100 things I hate about you

Алтан ненавидит гардении, полусухое вино, синтетические ткани, неводостойкую подводку для глаз и Сергея Разумовского. Нового же наёмника, на красной машине и с красной краской под кожей, с нелепым белобрысым ёжиком и слишком громким смехом он с самого начала находит… терпимым. Пусть и местами раздражающим. Вадим зарекомендовывает себя лучшим в своём деле, профессионалом с большой буквы и мастером на все руки. На деле же оказывается шумным, бесшабашным, вечно насмешливым, полным идиотских идей и непрошеной житейской мудрости, вроде неглупым, но порой страшно тупящим в каких-то до абсурда простых вещах. — Надеюсь, стреляешь ты лучше, — безжалостно цедит Алтан, когда тот десять минут не может разобраться с кофейным автоматов в бизнес-центре. Вадим много размахивает руками, любит тупые шутки и попререкаться с начальством. Тем удивительнее, что Алтан, с его пронзительной дотошностью до качества выполняемой работы и невыносимой придирчивостью к подчиненным в итоге просто смиряется, выбирая стоически и по-геройски терпеть: он ведь даже позволяет агрессивно-тактильному, оскорбительно-панибратскому Вадику дважды хлопнуть себя по плечу без последствий, только чтобы на третий с хрустом заломать наёмнику запястье, холодно проговаривая нравоучения о соблюдении субординации. Некоторые уроки всё-таки должны быть усвоены. Наглому гиперактивному Вадиму и без того прощается слишком многое. «Почему прощается?» — на этот вопрос у Алтана ответа нет. Вадим – простодушная, почти комичная нелепица, безалаберный гедонизм в своём абсолютном проявлении, пёстрый, кричаще-броский калейдоскоп жизни. При поверхностном взгляде. Алтан не позволяет первому (второму, третьему… ) впечатлению себя обмануть. В конце концов, он ненавидит оказываться неправым. Вадим – хищный прищур льдистых светлых глаз, кровожадная улыбка во все тридцать два. Он не даёт жертвам последнего слова и всегда стреляет исключительно в голову. Вадим – завораживающий отморозок, конченый, бесстрашный и безжалостный. Вадим – тактик, военный стратег с историческим образованием за плечами, холодный расчёт на бочке пороха. Так что Алтан мученически закатывает глаза и смиряется, прекрасно понимая, что второго такого ему не отрыть. Днём с огнём не сыскать. — Ваше Золотейшество… — с улыбкой тянет непростительно довольный собой Вадик, по-джентельменски открывая перед ним дверь машины. Алтан в целом ненавидит слышать вариации и коверкания собственного имени от посторонних, но это – какой-то совершенно новый, доселе невиданный уровень пиздеца. — Ты… придумал мне кличку? — вопрос звучит одновременно возмущённо и брезгливо-озадаченно. — Ну, это скорее титул. — Из твоих уст звучит, как кличка. Избавь меня от этой творческой самодеятельности. Алтан ненавидит, когда его приказы пропускают мимо ушей. Вадим наверняка догадывается об этом, катая «золотейшество» по языку чаще дежурных «здравствуйте». Настолько часто, что обращение сперва перестаёт резать слух, а затем до такой степени въедается в подкорку, что практически прекращает бесить. Алтан ненавидит, когда над ним одерживают верх… Вадим слушает на полный громкости Гагу, время от времени отбивая пальцами ритм по рулю и качая в такт головой. Алтан никогда не любил классический поп, но убеждать наёмника переключить – себе дороже. Вадик немного отклоняется назад и пропевает, подмигивая боссу через зеркало на лобовом стекле: — Nobody can read my poker face… Тембр у него приятный, почти не бьет по ушам. Хотя Алтан, вообще-то, ненавидит грубо-шершавые мужские голоса. — Про тебя, — с улыбкой поясняет Вадим в ответ на вопросительно вскинутую бровь. — Вас. И понятнее не стало. — У тебя… у вас просто всегда лицо такое… Отстранённое. Вообще без эмоций. Алтан