Белая ворона

Саша находит его в парке, куда его вообще-то заносит совершенно случайно — просто сосед по общаге просит его погулять в третий раз за неделю; просто ему отвратительны чужие стоны и крики; просто ему осточертело сидеть в маке, растягивая на пару часов один несчастный кофе. Просто он не понимает, за что ему вот это вот все — он же, сука, не для того поступал в лучший вуз страны, чтобы иметь дело с теми, кому до учёбы практически нет дела. Саша, если честно, всем сердцем надеялся, что все будет по-другому, совсем не так, как в школе — Саша надеялся оказаться среди тех, кто хоть немного сможет его понять, разделить то, что кроме проводов и программок ему больше ничего не кажется достойным внимания. Его по-прежнему никто не понимает. Одиночество морозит кожу сильнее, чем осенний промозглый ветер. Саша утыкается носом в шарф и думает только о том, что если он достаточно устанет сегодня за дешёвым ноутбуком в кредит, ему не будут ночью сниться кошмары. Он мельком смотрит на экран старенького телефона — сообщений от соседа о том, что можно возвращаться, не рискуя наткнуться на сношающихся однокурсников, по-прежнему нет. Чертовски грустно. Саша садится на ближайшую скамейку, чувствуя себя той самой белой вороной — и вздрагивает сильнее, чем это было бы уместно, услышав из травы негромкое карканье. Саша вообще-то ворон любит не очень, пусть и сам себя чувствует кем-то из их числа порой — вороны влетают в его ночные кошмары так часто, что ему иногда кажется: они вот-вот влетят в них наяву, пытаясь выклевать ему глаза, пока кто-то каркающим шепотом говорит ему что-то. Однако, под скамейку он все же лезет — ему почему-то становится очень любопытно и немного жалко птичку, как в том старом дурацком мультике про попугая. Им показывали этот мультик в детдоме. Саша, наверное, не очень хотел бы об этом помнить. Саша прикрывает глаза на мгновение, справляясь с внезапным головокружением — круги перед глазами плывут все сплошь чёрный и оранжевый, словно огонь и пепел, и ему немного тревожно от такого сочетания, ему так, словно оно влечёт за собой что-то страшное и тяжёлое, и от этих мыслей хочется привычно нырнуть в работу. Вместо работы он сейчас сидит на корточках перед лавкой, пытаясь отыскать там что-то каркающее и, наверное, не совсем в порядке — Саше до странного хочется, чтобы хоть кто-то из них был в порядке. Наверное, он все-таки не совсем пропавший ботаник с компьютером вместо мозгов. Наверное, что-то человеческое ему и правда ещё не чуждо. Наверное, он привыкнет в тому, что в мире не все желают всем зла — хотя бы о ком-то ведь ему нужно научиться заботиться. Хотя бы немного. Ворона под лавкой оказывается настолько маленькой, что Саше даже на секунду кажется — игрушка. Ворона какая-то неопрятная, с лезущими и некрасиво-бурыми перьями, но у него почему-то вдруг как будто щёлкает что-то внутри. Ворона смотрит на него ужасно умными глазками-бусинками, и Саша, мысленно проклиная свою внезапную нерациональность, тянется к ней рукой, цепляя на шерсть тёплого свитера все мелкие соломинки, травинки и какой-то мусор. — Тихо, тихо, — вздыхает он, видя, как ворона мечется, пугаясь, не знает, куда себя деть. — Я ничего плохого тебе не сделаю, просто помогу... Ну, чшш... Меня точно не бойся. Ворона мелко дрожит, но не улетает — и Саша вдруг замечает колючую проволоку, на которую чудом не напоролся рукой. Зато ворона вот напоролась — проволока запутывается на маленьком крыле, наверняка причиняя боль. Он вздыхает, поджимая полные губы. — Я сейчас попробую её распутать, — серьёзно говорит он, чувствуя себя полным психом — у него, конечно, свои отношения с птицами, но