Посреди ночи

Курю. Выдыхаю горечь и дым, стряхивая пепел указательным пальцем. Едкий дым заполняет легкие, вытесняя щемящую боль внутри. Мне больно. Мне почти физически больно. Кашляю в кулак, опираясь на ледяную кафельную стену, соприкоснувшись затылком с гладкой поверхностью. Кошки скребут на душе или как там говорят, когда невыносимо больно. Холодный ветер остужает болезненное возбуждение во мне, заставляя рассуждать логично и здраво. Рассуждать так, как будто тебя никогда не было в моей жизни. Хотя психологи советуют принять болезненное расставание, а не отрицать, прожить его полностью, но мне кажется, что мне не хватит жизни, чтобы принять твой уход. Как можно принять ту боль, которая словно нож в моём сердце шевелится как только я элементарно двигаюсь. Мне порой тяжело дышать, когда ты рядом. Ты там катаешься, пока я стою тут и желаю прекратить чувствовать себя настолько паршиво. Почему я не могу выкинуть тебя из собственной головы? Если на меня посмотреть, то в моей жизни есть все, что нужно для счастья: любимое дело, приносящее доход, чтобы моя дочь могла жить в Америке, а я ни в чем себе не отказывать здесь, любящая дочь, отношения, где меня любят, но нет моей любви что больше плюс, чем минус. Мне хватает любви от холодных ладошек будущих чемпионов, коллег и благодарных родителей, и раньше от тебя. Женька. С твоим уходом в моей жизни появилась дыра через которую сильно сквозит ледяной ветер. Женька. Мы же ничего не забыли, мы же ничего не простили. Вернись. Вернись ко мне. Забеги ко мне с восторженными глазами в кабинет, плюхнись со всего размаху на диван, попроси любимый горячий шоколад и расскажи последнюю новость, ладно, сплетню, прося никому-никому не говорить. Вытащи меня из ямы отчаянья и кромешной темноты. Улыбаюсь собственным мыслям, до боли закусывая потрескавшиеся от ветра сухие губы. Мои самые теплые воспоминания связаны в основном с тобой. Они заставляют мою душу чувствовать себя живой и ещё способной на любовь. Многие поклонники верно заметили то, что я стала более холодной, закрытой и недоступной прежде всего для своих подопечных, потом для прессы и уже для них самих. Говорили, что из-за тебя, моя предательница, но на самом деле все гораздо глубже. Обвинить тебя в том, что ты предала меня, а я тебя, развесить ярлыки и успокоиться, вот что сделали большинство, немногие сочли это чем-то интимным и личным, не желая влезать не в своё дело, а, наверное, самый меньший процент тактично оставили нас в покое, понимая, что тут заложены другие смыслы, подвластны для понимания только нам. — Этери, — резко хватает меня за предплечье хореограф, вытаскивая из своего внутреннего темного мира. Хмурюсь, переводя недовольный взгляд на него. Руку немного саднит. Его глаза непривычно распахнуты, а лицо все белое от ужаса. Его рука дрожит, а пальцы слишком сильно давят на кожу. Откуда в вечно спокойном Дане такая паника. Выражение моего лица сменяется на взволнованное. Что-то с Алиной? Мне неприятно от его крепкого захвата. Дергаю руку, отшатываясь назад. Мерзкое чувство страха обрушивается на меня, противная тошнота подступают к горлу, а волнение сковывает все тело. — Что, Дань? — Там это, — дрожащим голосом говорить Глейхенгауз, как будто бы вот-вот разрыдается, — там, — он не может вымолвить ни слова больше, а у меня все внутри замирает от ужаса доносящихся криков. Отодвигаю его в сторону быстрым шагом идя обратно на арену ко льду. Ты должна быть сильная, Этери, как учила мама, чтобы не случилось в этом мире. Сердце стучит так сильно, что я практически не слышу никаких других звуков, кровь пульсирует в висках. Это ужасное чувство - осознание чего-то страшного ещё до того, как ты видишь произошедшее. Шум в ушах, пелена в глазах, мне кажется, что я в кошмарном сне, но нет. Это моя реальность. К сожалению, моей реальностью стало то, что мне невыносимо смотреть на твое катание, спасают только губительные здоровью сигареты. Рывком отодвинув шторку, смотрю из-за трибуны, в укромном месте, на лёд. Женя. Черт. Меня не было две минуты. Я не успела докурить несчастную сигарету, а ты уже бездыханная лежишь на этом чертовом льду в окружении каких-то левых людей. Если бы ты только знала, как я хочу сейчас придушить каждого, кто допустил тебя, кто позволил свалиться и возможно что-то себе сломать или не знаю…черт, Женя! Если меня нет рядом, значит надо быть сильной одной, я же всегда тебя учила подниматься, какого черта ты лежишь там. Девушка неподвижно лежит на льду, а вокруг капли