ненавидит непрошенные комментарии насчёт своего внешнего вида. Вадима бы щёлкнуть хорошенько по носу за такое, чтобы не повадно было. Но ответ выходит не гневным, скорее прохладно-озадаченным: — Я выражаю эмоции, только когда на то есть повод. — Если хотите, буду давать вам хоть по десять поводов на дню. Одно ваше слово. Алтан ненавидит, когда его сбивают с толку. А Вадиму с его двойственной натурой, так легко совмещающей ежедневный театр абсурда со степенной взвешенностью, вездесущий хаос – с надёжностью, это удаётся, как никому. Алтан лишь отмахивается, называет Вадика клоуном или пенсионером с деменцией, угрожает сдать его в дом престарелых... Он ненавидит, как широко наёмник улыбается в ответ на это. Алтан ненавидит вторжения в личное пространство. Когда Вадим впервые задерживается, привезя его домой с деловой встречи, единственное разумное желание – пинками выгнать его за дверь. — Ахуеть… — тянет Вадик, откидывая восторженным взглядом искрящуюся хрусталём висящей под потолком люстры, рябящую пёстрым разнообразием цветов оранжерею. Алтан ненавидит неуместный мат. Особенно ненавидит, когда его позволяют себе подчинённые. Но от Вадима это, вопреки здравому смыслу, звучит почти комплиментом. — Ничего не трогай. Если сорвёшь хоть один цветок, я переломаю тебе пальцы, — спокойно проговаривает Дагбаев, ставя на столик перед диваном два винных бокала и бутылку кьянти. Вадим отвечает тихим смешком, недобрым прищуром невыносимых светлый глаз, нарочито-вкрадчивым тоном: — А что, звучит заманчиво. Алтан ненавидит нарушения субординации. Неформальные отношения в рабочих вопросах – глупая и бессмысленная блажь. Вадим присаживается рядом на диван, довольно катает вино по тонкостенному бокалу, слушая раскрывающийся аромат. Вальяжно откидывается на спинку и всё Алтана взглядом буравит: гипнотизирующим, тяжёлым, почти хищным. На Дагбаева, конечно, эти трюки не действуют: ну ей богу, детский сад. Секс даже с коллегами – это моветон, а спать с подчинёнными тем более непростительная пошлость. У Вадима мощная жилистая шея и татуировка – Алтан впервые разглядывает её вблизи – охваченный пламенем когтисто-рогатый череп. Аляповато, но ему подходит. Вадим глушит вино и рассказывает про иерархию загробного мира у древних греков. Бросая искоса лукаво-липкие взгляды, называет его Танатом: — В мифологии… бог смерти. В чёрных одеждах и с мечом в руках, с крыльями, от которых веет могильным холодом. Алтан давал себе обещание не напиваться, но уже, кажется, смеётся слишком часто и слишком без повода. — Ну спасибо, дорогой работничек. Вадим тоже смеётся: глухо, почти беззвучно, обнажая плотоядные клыки. — Да ладно тебе, это вообще-то комплимент. — Вам, — спокойно, почти машинально одёргивает Дагбаев. — Да ладно вам. Той ночью, выпроваживая наёмника из особняка, Алтан впервые чувствует странную, непонятную резь в груди. Ощущения, как от сотен крошечных иголок под рёбрами, усиливающиеся при глубоком дыхании. Такая ерунда, конечно, волнения не стоит. На утро он даже не вспоминает о мелком недомогании. И всё продолжает идти своим чередом: доклады-отчёты, благотворительные вечера, ликвидации конкурентов, бытовая (как-как? бытовая?) ругань. Алтан даже не замечает, когда впервые начинает подкашливать. Сначала слабо, поверхностно, как от першения в горле. Дагбаев думает, что ненавидит питерскую осень с её сквозняками. — Чай с мёдом, — кивает Вадим на подставку с бумажным стаканчиком, когда Алтан забирается в машину после очередных переговоров с инвесторами. — Я не просил. — Это от кашля. Не хочешь – не пей. Алтан ненавидит пластиковые крышки, которые цепляют на стаканы в кофейнях, ненавидит, как пойло обжигает пальцы через плотный цветастый картон. — Не фамильярничай, — негромко проговаривает