Королева

— Вызывали, Хокаге-сама? — молодой АНБУ бесшумно скользнул в кабинет. — Заходи, Какаши-кун, — откликнулся уже слегка надтреснутый голос из-за высокой спинки. Кресло было развернуто к окну, черным пятном выделяясь в солнечных лучах. Створки распахнуты. Птицы кричат, коты, собаки. Люди где-то там. Лето. Большой стол резного дуба завален кипами разнообразных бумаг: начиная сводами законов и заканчивая запретными дзютсу. Кроме того свитки были в шкафу, на полу, диване и везде кое-как, кучей. Несколько даже торчало из горшка с цветком. — Я хочу познакомить тебя с твоим новым напарником. Какаши удивился. С чего бы вдруг ему менять стиль работы? Столько лет-то… — Я попрошу тебя снять маску. Белая стилизованная морда немедленно исчезла. Лицо под ней было абсолютно спокойным — лицо хорошего и умного исполнителя. За спиной скрипнула дверь. Какаши повернулся и отступил чуть в сторону. Парень, стоящий перед ним, был еще совсем мальчишкой — лет тринадцать, не более. Невысокого роста, тонкокостный, изящный. Нескладный пока. Ребенок. Маленькие узкие ладошки, пальчики, плечи угловатые, бедра, ноги длинные. А центр тяжести еще смещен. Мышцы — сквозь одежду четким контуром, еще не рельефные. Но в движениях уже просматривается будущая легкая грация настоящего хищника. Кожа совсем бледная, белая, почти в синеву. Длинные волосы увязаны в хвост на затылке, и цвета такого — черные, матовые, на антрацит чем-то похожи. Жесткие даже на вид. Лицо острое, ему бы лазурные глаза — и Снежная Королева. Но глаза тоже черные, большие, с длинными густыми ресницами. Прямой нос. Губы какие-то правильные — не тонкие и не пухлые. И весь контрастный, четкий, красивый очень. — Это и есть твой напарник, Какаши-кун. Учиха Итачи. Странный сегодня день. Какаши стоял возле памятника героям деревни. Мелкий дождь путался в непослушных серых волосах. Редкое явление — туман в Конохе, — как пепел, оседал каплями на одежде. Где-то там, рядом, везде шумел осенний лес, сгибая ветви под порывами холодного ветра. Мерно отсчитывала жизнь кукушка, донося до случайного слушателя свое простое пророчество. Почти тишина. Странный сегодня день. Безликие линии складывались в героические имена прошлого. Камень, ощупанный тысячами рук и омытый реками слез. Залитый кровью камень-боль. Черный и гладкий. А Коноха-то совсем молода. Этот жестокий мир никогда не считается с нашими желаниями. «Это судьба», — сказал бы Неджи. Но его не было ни здесь, ни, тем более, у Какаши в голове. Молодой дзенин наверняка сейчас выполняет очередную суперсложную миссию. Да и, по правде, не говорит он так уже давно. — Приятно познакомиться, Какаши-сан, — и поклон. Странный сегодня день. Непрошенные мысли, воспоминания. Какой-то транс, больше похожий на болезненный после наркотический бред. Как при ранении, когда не помогают уже вообще никакие обезболивающие. А ты лежишь. И даже молча. Не потому, что тебе нечего сказать или ты стараешься не кричать. Просто ты не можешь. Ты не реагируешь на окружающее. Все видно, все слышно. И болезненно четко, а ты ослеп. Перед глазами веки. А в мыслях. Кошмары в мыслях. Ты свою жизнь заново переживаешь. А у шиноби не жизнь — полоса препятствий. И чувствуешь себя суицидником. Люди потом могут сказать, что слезы — ресницы мокрые, щеки даже. Шиноби промолчат. И за упокой тоже молча будут — не пить нет — помнить. И глаза пустые, покрытые поволокой, как трава вокруг — туманом. Какаши поднял протектор. Постоял с закрытыми глазами какое-то время и вызвал шаринган. Это не опасность, нет. Просто… нужно. Необходимо. Сейчас. — Какаши-сан. — Да? Паренек шел рядом, абсолютно серьезный, сосредоточенный. Глаза — внимательные-внимательные. И взгляд расфокусированный, чтоб боковое зрение было, чтоб детали и картина в целом. И каждый шорох, треск — слух у него острый. А движения точные, ловкие, экономные. Это — опыт. То, что кровью, тысячами ран, там, где больно и где смерть. Шиноби не люди — человек так не живет. Человек так умирает. Медленно, по капле от… — Научите меня целоваться. …давая се… Что? — О чем ты? — Научите. — Решил себе