крови. Лёд слишком прозрачный на нем всегда все видно, словно по-другому быть не может. Лёд вскрывает все тайны, оставляя после себя только правдивый холод. Врачи, какие-то люди вертятся около неё, пока тренер неподалеку стоит от меня. Сука. А почему ты не там, почему ты не с ней? Возмущение, страх, боль, презрение накатывают на меня волной, сводя с ума. Краем глаза ловлю удивление Дани, стоявшего неподалеку, который уже тянется к моей руке, желая прекратить путь, но меня не остановить. Резко поддавшись вперед, радуясь замешательству журналистов и публики, хватаю его за пиджак, утаскивая в темноту трибуны, зло смотря в глаза. Мне впервые страшно за Женю. Страх парализует тело и единственное о чем я мечтаю это чтобы сейчас же с ней все было хорошо. У меня идут мурашки от паники, готовой охватить меня с ног до головы. Никто не ожидал такого исхода сегодняшних соревнований. Остатки самообладания закончились как только мои руки коснулись противной ткани на его пиджаке. — What happened? (Что случилось?) — Don’t you see? (А ты не видишь?) — с легкой насмешкой спрашивает, сверкая на меня своим противным взглядом. Он спокойный как никогда. Мой ребенок, моя Женя лежит сейчас там, на этом льду, пока ты стоишь тут, тренер чертов. — What happened? (Что случилось?) — прошипев ему в лицо второй раз намного грубее, мне кажется, что еще один насмешливый взгляд на моё болезненное возбуждение и в прессе будет ещё одна сенсация. Мои костяшки белеют от силы с которой я жму ему лацканы. Еще немного и моё состояние превратится в настоящую истерику. Она лежит там. Она ни разу не лежала там так долго. Как можно было это допустить?! Мужчина молчит, а потом повернувшись выдает то, что выбивает весь воздух из моих легких. — Eteri, this (Этери, это), — он указывает на лед, где лежит Женя, — It's your fault, she saw how you left, she knew who was the initiator of the Olympic gold, she spoke to you when you advised her to give birth, so you left — go away, (Твоя вина, она видела как ты ушла, она знала, кто был инициатором олимпийского золота, она с тобой говорила, когда ты советовала ей рожать, поэтому ушла — уходи, — говорит он, а после скидывает мою руку с лацкана собственного пиджака, оставляя меня стоять в оцепенении. Самое страшное в этой ситуации, что он прав. Моя вина была прямая. Я сломала её. Мне было не привыкать ломать людей, говорить так, чтобы человек уже не желал выходить на лед никогда, однако внутри у меня всегда было спокойствие после таких событий, потому что мне было все равно. Принцип моей жизни заключается лишь в том, что должны оставаться сильнейшие, которых не сломить. Мне было безразлична судьба всех, всех, кроме тех, кто касался моей души, оставлял там свой след. Неповторимый след. Такой была моя Женя. Она всегда была для меня неповторимой и важной. Даня незаметно подходит, аккуратно обнимает меня, даря поддержку, пока я неотрывно в из-под трибуны смотрю как уносят моего ребенка. Его пальцы мягко поглаживают мою сухую кожу, как когда-то я гладила твою, Женька, желая передать хоть какие-то моральные силы. А сейчас, единственное, что в моих силах, так это не мешать врачам облегчать или спасать твою жизнь… Я даже не знаю, что с тобой… Женька… в какой момент все прекратилось, в какой момент мы начали делать вид, что нас не существует друг для друга. В критические моменты осознание и понимание наступает на тебя совершенно с другой стороны, неужели какие-то медали, пускай и Олимпийские, важнее тех чувств, которые заставляют нас жить и ощущать тепло человеческих отношений. Перебираю нервно руками, пытаясь успокоиться и прийти наконец-то в себя. Выхожу из-за укрытия, подходя к ошарашенной Алине, которая стоит рядом с Дудаковым, неотрывно смотря на лёд, где уже никого нет и гладкая, ровная поверхность, манящая и привычная для нас всех. Ужас всего происходящего отпечатался на её лице. Её конкурентка. Её подруга. Её эталон. Её пример для подражания. Женя. Наша Женя. Женя Медведева чемпионка, только что на её собственных глазах ринулась вниз. Значит ли, что это все? Значит ли, что Алина теперь единственная фаворитка? Для меня да, для неё должно быть тоже да. Как бы я не любила, мы должны забрать то, что по праву наше. Такова спортивная жизнь. Здесь нет права на ошибку, ведь твоя ошибка это шанс для другого спортсмена. И это честно. Это действительно справедливо. Заметив меня, её глаза расширяются и она уже готова заплакать поддавшись ко мне в поисках утешения и защиты. Хватаю девичьи