Огненный Калейдоскоп

Сальери никак не мог взять в толк, откуда Моцарт черпал свои ноты. В то время как он толокся ночами у запертых ворот, в удушающей тени планет, вдали от света луны, Вольфганг, порой даже играючи, создавал золото из воды и алмаз из грязи лёгкой рукой, точно ангелы наставляли его перо. Точно Бог ему нашёптывал. Точно музыка была ему покорна как стихия покорна дьявольской прихоти. Вольфганг был от музыки неотделим, сплавлен, точно ключ влитой в замок — ноты в шагах, ноты в словах, ноты в ритмике его движения. Были там такие, каких Сальери и читать не умел — призраки, виденья, антизвуки, как сердце, забившееся вспять. Как часы, вывернувшие время наизнанку. Как композитор, отвергнутый небесной арфой. Тихой ночью, Сальери опять под окнами Моцарта — приговорённый у райских ворот, вертелся, кружился, тянул сквозь прутья руку — всё тщетно. Среди чёрных крыш на закате жёлтая луна, до которой было так же далеко, как до лампады в приоткрытом окне, и до сокровищ, которые она озаряла. Сальери стремился к луне дрожащими пальцами под гробовую тишину в голове — оркестр мёртв, оркестр похоронен. Исписавшийся композитор не лучше умирающей звезды, чей живописный огонь утекает обратно в тот ключ мирозданья, из которого сотворён. Если Сальери — вон та блёклая звездочка, то Моцарт — луна. Луна была на горизонте. Золотая музыка солнца огласила небо над городом — лампада в окне чахла, мигала, а вот и выгорела со вздохом. Уже дома, Сальери метался по тесной комнате, рвал партитуры и мешал с чернилами кровь. Он гадал, глядя из окна на мощеную улицу и прогуливающийся по ней луч красного солнца, какому дьяволу Моцарт продал душу. Временами, он представлял сердце Моцарта, как полную губку — сжать в кулаке и выйдет эссенция музыки, напрямую, пропустив черновики на бумаге и бессонные ночи поспешного записывания за оркестром в голове. В театре, он затаивался и слушал репетиции, ловя жадно осколки гения, падающие с небес — а если проследить, откуда они пришли, то и жизнь становится не мила. Туда Сальери нет дороги. Туда, куда исчезал поминутно Моцарт, а когда возвращался, привозил с собой вечность, стёртую в порошок.