подружку завести? — Нет. — Тогда зачем? Какаши смотрит внимательно. Показалось, нет? Нет. Вот он чуть розовеет, совсем намеком — кончики ушей, скулы. Выдержка у парня железная. — Хочется. И тон такой — безапелляционный. Не просьба — нападение. Как младенец: «дай!» Мальчишка. — Хочется? — Научите. Глаза не поднял. Вперед смотрит, серьезный. А плечи свело от напряжения, кулаки сжались. Чтоб не осмеяли. Волчонок. И клыки скалит. — Не вопрос. Научу. Странный сегодня день. И небо серое, несговорчивое, сварливое сегодня. Без просветов, даже лучей солнца не пропускает. И темно почти, сумеречно. Будто рассвет вот только-только, а по часам — десять. Морось эта. Летние ливни давно прошли, те, что с громом, с молнией, день, два, неделю — и красивые, и детвора по лужам, а мамочки на порогах надрываются. Чтоб кошка под крышей и запах воды. А осени досталось так. И мокро, и вода, но как роса в воздухе висит. И серо. А запах прелой листвы, и холодно — ветер просто. А пальцы сами по себе. Они ведь тоже чувствуют. Они — теплые. Они — чтоб согреть. И камень холодный под ними. А пальцы танцуют, рисуют, щупают. Шероховатости, неровности, мокро, скользко. И имена. Много имен. И все — болят где-то. Все — история. Жили, были, любили… Верили. И патриоты. Пальцы замерли. Покалывает. «Да, помним, друг, помним. И всегда так. Ты прости, что без цветов — сам знаешь: совсем не умею их выбирать…» И дальше. А дальше — больше. Этого знал, с этим учился, этот спину прикрывал, ее целовал, она любила, он, он, она, там, тут… «Да, учитель, еще совсем балбес. Дурачится вечно. Но настойчивый. Даже упрямый — весь в мать… Да, учу еще. Он молодец, быстро схватывает…» Пальцы бегут. Они неосознанно ищут. Рисуют даже… Прижать к себе, ближе, еще. За талию, по спине пройтись, подхватить — чтоб ногами обвил, чтоб чувствовать. Пальцами зарыться в волосы — холодные, а мягкие, почти пух. И губы — мягкие, распухли уже немного, а были потрескавшиеся, сухие. Вот весь он — в охапке помещается. Тонкий, изящный, легкий. Шестнадцать лет пацану. Мал еще совсем. В игрушки же играть, миссии полегче, а он — волк. Матерый, сильный. Не смотри, что молод, — он глотки грыз, когда ты книжки читал. И мокрый весь — дождь. Осень — а ливень на улице. АНБУ хренов. Как же долго его не было. И держать. А он рвется, кусается. Самостоятельный. Молчи. Молчи, не надо, ничего не говори, потом, все потом. И ощупать. Цел, все хорошо, можно. Спокойнее. К черту. Иди сюда. И запах — пот и костер, что-то металлическое — кровь, конечно, — а под этим — он. Черноглазое чудовище. Молчи, молчи. Целовать. Губы, шею, ключицы, руки, пальцы — всего. Здесь, рядом. Не надо, малыш. Ты же знаешь. Сдается, расслабляется. И трогать его, прижимать, руками, телом, кожей. Чувствовать. Его, всего, больше. Больше! — Мой… Вечер. Темно и звезды — миллиарды белых, ярких. Лес ночной за воротами. Он шумит, легко-легко. Тени плетет. Подпирает руками-ветками ночное небо. И птицы ночные. Там бы сесть, развести костер. Там — жизнь. И она — за спиной. Какаши сидит на воротах лицом к деревне, напряженно вглядываясь в темноту. Сегодня спокойно здесь: народ устроил гуляние на главной площади в честь последних теплых дней. А тут — окраина. И только музыка — что-то веселое, танцевальное. Люди там пьют, играют, мечтают, смеются и влюбляются. Сегодня будут фейерверки. И небо красивое-красивое. А у некоторых — до слез. Прекрасный ход. Шах и мат. Игра только началась. Один ход, второй. Шах и мат. Прекрасная игра. Королева всегда была фигурой ветреной — она женщина нежная, влюбчивая. Верная даже. Но умеет расставить приоритеты. Шах-мат. Тик-так. Сегодня дзенин будет спокоен. Это же больно. Как нож. Не за себя — хуже. — Ждешь? — Уходишь? Они стоят вот так — друг напротив друга, глаза в глаза. И ни шагу. Молча. Слова ни к чему. Все, что будет сейчас сказано — бессмысленно. Он сделал свой выбор. И уже поздно. Все равно опоздал. На минуту, секунду — на годы. Какаши посторонился. Через минуту стройная хрупкая фигурка растворилась в ночном лесу. За упокой нужно так — молча. Рисуют же. Пальцы. «Учиха Итачи».