плечи, встряхивая, что есть силы. Она удивленно смотрит на меня, хлопая пушистыми черными ресницами. Алина такая красивая всегда. — Ты сейчас катаешься как никогда, выходишь и делаешь то, что умеешь делать лучше всех в мире. Это твой шанс, в спорте нет друзей, Алина, тебе нет равных, ничего и никто не способен выбить тебя из равновесия. Ты Олимпийская чемпионка, иди и докажи мне, что ты не просто так получила эту медаль, — говорю, смотря в карие глаза не моргая. Она молчит, но по взгляду, который мгновенно стал из жалостливого и сострадающего стальным, было понятно, что меня она услышала. Девушка снимает с коньков защиту, протягивая мне, не поворачиваясь. Я воспитала лучшую чемпионку. — На лёд пригашается Алина Загитова, — говорит голос сверху, заставив меня едва ощутимо вздрогнуть. Загитова отталкивается пальцами от бортиков и, не постояв с нами, катится к центру бороться за звание «лучшей» для Этери Георгиевны и всего мира. Она будет первая. Встает в начальную позицию и, как только по залу разносится музыка, заставляя на эти минуты забыть о том, что навсегда изменит нашу жизнь, катает, словно это последняя возможность дышать не только для неё, но и для нас. Она моя чемпионка. Она лучшее, что я делала в своей жизни. Но она не мой ребенок. И никогда им не станет. Алина первая. Обнимаю улыбающуюся чемпионку и благодарно смотрю на Даню с Сережей, которые уже знают, что возьмут на себя практически все после официальной части, дав мне возможность снова, да, снова быть рядом с той, которая нуждается во мне больше всего на свете. Тогда, в восемнадцатом году, я не смогла себе признаться в том, что и мне она нужна была больше всего на свете. Но сейчас это стало настолько очевидно, что мне нет смысла скрывать. Иду по больничному коридору, чувствуя, как меня начинает мутить от запаха медикаментов, противных белых стен, словно сжимающих мою и без того тяжелую, больную голову. Голова кружиться от проникающего под кожу страха неизвестности. Мне хочется сделать вздох, наполнить легкие кислородом, но вместо этого чувствую подступающую тошноту и головокружение. Еще немного и я упаду прямо тут. Найдя нужную палату, я остановилась, кусая и без того измученные сухие губы. Глубокий вздох. Сердце бьет об ребра, причиняя мне почти физическую боль. Живот стянуло, а глаза мгновенно увлажнились моими слезами. Что-то мне напоминает. Мама… Мотаю головой, пытаясь прогнать воспоминания, и надавив на ручку, распахиваю дверь. На секунду меня ослепляет яркий дневной свет, исходивший от окон, а протяжный скрип двери бьет по ушам, заставляя досадно поджать губы. Передо мной стоит молодая медсестра, которая, видимо, собиралась выходить из палаты. Она противно хмурится, заметив меня. — Вам сюда нельзя, кто вы? — задает дежурные вопросы женщина, а меня словно пробивает от её будничного голоса. Толкаю её в грудь ладонями, желая, как можно скорее пройти к девушке, выплевывая не своим голосом то, что давно должна была сказать или правильнее будет сказать «признаться» хотя бы самой себе: — Это мой ребенок. Медсестра, не ожидавшая такого напора и ответа, отшатываясь, резко бросает взгляд на женщину, сидящую около кровати пострадавшей. Черт. — Ошибаешься, Тутберидзе, — спокойно усмехается она, зло сверкая на меня своими глазами, — это мой ребенок, — выделяет голосом последнее слово «мой». Нет. Нет. Нет. Медсестра делает шаг ко мне, желая попросить от сюда выти, её цепкие пальцы почти коснулись моего пальто, но я лишь кидаю на неё предупреждающий взгляд, готовая защищать и защищаться. — Не трогайте её, а то покусает, — продолжает Жанна, наблюдая за нами, — все в порядке, — успокаивая медсестру, заверила её женщина. Противная медсестра высокомерно закатывает глаза глядя на меня, а после, цокнув, удаляется из палаты, оставляя нас наедине друг с другом. У меня нет никаких сил комментировать и злиться на эту женщину, поэтому я сразу же дарю своей обеспокоенный взгляд, лежащей Жене. От близости к ней у меня почти сводит скулы. Она рядом. Тишина воцаряется между нами, сводя с ума, она почти звенит у меня в ушах. Хотя, честно признаться, всё, что начиналось или просто касалось Жени было именно таким, сводящим с ума от безграничной боли, абсурда или наоборот воскрешающим холодными вечерами. Женщина оборачивается обратно к Медведевой. Перевожу взгляд от неё обратно на бледное, грустное лицо девушки, осознавая, что впервые могу рассмотреть каждую черточку на повзрослевшем лице. Какая-то кривая усмешка трогает мои губы и мне хочется