он, вдыхая пряный запах гвоздики с мёдом. — И спасибо. Над Петербургом свирепствует промозглая поздняя осень, исходит порывистыми дождями и тошнотворной серостью. От вечной грязно-однотонной картинки перед глазами уже воротит, и светящийся энергией Вадим с его ярко-красной майкой-алкоголичкой (как этот сукин сын вообще не мёрзнет?) кажется приятным контрастом. Меньшим из зол. Алтан ненавидит излишнюю беспочвенную болтовню. К сожалению, Вадик – как и следовало ожидать – из тех, кто вечно горазд попиздеть. Наёмник молчать не умеет патологически, и безбоязненно выносит Дагбаеву мозг, не смущаясь ни секунды: неделями напролёт рассказывает, эмоционально жестикулируя и восторженно округляя глаза, о горячих точках, о восхождении на Везувии, о дешёвых питерских кофейнях. Когда жизненные темы себя исчерпывают, Вадим начинает говорить об истории. О схизме, о зарождении рококо и ужасах колонизации Америки, о пивном путче, освоении Сибири и Крымской войне... — Поверхностные факты. Ты что, за школьника меня держишь? Вадим бесхитростно усмехается, пожимая плечами, а во взгляде сучьем, серо-голубом так и читается: «Ну, мальчик, ты от них недалеко ушёл». Алтан ненавидит эти выпады про его возраст. — О, прошу прощения. Что же тогда вам рассказать? Алтан думает: «Ничего», – но говорит: — То, в чём разбираешься. На какую тему ты писал кандидатскую? Дагбаев ненавидит, как у Вадима загораются глаза. Настолько ненавидит, что на мгновение задерживает дыхание, потеряв дар речи. Вадим рассказывает про осаду Трои… рассказывает запальчиво, образно – будто в лектории вещает… Тем вечером Алан, согнувшись над фарфоровой раковиной в особняке, впервые выкашливает горсть измятых лепестков. В носу держится стойкий запах свернувшейся крови и гардений — такой сильный и въедливый, что тянет блевать. Цветы в лёгких — чистой воды поэзия на словах, и омерзительно-грязная проза на деле. Алтан стирает с губ алые капли и долго смотрит на своё отражение, задаваясь мучительно-щемящим вопросом: как он до такого докатился? И другим, ещё более досадливым: почему он не понял раньше? Руки трясутся, как от нервного тремора, и дыхание то и дело срывается – то ли болезнь, то ли психосоматика. Стоило догадаться. Так чертовски очевидно… Алтан ненавидит грызущее чувство паники, сковывающее нутро от холодеющих кончиков пальцев до обледенелого ужаса в голове. Ненавидит едкое осознание, ещё не в полной мере пришедшее, но уже мельтешащее на задворках разума: он скоро умрёт. Наверное, этого можно было избежать, пойми он раньше. Наверное, он мог бы успеть уволить Вадима до того, как в бронхиальном древе распустились цветы. Наверное, тогда его ещё могло бы отпустить… Алтан ненавидит эти «если бы». Ненавидит просыпаться на окровавленной наволочке от удушающих приступов и мысленно прикидывать, сколько ему осталось. Месяц? Меньше? Он ненавидит вечно довольную и беззаботную рожу Вадима, который, конечно, пока не знает… но если бы даже знал – ему было бы плевать. Уж в этом-то Дагбаев не сомневается. Потому что Вадим такой. Сраный прожигатель жизни без тени настоящего чувства за душой. Он способен проявлять здравомыслие – а порой даже заботу – но только потому, что может. Потому что это его веселит и колыхает в нём что-то живое и ещё не огрубевшее. Но настоящих сочувствия-понимания в нём можно не искать, гиблое дело. Вадим – ублюдок, и этим всё сказано. Алтан знает, что нравится ему: догадался по долгим взглядам и похабным ухмылкам. Но симпатия эта короткая и бесплодная. До момента, пока Вадику опять не отобьёт башку какая-нибудь новая пассия. Алтану от осознания всего этого отвратительно, до желания отмыться, сшоркивая с себя унижение вместе с кожей. До желания напиться антисептика, лишь бы весь этот ботанический