разговаривать с ними ощущается каким-то качественно новым уровнем. — Может быть больно, но ты только постарайся меня не клюнуть, а то если нам обоим будет больно, я боюсь, с этой штукой мы не справимся... Он болтает и болтает, сам осторожно протягивая обе руки к проволоке, примеряясь, как бы её распутать так, чтобы не причинить птичке слишком много боли и одновременно не распороть руку самому. Ворона наклоняет птичью головку набок и смотрит на него так, что Саша почему-то кажется: эта вот маленькая птичка понимает каждое его слово. Он хмыкает вслух, и в этом хмыкании точно есть капелька сарказма: вот, что случается, когда тебе практически целую жизнь абсолютно не с кем поговорить. На смену воображаемым друзьям пришли вороны из парка, да, Сань? Пора, наверное, сдаться на милость дяденькам в белых халатах и проверить башку. Ворона, когда он делает первое осторожное движение, замирает как (как ли?) от резкой боли, но почему-то терпит, не рассекая маленьким, но вполне себе острым и крепким клювом сашину руку в мясо. Он второй рукой осторожно гладит спутанные грязные перья. — Умница, — негромко выдыхает, продолжая ковыряться с проволокой. — Хорошая девочка... Ещё чуть-чуть совсем, потерпи. Он и сам не знает, почему так уверенно записал ворону в "девочки" — может быть, размер сработал. Или несчастность, окутавшая бедную птицу как покрывало. Ворона капельку обиженно каркает, когда Саша царапает перья, слишком резко дергая проволоку. Саша тихонько шипит — проволока поддаётся медленно, неохотно, будто не желая отпускать добычу. Но все же — поддаётся. Он осторожно вытаскивает дрожащую птицу из травы, подумав немного, стягивает с волос шапку, заворачивая в неё ворону, осторожно приглаживая перья на её голове. Та каркает без остановки, кажется, до конца не сообразив, что свободна. Саше кажется, она просто не может взлететь; Саше не кажется — он понимает это, когда среди бурого различает красную свежую кровь на её крыле. — Тихо, маленькая, — он просто надеется, что вороне скорее страшно, чем больно; он надеется, что она хотя бы до утра как-нибудь доживёт. — Сейчас ещё чуть-чуть посидим и пойдём домой, сейчас, чшш. Он вообще не понимает, почему ему в голову вдруг приходит идиотская идея забрать птицу в общагу. Он понятия не имеет, как будет объяснять это коменде и соседу. Он... знает столько всяких "но", что они перестают иметь какое-либо значение практически сразу. Если что-то нельзя — значит это обязательно нужно сделать. Вот такой запоздалый подростковый бунт — он считал это выше своего достоинства, пока был в детдоме, он никогда не бунтовал просто из принципа — только назло или чувствуя в этом бунте свою выгоду, а сейчас его этим накрывает и жутко клинит. Ворона в его руках растерянно каркает. Саша во второй раз в жизни чувствует, что поступает правильно — первый был тогда, когда он решил поступать на инновации. Наверное, он просто башку совсем отморозил за эту неделю, пока шлялся по недружелюбной, так сильно непохожей на его родной Питер Москве. Саше кажется, что у него в башке как будто какой-то непонятный сбой, error 404, как у его любимого ноута. Плевать. Главное, что это ошибка ощущается действительно правильно. Телефон загорается новым сообщением. Саша облегчённо вздыхает, чувствуя, как мерзнут на октябрьском промозглом ветру уши и нос и как в носу начинает собираться противная простудная сырость. >вали домой лошара девчонки ушли уже. Девчонки. Саша привычно кривится, думая о том, что недостаток мозгов у людей невилирует не только чувство такта, но и банальную верность. Что тут поделать, если при отсутствии должного интеллекта человек превращается в животное