разрыдаться прямо тут, попросить прощение и попросить больше никогда меня не оставлять одну в этом холодном, неприветливом мире. Но она спит, мне проще думать так. Умиротворенная и спокойная. — Что случилось? — хрипло интересуюсь, разрубая собственным голосом звенящую тишину между нами, — что могло случиться, мать вашу, за эти две минуты?! Она молчит. Моё терпение заканчивается, но вряд ли мне удастся конструктивно разговаривать при таком настроении. Сжимаю ладони в кулаки, упираясь в ладони ногтями, оставляя следы на ладошках. Пускай лучше так, чем лишиться ещё одной возможности выяснить, что произошло на льду с Женей. Поэтому стараюсь взять себя в руки. Глубоко вдыхаю. Подхожу к кровати брюнетки с другой стороны, так чтобы видеть лицо её матери. — Меня не было, выходила, — добавляю спокойно, облизнув пересохшие губы. Волнение захлестывает меня с головой, мне кажется, Жанна слышит как бьётся моё сердце. — Нет уж, — усмехается, ударяя ладонями об собственные колени, от внезапного звука дергаюсь, она отрешенно мотает головой, — говори правду, — поднимает голову, смотря на меня злым взглядом, — ты ушла, — словно удар, приходятся мне эти слова. Я действительно ушла. Действительно бросила её, когда она плакала в номере, когда она просила остаться, цепляясь за мои руки и прижимаясь настолько близко, насколько это было возможно, желая хотя бы сейчас получить то тепло, которое бы растопило сердце, замороженное Олимпийским льдом, но это было сильнее меня, она ломала меня изнутри своей болью. В Олимпийский сезон мне хотелось быть как можно объективнее, но она выворачивала меня наизнанку и выкручивала руки своим слезливым взглядом на Алину и лёд, на меня и другую программу. Мне было сложно быть объективной и честной, особенно тогда, проще было закрыться и уйти в себя. При этом оставляя Женьку одну сначала делать последние шаги с травмой, потом выходить и бороться за звание Олимпийской чемпионки, а потом умирать от боли несбывшейся мечты . Но честность всегда была залогом здоровых спортивных отношений, которых у нас в последние время не было. На их место пришла разрушающая любовь. К тому же я была нужна не только ей, но и Федерации, но и Комитету, но и в конце концов Алине, которая не знала, что теперь делать с этой медалью и радостью, которую с ней никто не разделил. Вся страна считала, что мы проиграли, обретя настоящее Олимпийское Золото, но не от той спортсменки. Эти слова, эти взгляды уничтожили в девочках наивной и девственность души. Одна сломалась от любви и жалости, другая от натянутых улыбок и стандартных поздравлений. Все получилось слишком разрушительным для нас и сенсационным для журналистов. — Ушла и бросила её как тогда, так и сейчас, поэтому, — она медлит, облизывая сухие губы, — сделай одолжение и поступи так, как ты умеешь лучше всего, уйди отсюда, — договаривает стальным голосом, пока я бегаю отчаянным взглядом по её уставшему бледному лицу. Нервно улыбаюсь. Разве она не видит, что мне не все равно, разве она не чувствует то, как я люблю эту девочку. Облизываю пересохшие губы, выдыхая весь воздух из легких. — Жанна, послушай, — стискивая челюсть, пытаюсь, что-то сказать, прикрыв на секунду глаза, будто бы злясь на её непонимание, но она резко поднимает руку вверх, чуть ли не умоляя замолчать. — Пошла вон отсюда. Меня почти физически выворачивает от комка нервов где-то под кожей. Жанна ждет, а я просто не могу сделать шаг в сторону выхода, когда она так рядом. Чувствую себя максимально беспомощно и беспомощной для Жени. Всегда учила её быть сильной, но перед ней я не могу быть сильной, она куда сильнее нас вместе взятых. Подхожу к девушке, наклоняясь к бледному лицу. Она еле-еле дышит. Аккуратно касаюсь сухими губами её побелевшей щеки, прикрыв глаза. В нос ударяет привычный сладкий аромат Женьки, сводящий меня с ума. От болезненного ощущения её близости сводит скулы. Моей Женьки. Под веками собирается соленная жидкость. Мне так тебя не хватает. Мне не хватает тебя больше всего на этом свете. Сердце замирает, мне кажется, я не дышу. Или наоборот, наоборот дышу только сейчас, когда ты рядом, когда я могу дотронуться до твоей кожи, почувствовать едва ощутимое дыхание. Все моё нутро тянется к ней. Я так скучала. — Ма-ма, — еле слышно шепчет она, не открывая глаз. Её слова как будто бы спасают меня от пропасти между нами. Не вижу глаз Жанны, но готова поклясться, если бы она могла, то убила бы меня на месте. Женя, если бы ты знала, как я люблю тебя. Едва заметная