Огненный Калейдоскоп

Сегодня моё имя Жак. Я говорю сегодня, потому что подчас оно меняется — постоянного имени мне иметь не положено. Былое моё имя теперь — роса на стенках вечности в том ужасном далёко, которое видно только в блеске на лезвии косы. Впрочем, это я давно оставил, как и иссушенное временем лицо да пустые глазницы в тени чернющего капюшона. Современные люди кидаются врассыпную, такое завидев — канули в лету герои былых времен, которые могли и меч со мной скрестить, и отыграть в карты душу возлюбленной. Ныне чуть что, сразу в дрожь. Так что я и обменял свой темный плащ с пламенеющим подбоем на обыкновенный фрак с красной подкладкой, на черепе приросла слой за слоем кожа, глазные яблоки, как мягкий бисер, а там и козлиная бородка (кивок в сторону двоюродного брата, Мефистофеля) да волосы, заплетённые в косу. Юный Жак сегодня ученик маэстро Антонио Сальери, принятый не далее, как на прошлой неделе — притом ученик настойчивый, навязчивый, да так приставший, как чёрная метка, что не отодрать. Воротник заколот, в ответ сальериевскому, полированный брошью: белым змеиным черепком. Прошлой ночью, скинув человеческое лицо, я пронёсся по улицам Вены, собирая, как блуждающие огоньки, души, забившиеся в трещинки мирозданья — теперь они у меня в кожаной фляжке на поясе, бисер на звёздной нитке. Драгоценный камень, приведший меня нынче в Вену — душа, которой вот-вот подходит срок. Не пройдёт и пяти лет, как она будет моей, а пока стоит примериться к ней в истинном её сиянии. Игра стоит свеч только когда известен приз, и чем он ценнее, тем медленнее карточная партия. В эту душу господь заложил эссенцию такой ключевой чистоты, что сожмешь её, и выйдет, как пена из губки, как смола из раны, белоснежный талант. Такие души не поднимешь монеткой из тела — такие души нужно обхаживать, гадать над ними, искать подход по лабиринту теней, ловить за ширмами лунные её отражения. С душой моего нынешнего мастера, Сальери, всё будет много прозаичнее, но его время настанет ещё не скоро, как бы он ночами его не приближал, нарезая время своим чёрным ножом. Когда-нибудь, его мгновение остановится — а теперь оно сыпется с громом, как бисер, и как бисер вскачь по паркету Бургтеатра, к носкам туфель Смерти. Я наклонился и поднял ускакавшую от Моцарта медную монетку, потёр об лацкан камзола и бросил ему. Недовольный взгляд Сальери повторил дугу блеснувшего медяка. С потрясающей точностью, Моцарт выхватил из воздуха грош, которого стоит одна душа, и тот исчез у него в рукаве, как пламя синей свечки. Те рядами кружили по стенам и сверкали в канделябрах под потолком. В расчерченное окно хлестал утренний свет, красный паркет театра был жёлтый от рассыпчатого солнца. — Наигрались, Моцарт? — холодно спросил Сальери, сложив руки за спиной. — Можем мы начать репетицию? — Вы, маэстро, так не торопитесь. Такой хороший день стоит, зачем нам всем торчать тут, в духоте? Вон, вы от жары аж покраснели. — Сальери и правда какой-то красный, отметил я, гадая, уж не берёт ли его какая зараза. Стоит досыпать Здоровья ему в вино — не пойдёт, чтобы он скончался раньше назначенной нам встречи. — Была бы моя воля, я бы вас в жизни не видел. — колко ответил Сальери. Откуда я стоял, мне было видно, как дёрнулись его пальцы за спиной. — Но Император приказал… что поделать? Приступайте к репетиции. Чем скорее вы начнете, тем скорее мы все отсюда уйдём. Моцарт пробормотал что-то недовольное, но послушался — оркестр по местам, маэстро принялся дирижировать. Мы с Сальери устроились сидя на первом ряду, и принялись: я — с интересом наблюдать Моцарта, он — прикрыв глаза слушать со странным выражением лица. Не будь то Сальери, я бы окрестил его блаженным, точно он примостился на солнце и ловит руками его лучи, или в ночи, раскинув руки, слился с бархатным ритмом дождя.