по новой. Ворона, словно прочитав его мысли, протестующе каркает, и Саша снова успокаивающе гладит её по голове. — Это я не про тебя, не волнуйся, — заверяет он птичку — почему-то вслух, словно она и правда может его понимать. Это почему-то кажется немного успокаивающим — думать, что хоть кто-то способен понять его тогда, когда он даже сам себя толком до конца понять не в состоянии. Птица благосклонно успокаивается, тихонечко сидя у него на руках всю дорогу до общаги. — У тебя оставалась печень в холодильнике, — ровно говорит он уже в комнате прямо в лицо расхристанного соседа, кажется, до сих пор находящегося где-то в нирване. — Мне нужно немного. Сосед втыкает ему в глаза пару секунд, словно догоняя, что у него хотят. А потом кривится, словно сожрал лимон. Саша на эмоции по этому поводу не тратит время — плевать, он перестал обижаться на такую херню ещё в детском доме; там вообще очень быстро отвыкаешь от лишних обид не по делу и бессмысленных слез. На них просто не остаётся времени — когда тебя кусают, нужно кусать в ответ, а поплакать можно будет и потом, в тишине медпункта. Главное сейчас, добиться этого чёртового куска печени. А пережить это все со своей гребаной тонкой чувствительной натурой можно будет как-нибудь потом. Саша и правда гениальный программист, наверное, если даже собственный мозг умудряется за двадцать лет подчинить алгоритму. Сосед все с тем же кислым выражением лица лениво огрызается: — Я его себе покупал, а не всяким там... Без сопливых солнце светит, бля. Саша неестественно выпрямляет спину, болезненно ерша лопатки и весь выворачиваясь внутрь, снаружи обрастает сталью и шипами ещё сверху. Он вообще-то не то что бы конфликтный, да. Просто в голове иногда нет-нет, да просыпается что-то... тёмное. Что-то требующее пойти и отомстить всем и каждому. Он обычно это тёмное давит — но не сейчас. Сейчас оно поднимается волной, норовя обрушиться кому-нибудь на голову. Он все же пытается. Он усилием воли натягивает на губы кривую улыбку и так же ровно цедит сквозь зубы: — Я больше просто так сваливать не стану, — рука, та, которая не занята шапкой, крепко прижатой к груди замирает в сантиметре от чужого плеча. — Я вообще-то за общагу тоже плачу. Чужие глаза понемногу наливаются кровью. — Слышь, лошара, — тот встаёт с кровати, подходя едва ли не вплотную — они с Сашей примерно одного роста, но сосед упрямо пытается казаться выше. — Ты пизды давно не получал или че? Тёмное у Саши в груди окончательно погребает его под собой. У него в голове словно что-то щёлкает — и он улыбается не криво и не вымученно; он улыбается солнечно, и несмотря на чужие попытки смотрит все равно сверху вниз. — Не советую, — негромким, хриплым, каркающим голосом хмыкает он. И пальцем поддевает несуществующую пылинку. — Иначе можно очень сильно проебаться. Сосед медленно, словно под гипнозом отходит на пару шагов назад. Саша склоняет голову набок, разглядывая его — по-птичьи, он видел это совсем недавно; он словно отдаёт контроль над телом кому-то, кто знает лучше, как поставить кого-то на место, и в то же время — это все ещё он, он такой, какой есть. Он помнит, как это было в детстве: на него одного валились толпой; и о да, он дрался, он выхватывал до крови и трещин, но и сам не оставлял ничего просто так. И вот эта вот тьма — она с ним всегда была. Сосед садится на кровать, и в голове словно тумблер переключают: он снова полностью контролирует абсолютно все собственные эмоции, с равнодушным лицом продолжая стоять у того над душой. — В морозилке возьми, псих ебаный, — бурчит он. Саша шагает к холодильнику где-то в углу, и тут ворона вдруг подаёт голос, взволнованно