болезненная улыбка трогает мои губы. Женщина не выдерживает и толкает меня в плечо. Отшатываюсь от неожиданности от Жени, впечатываюсь спиной в шершавую грязно-жёлтого цвета стену, удивленно и слегка напугано смотря на неё. В её глазах стоят слезы, а во взгляде читается неприглядная ревность и ненависть. Но я тоже люблю её. Она тоже моя. В моих глазах столько боли, если бы эти гляделки длились бы вечность, то, неизвестно, кто бы победил. Не понимаю, как она может не осознавать, что так много в Жени меня. Как я могу уйти и сделать вид, что не было одиннадцати лет наших. Забыть как я учила её рисовать стрелки, прыгать, быть сильной, всегда идти до конца, учила даже приемам самообороны, делала за неё уроки пока она сладко спала на моём диване, заплетала ей косички на тренировки, привозила лекарства, когда она болела, ездила с ней даже однажды в Аква-парк... Как можно сделать вид, что тебя не волнует человек, который состоит из твоей души. — Убирайся отсюда, — шепотом ненавистно говорит женщина, прищурив глаза, — если тебе так нравится, роди себе ещё одну и назови Женей, тренируй, воспитывай, делай что хочешь, — стареется говорить буднично, а затем не отрывая взгляда как будто бы хищно улыбнувшись, говорит то, что добивает меня окончательно,  — хотя не завидую ей, ты же всегда разрушаешь все, что так любишь, если, конечно, твои слова о любви правдивы, мы же все знаем какая вы непостоянная в своей любви к материалу или как вы там называете своих спортсменов, готовых ради вас прыгать четверные, — отводит взгляд, как только я моргаю, позволяя стоящим в глазах слезам вырваться. Жанна тяжело вздыхает, смотря как медленно боль уничтожает меня, а затем прикусывая губу, продолжает: — Оставь её в покое, Этери, уйди уже раз и навсегда, если ты действительно её любишь, — последнее слово она говорит шепотом, кривясь. Ей мерзко, неприятно, что кто-то может любить ребенка, которого она родила сильнее. Если возможно убить словом, то я мертва. Испытав почти весь спектр жизненной боли, я стала сильнее, но сегодня, она уничтожила меня. Кидаю последний внимательный взгляд на Женю, желая внять в себя как можно больше её черт, а затем отпрянув от стены, резко выхожу из палаты ни проронив ни слова больше. Делаю пару шагов, захожу за угол, спрятанный от человеческих глаз и коридорного света. Часто-часто моргаю, желая прогнать слезы, но дыхание сбивается, перестаю чувствовать себя, ощущая в душе пустоту. В ушах звенят её слова, не переставая. Что-то внутри меня лопается, и я начинаю рыдать, закрывая себе рот рукой, чтобы никто не слышал моих всхлипов. Неужели я действительно её потеряла, неужели все действительно настолько утопично. Как будто бы осознание накрывает меня волной, заставляя почувствовать разом всё то, что переживала Женя пока я медленно уничтожала её телевизионным цирком. Она была мне сейчас нужна как воздух, но её не было и никогда не будет. По коридору идет новый Женин тренерский штаб, весело переговариваясь между собой. Затаив дыхание, слушаю как они входят в палату, плотно закрывая за собой дверь. Это больше не моя Женя, это больше не моя фигуристка Евгения Медведева. Зажмуриваю глаза, прикусив собственную руку, как же мене хочется кричать от той боли, что разрывает меня изнутри. Снежная королева тоже плачет, ей тоже бывает больно и неприятно. Мне так больно и мерзко не было никогда. Как будто бы у меня украли сердце, оставляя открытую рану, постепенно насыпая на неё соль. Готова поклясться я чувствую её, я чувствую, как она сейчас дышит. Сползаю по стене, съеживаюсь, упираясь лбом в колени, плача как никогда. Почему нельзя просто взять и раствориться в этом мире? Многие спрашивали почему же Женя ушла… Придумывали разные варианты, составляли какие-то теории, а все было куда проще. Я просто полюбила её, как собственную дочь, как ребенка, который был моим, за которого я была готова убивать. Мне вдруг казалось слишком рискованным давать ей олимпийскую победу, ведь тогда она может разбиться морально об человеческую разрушающую любовь; я слышала, как она плакала каждую ночь от боли; мне было неприятно допускать тот факт, что потом она захочет уйти, забыть меня, стереть из собственной памяти; Это сейчас все жалеют ей и ненавидят меня за победу Алины, а если бы она сломалась… меня бы стёрли в порошок, меня бы ненавидела сама Женя, но главное, себе бы не смогла простить я. Вдруг мне стало страшно, когда она прыгает; мне вдруг стало страшно, что однажды какой-то выход на лёд может стать для неё