целый пожар, заставляя заметаться целую бурю, выгнуться в спине мостом, раздвинуть шире ноги и в понятном жесте двинуть бёдрами сначала вправо, затем влево, словно примеряясь, и от результата тихо охнуть, ощущая угрожающий размер. Еще мгновение младший лейтенант дразнится: водит широкой пятерней по оголенному торсу, груди и плечам, а затем так же медленно скользит ею под спину, на бедро, зацепляя край белья и медля перед тем, как наконец стянуть его, и только потом, без лишних пауз и вздохов, спустить все сразу и с себя, позволяя горячей плоти упереться между разведенных ног и заставляя на секунду стушеваться немца, кажется, только осознавшего, что вообще происходит. Ягер медленно поднялся на локтях и, стыдясь издать по началу хоть звук, обвил руками шею, с неким даже требованием припав к губам и в этом же поцелуе теряя первый, смятый, стыдливый стон, когда в тугие мышцы, пусть и учтиво медленно, вошла неумолимо твердая, пульсирующая возбуждением плоть. Во мгновение все тело забило мелкой дрожью, а низ живота затянуло с непривычки, заставляя Клауса зажмуриться и укусить в порыве целуемые губы, глотая новый, выбиваемый беспощадной дрожью стон и обращая его в стыдливо приглушённый скулеж. Еще толчок, затем еще, влажные стенки постепенно становятся мягкими и податливыми. Периодически, приятно потягивает внутри и возбуждает лишь сильнее смущенное мычание в уже освобожденные от поцелуя губы. Николай с наслаждением вдыхает, все смелее толкаясь в жаркие, влажные стенки, порой сковываемые беспощадным спазмом, на который оба вздыхают в сладкий слуху унисон. Коля закрывает глаза, запускает руки под покорно выгнутую спину, прижимает к себе и припадает к бледной шее, принимаясь за разбои, а именно: оставляя горящие засосы - то ярко-алые, то едва видимые - за ними теряя тянущие следы укусов; и каждый раз с наслаждением внимая, как томный вздох влечет за собой нежный, первый стон, и как учащаются они, когда танкист жадно ускоряется. В голове все мешается: и бесконечная любовь, и нежность, с которой Клаус гладил лопатки, плечи и затылок; и жаркая, неумолимая страсть, желание, увлекаемый коими Ивушкин ускорялся, с нажимом проходился по уже мягким стенкам, исследуя изящного немца, внимая его реакции. Внимая всему: как он извивался, запрокидывал голову, задыхаясь в бешеном темпе, как вздрагивал и заходился едва подавляемыми стонами, всхлипами, как порой открывал глаза и, из-под приоткрытых век глядел глубоко в глаза, шептал что-то бездумно на своем, ласкал сбивающимся, дрожащим голосом такое красивое имя «Коля». Все это так пленяло, и на каждый шепот, на каждую невнятную фразу почему-то хотелось ответить «И я тебя, Ягер», но выходило только прорычать что-то на ухо и тут же его прикусить за мочку, а после, финальными толчками выбить сладкие, надрывисто-плачущие стоны и, содрогаясь всем телом, излиться, уткнувшись лбом куда-то в тонкое плечо. На картах Клауса теперь надолго останутся помятости, где-то и надорванные края, и тот еще долго стоял, покачиваясь, в одной рубашке у стола и тщетно водил пальцами по картам, пытаясь выровнять, хоть немного. — Да не паникуй, найду я тебе новые карты.- лениво протянул Ивушкин, не думая даже, зачем, ведь немец его не поймет, а только будет стоять, пыхтеть и хмуриться, пытаясь стоя не уснуть. Николай, тяжело вздохнув, подошел сзади и без излишних разглагольствований обвил руками тонкий стан и аккуратно дернул к кровати, а у Клауса даже сил не оставалось сопротивляться. Были они только на то, чтобы покорно лечь рядом, обвести туманным взглядом в полумраке знакомое лицо и притулиться ближе, дергая русского за руку, мол, обними. Ну и обнял он. Нежно, с каким-то особенным трепетом и теплотой, и с тем же заглянул в глаза, которые сверкали двумя маленькими льдинками на бледном свете луны, что лился из окна. — Kolja.- прошептал немец, сжимая одну руку в кулак и поджимая искусанные губы. — Мм? -. . .- промолчал, мотнул головой, будто отгоняя какое-то надоедливое насекомое. Клаус закрыл глаза, нет, даже зажмурил, и спрятал лицо как смог — натянул одеяло до носа, укрыв заодно и Колю, и только через пару минут расслабившись, кажется, провалился в сон. — И я тебя, морда немецкая.- выдохнул в макушку ему Ивушкин перед тем, как тоже забыться вязким сном