каркая. — Это ещё что за хуйня?! Саша, не оборачиваясь, сосредоточенно отвечает: — Ты тоже в комнату хуйню таскаешь, но я ведь молчу. Сосед благоразумно затыкается, молчаливо уступая Саше все остатки печени. А он полвечера вместо работы сюсюкает с вороной, набрасывающейся на сырую печень с жадностью — и в оставшиеся полвечера пытается сделать всю эту работу сразу. Успевает, конечно же. Кто, если не он. *** Он привыкает к вороне практически сразу и намертво — прикипает душой так, что не оторвать, нахрен. У него никогда не было ни кошечки, ни собачки; у него в медкнижке небрежной рукой медсестры выведено "аллергия", а в детдомовской комнатке ни места, ни разрешения. Он, пожалуй, немного добирает несбывшееся. Ворона, когда он её отмывает, оказывается ослепительно белой, словно огромная пушистая снежинка. Саша обрабатывает ей крыло, осторожно промывая ранки — к счастью не слишком глубокие для того, чтобы заживать долго — и, скрепя сердце, выпускает её через неделю. Ворона возвращается назад через полчаса и деликатно стучит в стекло клювом — деликатно, но так неожиданно, что Саша едва не сваливается со стула. Он сидит, пытаясь заглушить работой странную тоску, когда её слышит. И привязывается. Он называет ворону Марго — в этом имени ему слышится звон стали и шелест старинных платьев; он вспоминает, как зачитывался Дюма в школе, но королевой Марго ворону звать слишком длинно. Та благосклонно откликается, пусть и каркает порой презрительно, словно высказывая ему что-то. Саша живо отзывается, вступая с вредной птицей во вполне искренние перепалки — когда один, конечно же. Совсем ненормальным прослыть ему абсолютно не хочется. Гулять, когда сашин сосед приводит девиц, они тоже ходят вдвоём — схема окончательно отрабатывается, когда наступают первые октябрьские заморозки, и Саша меняет свитер на куртку; Марго уютно пристраивается у него на плече, прижимаясь к шее тёплым боком, иногда летает неподалёку по своим делам, а иногда — просто сидит рядом, глядя умными маленькими глазами на то, как он работает. Саша неожиданно чувствует себя лучше, когда знает, что в комнате его кто-то ждёт, пусть это даже маленькая птичка; Саше в целом становится лучше от мысли, что во всем мире есть хоть кто-то, кто его ещё ждёт. Всё меняется к ноябрю, когда он приходит в комнату посреди пары — умудрился, как полный придурок, забыть ноутбук с домашним заданием и кое-как убедил препода разрешить ему за ним сходить. Срабатывает безупречная репутация — конечно, он же лучший, он же гениальный, он практически идеал молодого учёного. Конечно, ему доверяют. (Конечно, порой он бессовестно этим злоупотребляет — когда это не касается учёбы непосредственно, конечно). Только вот он вбегает в комнату — и замирает на пороге полуиспуганно, потому что у него в кровати сладко посапывает мальчик. Совсем ещё ребёнок — на вид лет двенадцать, не больше. Первая сашина мысль — пиздец, его сосед ведь не мог оказаться педофилом. Вторая — пиздец, он ведь только вчера читал о детях мошенниках, что это за контекстная реклама со взглядом в будущее. Мальчишка просыпается медленно, неохотно, хлопая белесыми ресницами и причмокивая губами, словно не желая расставаться с хорошими видениями. Саша негромко кашляет, опираясь на дверной косяк. Мальчика аж подбрасывает на кровати; он резво садится, осоловело глядя на Сашу и словно едва пытаясь не зарыдать. — Ты же должен быть на парах, — тихонько напоминает он каким-то совсем убитым голосом. Голос совсем не вяжется с ситуацией, и у Саши в голове совершенно пусто. В ушах звенит от того, насколько все это сюрреалистично, странно и словно не с ним. — За ноутом вернулся, — на