последним; Поэтому были разговоры, ставшие причиной нашего разрыва, о завершении карьеры. Я просто поняла, что люблю слишком сильно, чтобы позволить рисковать собой ради медалей, ради званий, которые по сути ничего не стоят. Не обесцениваю, а берегу. Она так много сделала для страны и так мало для себя, для своей настоящей улыбки, сидя рядом со мной на лавочке в парке поздним осенним вечером. Ведь, только я знаю какие она выбирает бомбочки для ванны и какой блеск наносит вечером перед сном, какие смотрит фильмы для того, чтобы успокоиться и как сильно не любит завтракать. Не все те её знают, которые уничтожают нас каждую секунду в интернете, осуждая за любой и каждый поступок. Я была с ней на протяжении одиннадцати лет и я бы не смогла предать человека, который стал для меня ребенком. Чувство отчаинья и ненависти к себе стали моими друзьями после того, как я не заметила, когда в её голове поселились мысли о моём предательстве, об уходе. Обрати внимание тогда, может мы нашли бы способы унять моё волнение и её желание доказать всему миру, что она ещё сможет удивить. Каждый верно твердит о том, что нужно соблюдать субординацию и честно выполнять свою работу. Не стань для меня Женя любимой Женькой, все могло быть другим. Моя любовь действительно разрушительная. Она разрушила меня, Женю, фигуристку Евгению Медведеву, её маму, которая всегда чуть ли не силком оттаскивала свою дочь от меня; которая всегда в глубине души не могла терпеть моё присутствие там, куда я не могла приходить; которая неоднократно просила меня не дарить дорогие подарки Жене на праздники. Но для меня она стала второй дочерью без которой я уже не представляю собственную жизнь. Которую уже не могу не любить. — С вами все в порядке? — осторожно, едва слышно спрашивает миловидная девушка медсестра, присев на корточки рядом со мной. Неуверенно качаю головой, смотря на неё сквозь пелену слез. В её глазах понимание и волнение за моё состояние. От этого благодарно сжимается сердце. Девушка протягивает мне пластиковый стаканчик с водой, а затем аккуратно обнимает, вынуждая моё сердце в очередной раз сжаться от боли. Меня хотя бы кто-то понимает и не осуждает в этом мире. Мне впервые за сегодняшний день становится тепло. Прикрываю глаза, глубоко задышав. Она мягко поглаживает меня по волосам, а я пытаюсь прогнать мысли о Медведевой. Мне не стыдно быть сейчас здесь, в больнице, на кафельном полу, уничтоженной и слабой, потому что любви к Жени у меня куда больше. И как бы мне не хотелось её скрывать, она все равно рвется наружу. Собираю себя по частям. Сон не идет. Мне хочется побыстрее уснуть, но его нет, несмотря на невероятную усталость. Алина чемпионка. Женя в больнице. Сажусь, прижавшись затылком к мягкому изголовью. Подняв коленки, упираюсь в них локтями. Рассматривая темноту, перед моими глазами стоит сегодняшний день. Мотаю головой, желая прогнать эти навязчивые мысли и воспоминания. Правильно говорят, когда тебя по-настоящему любят, то забудут любые обиды. Я даже не вспомнила, что она ушла от меня, что мне было больно и я обижалась, когда шла к ней в больницу, когда хотела растолкать всех вокруг лишь бы быть рядом и не быть такой беспомощной. Можно было, конечно, найти лечащего врача, настоять и, прижав к стене, узнать диагноз, но куда важнее, что она под наблюдением и с ней все хорошо. Кому нужны эти сериальные разборки? Такая любовь, наигранная бывает только в кино, в реальности все немного обстоит иначе спокойнее и трагичнее. В ней не всегда счастливый финал. Женина мать права, она защищает ребенка как может, она защищает её от моей любви. Думаю, никто не мог это предугадать одиннадцать лет назад, но если бы такая возможность у Жанны появилась, то она не примерно лишила бы меня самых теплых лет моей жизни. Аккуратный стук в дверь. Дожили, мне уже мерещиться начинают звуки, хотя если учесть, что я не ем нормально, мало сплю и много работаю, это не удивительно. Сползаю на подушку, закрывая глаза. Второй стук увереннее. Ладно. Пока иду слышу уже настойчивый третий удар. Неужели у Алины что-то болит? Обычно ночные приходы спортсменов или тренеров ничем хорошим не знаменуются. Может на сегодня хватит? Распахиваю дверь, замирая. Женька. Девушка стоит в больничной некрасивой, выцветшей ночнушке, с растрепанными, но убранными в пучок, темными волосами, бледная, но со смущенной улыбкой и игривым блеском в глазах. Такая противоречивая, такая живая и настоящая, сильная и разрушительная одновременно. Такая моя, но при