сад из себя вытравить. А цветы лишь продолжают разрастаться. Гардении – Алтан всегда так их ненавидел, господи боже – как ни странно, уже даже не кажутся пошлыми. Дагбаеву почти удаётся увидеть в них красоту, пусть и траурную: лепестки – небольшие и многочисленные, нежно загнутые на краях. Ослепительно-белые, если смыть с них кровавые капли. Алтан трепетно проводит кончиками пальцев по измятому полураскрывшемуся цветку и широко улыбается, давясь рыданиями. Он ненавидит этот полный обречённости момент, ненавидит чувствовать себя жалким. Но умереть от цветов – пожалуй, не худший расклад. Возможно, Вадим даже не догадается. Возможно, ему всё-таки удастся сдохнуть, так и не потешив эго этого мудака. Алтан ненавидит, как хорошо, как иррационально-весело ему становится от этой мысли. Ненавидит то, какой горькой комедией это всё ощущается. — Вам бы к врачу. Третью неделю кашляете. Алтан ненавидит пробки. Сраный Вадим, с которым из-за них приходится проводить по два часа в замкнутом пространстве – лишь одна из причин. — Это не твоё дело. Алтан ненавидит орущую на весь салон гагу с её проклятым: «I’ve never loved a man so purely…» Отвратительная вульгарность. — Могу записать вас, только скажите… — Я неясно выразился? — должно было прозвучать как всегда, как обычно: холодно-отчужденно-безразлично, но блять... Алтан про себя чертыхается. Голос надломился. — У вас точно всё в порядке? Алтан ненавидит эту бессмысленную пародию на небезразличие. Ненавидит серьёзный и обеспокоенный голос Вадима. Чего ради-то? Дешевая игра в искренность, этот человек не способен по-настоящему за кого-то переживать. — Не. Твоё. Собачье. Дело, — выплёвывает слова – с шипящей, прогорклой яростью. Наёмник в ответ лишь отлепляет ладони от руля и примирительно вскидывает руки, мол «всё понял, извиняюсь». Алтан ненавидит, что именно сейчас Вадим в такой несвойственной для себя манере решает обращаться к нему на «вы». — Мне нужно выйти покурить. Смехотворная идея: выскакивать из машины под мокрый питерский снег, звонко лупящий в лобовое стекло под яростными порывами ветра. — Да курите в салоне. Этот ваш сладкий пар – ерунда… — Нет. Алтан ненавидит, что Вадим в этот момент звучит голосом разума. Он вообще, блять, ничего не знает, какое право он имеет… — Окей, тогда сейчас достану вам из багажника пальто. Дубак сегодня страшный, до костей продирает. — Сиди. — С вашим кашлем только… — Я сказал: сиди! Алтан вылетает из машины, оглушительно хлопнув дверью, подставляет лицо под крупные снежно-дождевые капли и хватает ртом ледяной воздух, пока боль в груди не становится нестерпимой. Алтан кашляет, сперва по необходимости, потом – сам, нарочито, с упорством то ли детским, то ли мазохистским, пытаясь почувствовать на языке вкус крови. Его так лихорадило ещё сегодня утром, должно получиться – но не получается. Во рту стоит только горечь выхлопных газов и микрочастицы дорожной пыли. Свет вокруг – красновато-оранжевый от множества слепящих автомобильных фар и их бликующих отражений в мокром асфальте. Ещё даже пяти нет, а уже такая темень… — Пробка тронулась. Садись в машину. Вадим выглядывает из-за опущенного стёкла чёрного Мерседеса «для деловых встреч». Обычно всегда весело-бесшабашный взгляд – обозлённо-строгий… — Покомандуй ещё мне тут… — Садись в машину, или я выйду и затолкаю тебя в неё сам. Алтан хочет поднять вой, хочет заорать изо всех сил, потому что как этот обмудок вообще смеет. Потому что пусть выходит, Алтан этой мрази не дастся, будет бегать от него между бесконечными рядами машин, пока не подкосятся ноги… Кто он вообще, чтобы так с Дагбаевым разговаривать..? Алтан ненавидит себя, когда вместо этого оцепенело открывает дверь и молча забирается на заднее сидение. Ненавидит ощущение липнущих