автомате зачем-то отвечает он — а потом колко сжимает губы и щурит глаза, глядя на пацана враждебно и строго. В конце концов, незнакомые люди никогда не приносили ему ничего хорошего. — Ты кто такой вообще? И где Марго?! Вороны и правда нигде не видно, и ему становится по-настоящему не по себе — куда она могла деться при закрытом окне и закрытых дверях в комнату? Не прибил же её мелкий террорист или сосед, как давно грозился?.. Мальчик вдруг жалобно выгибает уголок рта. — Я вообще не понимаю, почему ты так меня называешь, — капельку обиженно говорит он. — Я же не девчонка... Саша презрительно кривит уголок губ, силой заставляя себя держать лицо, пока внутри, в каком-то тёмном закоулке мозга, все просто захлебывается непониманием и страхом. Мальчишка преданно смотрит ему в лицо, знакомым жестом склонив светлую голову набок. Таким... птичьим. Вороньим. И глаза смотрят знакомо — умные, блестящие, кругловатые. — Ты-то здесь причём? — сердито спрашивает он, сжимая в кулак ладонь так, что ногти наверняка оставляют сизые лунки на мякоти ладоней. — Где моя ворона? Мальчик вздыхает, подбирая под себя ноги, и весь скукоживается, словно нахохлясь. Саша моргает, плавно, долго — а когда открывает глаза, на кровати, все так же склонив голову к плечу, сидит его маленькая белая Марго. Первая его мысль — он окончательно свихнулся. Поехал крышей от одиночества, наделил ворону столькими качествами, что в его больной фантазии она каким-то образом материализовалась в человеке, совсем тронулся от того, что ему пришлось пережить... Он снова моргает — и снова перед ним неловко сидит незнакомый мальчишка с белыми, словно выцветшими волосами и удивительно светлой кожей. — Только не выгоняй меня, пожалуйста, — тихо бормочет мальчик, протягивая к нему тонкие руки с обкусанными ногтями. — Я не вернусь.. Лучше всю жизнь вороной. Саша бегло оглядывает его с головы до ног. Ребёнок дрожит от холода и кутается в тонкое одеяло — он точно знает, что оно тонкое, он сам под ним трясётся по ночам, потому что нихера оно не греет, на самом деле. Саша прикусывает губу — и почему-то решается. Гребаная неожиданная сентиментальность. В конце концов, его глюки — это его личное дело. — Ты сейчас превращаешься обратно в ворону, — сдержанно говорит он, подчиняя все мысли алгоритму заново. — Я возвращаюсь на пару. Я приду и ты мне расскажешь все. Вообще все. Мальчишка быстро кивает и превращается на этот раз настолько резко, что Саша не успевает уловить момент. Марго сидит на кровати, глядя на него глазами-бусинками. Саша берет ноут и малодушно надеется, что просто заебался до галлюцинаций — спать нужно все-таки иногда капельку больше, чем два часа в сутки, да и те не подряд. Когда он возвращается, надежды, к сожалению, не оправдываются — птица тут же оборачивается мальчишкой, все так же кутающимся в одеяло. Саша, догнав, фыркает и швыряет в него футболкой и старыми джинсами, стараясь занять мысли чем-то менее стремным и более чётким, и отворачивается, давая ребёнку спокойно переодеться. Ребёнку все ожидаемо ужасно большое — без слез не взглянешь. Саша подходит ближе, глядя на него сверху вниз и почему-то неосознанно пока ещё доверяя. Мальчик неловко ежится, пытаясь сжаться и стать как будто бы ещё немножко поменьше — хотя куда уже. Он выглядит чуть взрослее, чем во сне — по крайней мере, на высоком лбу уже намечается серьёзная складочка. Саше кажется, что ему лет четырнадцать, и не то что бы это что-то ему даёт. Ребёнок смотрит в лицо, но избегает прямого взгляда глаза в глаза; Саше это знакомо до грустного горького понимания. Он вдруг протягивает руку, не зная, что будет делать, если пацан за неё все же