этом своя. Сверху накинута темная куртка не её размера. Где-то я её уже видела… Дудаков был в похожей, стоп… это куртка Сережи. Девчушка стремительно льет ко мне, не обращая никакого внимания на моё замешательство, обхватывая своими ледяными руками меня за талию, упираясь макушкой в подбородок. Тяжело выдыхаю, казалось бы, весь воздух из легких, опуская свои теплые раскрытые ладони ей на спину, крепко прижимая к себе. Мне это снится? Или это действительно она? Моя Женька. Вся нежность этого мира собирается вокруг нас, окутывая своим теплом. Мне не хочется вспоминать всю ту боль, которая сегодня растекалась по моей душе. Мне тепло. Слышу как она начинает тихо и спокойно дышать рядом со мной, успокаивая своё бьющееся через край сердце. Во мне просыпается то забытое очарование и неконтролируемое счастье, которые вызывает во мне только Женя. Она поднимает на меня свои глубокие карие глаза, неотрывно изучая мою реакцию на её появление. Мне хочется бесконечно вдыхать любимый аромат её волос, обнимать нежную кожу и вообще забрать с собой и ни с кем не делиться этим солнцем. Аккуратно высвободив руку, провожу кончиком пальца по овалу её улыбающегося лица, по свежей ранке на лбу, а затем щелкаю по носику. Девушка смущается, прячется у меня на груди, зарываясь пальцами в мои кудряшки, опуская взгляд вниз. — Прости меня, если сможешь, — тихо шепчет мне в грудь Женя, а у меня снова слезятся глаза от той нежности, которая проникает прямо в моё сердце, выворачивая всё нутро наизнанку. Невозможно же так любить, нельзя, нельзя, нельзя, неужели моё сердце может настолько сильно любить эту девчонку. Мне кажется, ещё один такой взгляд и я сейчас умру от того насколько сильно она важна для меня, насколько глубоко она во мне, насколько много во мне от нее и в ней от меня. Я её фактически вырастила. Она моя копия. Она моя. Затаскиваю её в номер, захлопывая дверь, на секунду оглушая нас эти резким, глухим звуком. Женя отстраняется, скидывая на пол куртку, и снова прижимается ко мне всем телом, выдыхая мне прямо в грудь. — Простишь меня? — подняв голову, спрашивает не дождавшись моего ответа, изучая меня своими большими карими глазами. Её зрачки блеснули и расширились, когда мои губы тронула едва заметная улыбка. Правильно говорят, если тебя любит хотя бы один человек, ты действительно счастливый и другого не надо. Мне не хочется ничего говорить, потому что я знаю, что она и так меня почувствует. Киваю ей, прижавшись губами к виску, ощущая уличный холод исходивший от неё. Между нами всегда было все честно. Слово честность, словно красная нить, связывающая нас и проходившая всегда между нами знаменовалась честностью. Мы старались говорить друг другу правду до момента, когда все развалилось, потом нас просто не было. — И ты прости меня, — честно говорю ей, не отпуская, — Прости, Жень, правда, все, что было сказано были эмоциями, потому что, … — не успеваю договорить, как она прерывает меня, положив палец на сухие губы, а сама искренне улыбаясь. — Любила меня, — заканчивает, а потом добавляет, — я знаю, что ты чувствовала, потому что чувствовала все тоже самое. Мне хотелось быть всегда лучшей для тебя, потому что казалось, что по другому я уже не смогу завоевать твою любовь, мне было больно и страшно, что твоя любовь и забота к Алине уничтожит меня окончательно, а моя злость - тебя. Мне было трудно понять, что ты любишь нас по-разному,  — она шмыгает носиком, укладывая голову мне на грудь. Вся злость, ненависть к себе, грусть и тоска, словно одежда спадает на пол, оголяя душу. Я так устала от маски Снежной королевы, от наигранной ненависти к моей Женьке, что спасительная нежность выбивает у меня из-под все желание сейчас выяснять происходящее и происходившее. Ласково поглаживаю спину раскрытой ладонью, нежно улыбаясь самой себе, пряча иногда лицо в темненьких волосах. Моя сильная, взрослая девочка. Женька невероятно сильная. Мне хочется подарить ей все медали мира только за то, что она пережила, за то какой свет она несет людям, за старание и упорство, за веру и работу. — Все почему? — задаю ей наш любимый вопрос, чуть отстранившись, чтобы видеть довольное девичье лицо, Медвежонок усмехается, подняв на меня свои карие большие-большие глаза, в которых можно найти самые разные оттенки чувств. Она такая осознанная и глубокая, что в каждой интонации её души заложен целый мир, неподвластный порой многим. — Все потому что я это ты, а ты это я, — она заливисто смеется, и делает шаг назад. Одно движение и мы