к шее мокрых волос. Ненавидит своё колотящееся дрожью тело и стучащие зубы. — Печка работает на максимум, потерпи немного. Алтан ненавидит то, как Вадим без спроса включает ему подогрев сидения и как приятно расслабляются от этого скованные холодом мышцы. Алтан особенно ненавидит Вадима, когда позже, уже подъезжая к дому, он всё же тяжело оборачивается назад и бросает почти по-родительски: — Не хочешь объяснить, что это было? — Не хочу. Он, честно говоря, уже вообще ничего не хочет. Словно последние желания в нём отмирают, оставляя Дагбаеву напоследок лишь длинный список поводов для ненависти да охапку недороз под рёбрами. Алтан всё ждёт, когда последние окончательно возьмут верх, зачистив его и от всего остального, до основания – по крайней мере, страху тоже места не найдётся. Ждёт, придумывая этой истории финальный кадр: могильная плита из серого камня, куст белых цветов, его имя – рядом с маминым… Алтан ждёт: занавеса, финишной прямой, повода наконец-то выдохнуть и поставить всё на паузу… Но ничего не происходит. Не происходит, когда на следующее утро он впервые за долгие недели просыпается сам, а не от кашля. Не происходит, когда от навязчивого запаха гардений перестаёт щипать в носу. Не происходит, когда в груди перестаёт бесконечно ноюще болеть и отступает сводящая тело ломота. Алтан сильнее всего ненавидит гардении в тот день, когда они окончательно пропадают. Всё ждёт, когда же окровавленные лепестки снова начнут липнуть к гортани, вырывая из него хриплый надсадный кашель до глянцевой поволоки в слезящихся глазах. Но гардении не возвращаются. Вместо них в груди поселяется иррационально-тяжёлое чувство разочарования. Алтан, конечно, ненавидит его, но отрицать трудно… Он ведь почти поверил, что может вот так глупо и безумно влюбиться. Почти поверил, что всё-таки способен любить. Чушь. Глупость. Нелепица. Всё хуйня: придумка-любовь, которой на самом деле не существует вовсе, раскрошенные ожидания, страх смерти, а особенно – Вадим. Вадима Алтан начинает ненавидеть с двойной силой. Каждую мелкую черту его лица, каждую смешливую фразу, каждый колючий взгляд, — Дагбаеву поперёк горла. От одной его светящейся физиономии глаза болят и мышцы живота сводит. Алтан ненавидит. Небрежные цепочки как бы невзначай закинутых, быстрых вопросов: «Как настроение, босс? Выглядите угрюмее обычного». Тянущиеся через лицо наёмника косые ухмылки в сочетании с бесконечными попытками вывести его на разговор. Пронзительные прожекторы водянисто-аквамариновых глаз. Это всё действует на нервы неоправданно сильно, выводит и без того порядком заебавшегося Алтана из хрупкого эмоционального равновесия, швыряя в бесконечный озлобленный тремор. Дагбаев ненавидит терять самообладание. С каждым днём сил держать себя в руках остаётся всё меньше. Словно предел – не терпения даже, а просто возможностей – уже совсем близко… Алтан больше всего ненавидит Вадима, когда тому хватает ума завалиться в оранжерею на ночь глядя без предупреждения. Ненавидит, как испуганно ухает сердце, стоит ему заприметить знакомую фигуру по другую сторону стеклянной двери (господи, да что ж такое…) Шаркающие по паркету подошвы тяжеленных ботинок наёмника, тихий вздох. Алтан ненавидит, как меняется лицо Вадика, стоит ему увидеть начальника «в домашнем». Ненавидит эту широченную улыбку-оскал всей зубастой драконьей пастью. — Я не вовремя? Алтан закатывает глаза, стаскивая с переносицы чёрный пластик очков. Ещё же волосы распущены, просто блеск. — Ты всегда не вовремя. — А вы всегда сама любезность. Алтан ненавидит эту феерическую способность Вадима чувствовать себя всюду, как дома. Ненавидит, как вальяжно Дракон проходит вглубь благоухающих зарослей, по пути облапав каждый попавшийся под руку цветок. Дагбаев