ухватится. Он с детдома ненавидит чужие прикосновения. — Пойдём. Мальчик дёргается так, словно боится, что Саша его ударит. Когда понимает, что его не собираются бить, конечно, немного расслабляется, но что-то затравленное все равно остаётся в тощей фигурке, наряженной в слишком большие шмотки. — Куда? — он шмыгает носом, словно готовясь зареветь. Саша выразительно машет рукой на дверь, намекая на то, что зайти сюда может кто угодно, — от соседа до ебанутой коменды — и присутствие несовершеннолетнего пацана в своей комнате он вряд ли сможет объяснить законно. — Гулять, — говорит он, выделяя интонацией каждый слог, — устраивать тебе допрос с пристрастием. Мальчик торопливо кивает. И встаёт сам. Саша не то что бы сразу начинает доверять ему мозгом — с сердцем-то понятно, эта дурацкая мышца мальчишку признало сразу, как и ворону. Саша идёт рядом с ним, чётко чеканя шаги и задавая вопросы менторским допросным тоном. Мальчик ёжится, пугается, некомфортится, но отвечает. Не убегает — а куда ему, собственно. В вороньем обличии у непонятно кого не поселяются от хорошей жизни. — Ты откуда вообще взялся в парке? — это первое, что он вообще спрашивает, когда выходит с вороной на плече из общаги, и Яр превращается в неприметном уголке, уже одетый в сашины висящие на нем мешком шмотки. — Меня сейчас за прогулку с тобой не заметут за похищение человека? Мальчишка вздрагивает при первых слишком резких звуках его голоса, едва не тянется прикрыть затылок руками. Словно ждёт, что его будут бить. Саша демонстративно поднимает руки. Он и сам не горит желанием трогать — не потому что боится или брезгует, а просто. Не хочется. — Я из детского дома, — наконец, выдыхает он тяжело и ровно, словно через пережатую гортань, словно ему больно говорить. — Здесь, недалеко от парка совсем. Я просто хотел свалить, я не думал убегать! А потом... влетел. В проволоку. Саша кивает с грустным молчаливым пониманием. Наверное, имей он крылья, он бы из детдома в свое время тоже сбежал. Наверное, он бы цеплялся за эту возможность — хоть ненадолго улететь оттуда, из холодных неласковых стен в бледно-зеленой тошнотворной краске. Ребёнок не выглядит как тот, кто будет лезть в драку и орать; с другой стороны, Саша и сам в свое время так не выглядел, а откуда что взялось. Ребёнок смотрит на него из-под длинных, очень светлых ресниц и осторожно представляется: — Меня Яр зовут. Ярослав. Ярик, — он несмело дёргает уголком тонких губ, снова украдкой косясь. Саша спокойно пожимает плечами. — А ты?.. Я просто ни разу не слышал... Саша громко, в голос фыркает. Конечно. Сосед по комнате его иначе как "лошарой", "занудой" и "психом" никогда не зовёт, а больше за стенами аудиторий он ни с кем и не общается. Откуда бы мелкому знать его имя? Ума ж все-таки хватило на то, чтобы не представляться перед вороной. — Саша, — говорит он чуть мягче, чем до этого. — Лет-то тебе сколько, Яр? Паспорт хоть есть? Мальчишка немного краснеет — это очень забавно выглядит с его молочно-белой кожей — и смотрит немного возмущенно. Учится ещё только показывать зубы, наверное. Ну или острый крепкий клюв — тут уж кому что ближе. — Мне пятнадцать, — бурчит он сквозь зубы, капельку нервничая, заламывая тонкие стеклянные пальцы. — И паспорт есть... я слетал за ним в детдом, пока ты учился, недавно... Я туда не вернусь! В синих глазах отблескивает вызовом и слезами. Саша хладнокровно смотрит ему в лицо. — Тогда объясни мне, что за херня здесь происходит, — серьёзно говорит он. Ребёнок кивает — и устало рассказывает ему все. О том, что ему с детства снились странные сны — о вороньем боге, о белых перьях и зовущем его куда-то свете; о том, что впервые он обратился в четыре — и в тот же год испуганная мать привезла его в детский дом и оставила там; о том, что спастись от других детей он мог только в вороньем облике; о том, как ему хотелось, чтобы хоть кто-то его понял... — ...