летим в кровать, не разъединяя спасительных для нас двоих объятий. Если бы меня спросили какой момент в жизни самый счастливый, то однозначно этот. — И никого не надо нам, — заканчивает Женька, расслабляясь в моих руках, — ну, по крайней мере на ближайшие тридцать минут, — она чешет нос, говоря это, а затем смущенно улыбаясь и хихикая. — Ты сбежала на тридцать минут? — смеюсь уже я, уточняя. Убираю спутавшиеся волосы с девичьего лица, осознавая, что моя реальность похожа на самый настоящий сладкий сон. Мне кажется, Диана не всегда получает от меня столько теплоты и любви, сколько я дарю Жене. Наверное, потому что моя дочь более серьезная и не нуждается в постоянной ласке и внимании. Женька же как маленький котенок, который ещё в десять лет, лезла на руки и обнимала после каждой тренировке, угощала конфетками и дарила такой свет, от которого шли мурашки. — Да, — она кивает, широко улыбаясь мне. Как же я скучала по этой улыбке, по этому смеху, что ласкает сейчас мои уши, по этому изучающему, глубокому взгляду, по этим ладоням, что крепко держат мои, по сладкому аромату её духов, по тому как она мыслит, даже как она дышит кажется мне неповторимым и особенным. К ней у меня настоящая безусловная любовь и привязанность. — А куртка Дудакова как у тебя оказалась? — спрашиваю, поглаживая кожу на предплечьях. Мне кажется, что я ещё долго не смогу надышаться ею. Стараюсь изучать её пытливым взглядом, не моргая. В моей душе разливалось тепло и спокойствие рядом с ней. Мой комочек счастья. — А это секрет, — показав язык, ответила Женька, — ты же всегда меня учила добиваться своего любыми приличными путями, вот, демонстрирую полученные знания на практике, — она легла ко мне на плечо, весело рассуждая, выдыхая в шею. — Значит, я могу быть за Дудакова спокойной? Все было вполне приличным и я не найду его завтра где-нибудь под трибуной? — наигранно боязливым тоном, поинтересуюсь. Она кивнула. — Мой ребенок, — целуя в макушку, счастливо протянула, искренне ощущая самую настоящую гордость. Мои пальцы прошлись по её ребрам, как будто бы пересчитывая их. Девчушка заливисто рассмеялась, пытаясь отстраниться. Однако запутавшись в одеяле, Женя сдается моим пальцем, полностью расслабляясь и доверяя. — Твой, — согласилась Женька после смеха, прикрыв глаза, — Этери Георгиевна, — начинает она, укладываясь на подушку. — Что? — ложась на вторую, неотрывно смотря на её порозовевшие щечки, спрашиваю. — Расскажите мне сказку, — просит Женька. — Золушку? — усмехнувшись, уточняю, замечая после собственных слов возмущенный взгляд Медведой. — Почему «Золушку» то?! — не понимает брюнетка, придвинувшись ко мне ближе. Обнимаю её одной рукой, ласково целуя в висок. Дыхание выравнивается и все вокруг как будто бы преображается, окрашиваясь в новые цвета, яркие, нежные, несвойственные моему прежнему миру. Женя снова привносит с собой любовь к жизни, пускай она сломлена и разбита внутри, но внутреннее очарование плавно перетекает ко мне, завлекая. — Потому что тебе через тридцать минут надо уже убегать, а то Дудаков превратит тебя в тыкву, — отвечаю ей, наблюдая как тяжелеют её веки, а тело жаждет отдыха и покоя. — Никуда от тебя не пойду, — сонно говорит Женька, натягивая на нас теплое, белоснежное, уютное и тяжелое одеяло, которое так и манит отправиться в царство Морфея, — тут тепло, — добавляет она, а я не могу сдержать глупую, счастливую улыбку. Мне хочется уточнить про какое именно тепло она говорила: физическое или душевное, но девушка уже сладко сопит у меня под боком, словно отогревая после стольких дней никому не нужной войны между нами. Вдыхаю любимый запах, прикрыв глаза. Тянусь через время к телефону, находя в контактах «Сергей». Я. «Она спит:)» Сергей. «Кто бы сомневался)» Сергей. «В шесть утра обход, я лежу на её постели, не знаю как ты поднимешь её, но чтобы в пять тридцать она была тут как штык.» Глупая улыбка трогает мои губы, когда я закрываю глаза, отложив телефон. Рукой нащупываю выключатель, погружая комнату в кромешную темноту, однако на душе у меня настоящий парад солнце и света. Женя переворачивается ко мне спиной, а я запустив руку в её волосы, медленно поглаживаю спутанные пряди как всегда это делала. Она сопит, подложив руки под щечку, а я ещё долго не могу уснуть, наслаждаясь её умиротворением и наконец-то здоровому румянцу. Мы обязательно обсудим. Мы обязательно найдем и просим друг друга, но куда важнее то, что мы знаем, что чтобы не случилось мы есть друг у друга. Моя. До мурашек. Моя.