медленно выдыхает сквозь стиснутые зубы, чтобы не завыть от раздражения. — Зачем ты приехал? — Ну как же: выпить вина, пофлиртовать. Всё, как ты любишь. — Ошибаешься. Я это ненавижу. Алтан ненавидит, что Вадим ничего на это не отвечает. Только насмешливо хмыкает и пожимает плечами, мол «ну да, как же». — Ты в этом сомневаешься? Алтан ненавидит, что Вадим смеет сомневаться. — Сказать правду или то, что ты хочешь услышать? Алтан ненавидит этот снисходительный ответ. — Пошёл вон из моей оранжереи. — А не то..? Алтан ненавидит Вадима, его довольное лицо, огромные руки и ущербный ёжик светлых волос. Ненавидит, как он пререкается с уверенностью в собственной правоте, как каждым словом очевидно и дёшево провоцирует Дагбаева на эмоции, как медленно, шаг за шагом подходит всё ближе. Алтану хочется закрыть глаза и заорать изо всех сил от того, как он от всего этого устал… — Блять, да сколько это будет продолжаться, в конце-то концов?! Алтан ненавидит собственный ревущий голос, ненавидит чувствовать себя истеричным ребёнком, ненавидит… — Отъебись от меня, отъ-е-бись! Чего ты добиваешься? Нет, стоп, заткнись, не отвечай. Алтан ненавидит колотящий всё тело мандраж, ненавидит это чувство обречённой, вымученной усталости, ненавидит осознание, что, возможно, если бы не грёбанная эпопея с цветами, он и сам был бы не против выпить вина, пофлиртовать и потрахаться. Скорее всего, это даже было бы весело. Вадик ведь за этим приехал? За весельем? — Знаешь что..? — Алтан ненавидит, как тихо и болезненно вылетают слова. Ненавидит напряжённо-растерянное лицо Вадима, явно не ожидавшего напороться на такой концерт. — Может быть, тебе действительно больше не стоит работать на меня. Хватит всего этого. С меня хватит. Алтан ненавидит, какая свинцовая тяжесть разливается в груди от этих слов. Он вдыхает поглубже и заклинает себя успокоиться: лёгкие чисты, и ничем он больше не рискует. Всё под контролем. — Господи, да не смеши… — Алтан ненавидит эту бредовую реакцию. Ненавидит, как Вадим пренебрежительно фыркает, пытаясь от сказанного ему отмахнуться. — Ты ведь это не всерьёз? Алтан сохраняет красноречиво-каменное, непреклонно-ледяное выражение лица. Глядит ещё храбрящемуся, но тут же потерявшему весь гонор Вадику в глаза и ничего не говорит: никакие слова не произведут такого эффекта, как молчание. Вадим тоже молчит, секунд с тридцать. Ерошит светлые волосы, многозначительно-шумно выдыхает, пожимая плечами. — Но ты ведь этого не хочешь. — А ты теперь будешь рассказывать мне, чего я хочу? Я сыт твоими выходками по горло. Убирайся. Ты уволен. Алтан ненавидит, что не может придать голосу достаточно жёсткости. Что звучит так чертовски неубедительно – сам бы себе не поверил. Он ненавидит, как Вадим (вместо того, чтобы съебаться) подходит дискомфортно-близко, подступает на опасное расстояние пары шагов и всё взглядом его сверлит, будто пытается этими прозрачно-светлыми глазами до самой души добуриться. — Ты красивый. Алтан ненавидит, как больно и резко всё тело прошибает адреналин. — А ты тупой. Сколько раз мне нужно повторить: выметайся отсюда. Алтан ненавидит, как тяжело и напряжённо-невесело улыбается Вадим. Ненавидит это выражение лица человека, который всё понимает. Ненавидит, как низко, вкрадчиво-тихо звучит его голос, когда Вадим произносит: — Ещё всего один. Обещаю, что свалю, с концами. Скажи, что ты этого действительно хочешь. Алтан ненавидит себя за то, что не может выдавить ни слова. Вадим смотрит – глаза в глаза – так до тошноты проницательно, без этой извечной ухмылки, без насмешки. Будто всё понимает – хотя хуй там, конечно. Вадим всё ещё ждёт, всё ещё готов в любую секунду сорваться к выходу, когда сокращает расстояние между ними ещё на один широкий шаг. Когда медленно, будто боясь напугать, опускает тяжёлые ладони Алтану на плечи, аккуратно притягивая его к себе. — Что и требовалось доказать. Алтан ненавидит себя за то, что позволяет ему это сделать. За то, с какой готовностью разрешает рукам Вадима проскользить по его спине и сцепиться за поясницей. За то, с каким страдальческим облегчением сам прислоняется лбом к плечу наёмника. — Всё, больше не буйствуешь? Честно говоря, я думал, будет труднее. — Идиотизм. С чего ты вообще решил, что эта дешёвая провокация сработает? — С того, что не кашлял гладиолусами ни дня. Хотя по идее точно должен был. Алтан ненавидит эту разящую секунду осознания. Ненавидит, каким простым и очевидным всё было с самого начала… — Ты… ублюдок, — Алтан ненавидит, как Вадим смеётся ему в макушку, не давая слабым сопротивлениям высвободить его из этих полупринудительных объятий. — Что ты ржёшь? Ещё дольше не мог..? Твою мать, а если бы я сдох из-за тебя? — Тише, детка… Алтан искренне, всей душой хочет сломать Вадику нос… — Я вырву тебе кадык, если ещё хоть раз так меня назовёшь. Вадим глухо посмеивается, щурясь ему почти с умилением. Алтан ненавидит, как тепло и заразительно у него это выходит. — О, прошу прощения… Господин Дагбаев. Так лучше? Алтан ненавидит, как на последних словах голос Вадима отдаёт рокочущим, гортанным рычанием. Ненавидит, как предательски подкашиваются от этого колени, каким раскалённо-вязким вдруг становится воздух вокруг них. — Ты мне омерзителен. — Ты влюбился в меня первый. Алтан ненавидит горячее дыхание Вадима на своих губах и горячие пальцы на шее, ненавидит тягучесть момента, это ватное чувство головокружения и… Алтан ненавидит, каким жарким и мокрым выходит поцелуй. Ненавидит себя за то, как сам тянется за продолжением, как унизительно стонет, когда мозолистые ладони Вадима забираются к нему под одежду. — Руки убери… — Алтан ненавидит собственный разморённый шёпот и то, как легко Вадим подчиняется, прерывая обжигающе-острый физический контакт. Вместо этого — мягко зарывает ладони в опускающиеся до середины спины чёрные волосы, аккуратно, почти играючи накручивает шёлковые пряди на пальцы. Вопрос — горячий выдох над самым ухом Алтана: — Они сами вьются или это от косичек? — Сами. — Очень мило. — Как же я тебя ненавижу. Вадим на это только смеётся и снова целует его, всей широкой улыбкой, аккуратно придерживая за острый подбородок. Алтан ненавидит наёмника в момент, когда тот отстраняется. — Не лучший момент, чтобы просить прибавку к зарплате, да? Алтан ненавидит собственный скрипучий смех и то, как бесцеремонно-собственнически Вадим прижимает его к себе – крепко, опаляя дыханием висок. Дагбаеву всегда казалось, что так обнимают только на прощание. — Как-то слащаво. Алтан ненавидит эту неубедительную брезгливость в собственном голосе. Будто в самом деле он ещё может хоть кого-то здесь наебать. Вадим неопределенно хмыкает, пожимая плечами: — Я в этом смысле старомоден. — Пожилой романтик. Жалкое зрелище. — Всё лучше, чем малолетний циник. Алтан ненавидит, как сам в каком-то неконтролируемом разнеженном жесте трётся щекой о татуированную шею без малейшего желания залепить Вадику оплеуху. Как усмехается, спуская эту недопустимую колкость на тормозах. Алтан ненавидит нарушать тишину, когда она только-только становится уютной, но любопытство всё же одерживает верх… — То есть ты думаешь, что у тебя были бы гладиолусы? — Или орхидеи. Что-нибудь капризное в уходе, но до опиздижения красивое. Алтан обожает ненавидит этот низкий полушёпот и то, как Вадим, договорив, невесомо бросает поцелуй ему на макушку. Ненавидит собственную идиотскую улыбку, когда довольно выпаливает: — Орхидеи не капризные, просто у тебя клешни вместо рук. — Да ты тоже романтик, я погляжу. — Вы. — Вы романтик.