а потом ты меня нашёл, — просто говорит Ярик, разводя руками. — И я туда больше никогда не вернусь. Саша шумно тянет воздух через нос, потирая пальцами переносицу. И решается. — Окей, — вздыхает он негромко, — в комнате — только вороной, мне не нужны вопросы. В детский дом ты даже за документами не возвращаешься, забудь про него вообще. А сейчас нам туда. Он машет рукой в сторону яркого торгового центра рядом. Яр выгибает брови, явно боясь радоваться слишком сильно. — В магазин? — осторожно спрашивает он, дергая Сашу за рукав и явно скептично оглядывая его вещи на себе. Саша фыркает, зачесывая волосы пятерней назад. — В сэконд, — хмыкает он, кривя уголок рта. — Не повезло тебе, малыш. Надо было попадаться миллионеру. Яр вдруг фыркает, уже смелее глядя ему в глаза и улыбаясь практически по-настоящему. — Я видел немного твоих разработок, — говорит он с какой-то затаенной теплотой. — Я думаю, это вопрос времени. Саша растроганно смотрит на острую скулу и все-таки покрасневшее ухо. К вечеру они возвращаются к общежитию уже когда темнеет. Фонари освещают дорогу к выходу, и Саша... Саша за много лет впервые улыбается искренне. Ярик идёт рядом, маленький и притихший, прижимая к себе одной рукой пакет с подержанными, но зато чуть больше подходящими ему по размеру, а второй — яркую коробочку от хэппи-мил. Мелкий в ярком и шумном ТЦ потерялся. Мелкий крутил головой, впитывая всю эту красоту вокруг, и такими несчастными глазами смотрел на макдоналдс, что Саша не выдержал. — Ты же сказал, что денег нет? Саша криво улыбнулся, вспоминая, какими глазами мелкий смотрел на дорогие шмотки в хороших магазинах, но даже попросить не смел. Да Саша и не предлагал. А тут... — Ерунда, малыш. Заказчик перевёл аванс, на хэппи мил точно хватит. Никакого аванса у него, естественно, не было, и до заработка ему оставалась ещё неделя. Но хэппи мил и себе сладкий карамельный кофе он купил. И вот теперь они стоят в том самом тёмном проулке, где Яр превращался днем, и смотрят друг на друга. Саша чувствует, как в груди растекается теплом странное желание заботиться. Мелочь вдруг неловко тулит ему в руки пакет и тянется, крепко обнимая за плечи. — Спасибо, Саш, — тихий шёпот обжигает ухо. Саша ждёт, когда в груди появится знакомая тьма, приказывающая оттолкнуть, ударить, прикрикнуть. Тьма не приходит. Саша неумело, боязливо обнимает ребёнка в ответ. *** К человеку оказывается привыкать гораздо дольше, чем к вороне. Ярик, когда они гуляют по Москве, словно два сумасшедше непохожих друг на друга брата, все время норовит зацепиться за его руку, вертит дурной перекрашенной башкой во все стороны, трещит без умолку и залипает, словно не ворона, а самая настоящая сорока, на все яркое и красивое. Саше с ним иногда откровенно сложно. Саше порой хочется от него спрятаться или прикрикнуть, заставить успокоиться и хоть немного помолчать, позволив ему сосредоточиться, но... У ребёнка глаза блестят. Они у него по-настоящему сверкают, и Саше просто действительно очень хочется верить в то, что блестят они у них одинаково. С Яром он как будто находит шаткий неуверенный покой — они оба белые вороны, оба никому толком не нужны, они друг друга просто понимают каким-то абсолютно непостижимым образом. Саша в нем практически видит себя; только вот ему не у кого было искать защиты ни в свои пятнадцать, ни дальше. Он уверенно Ярика ведёт за собой, чувствуя непривычную ответственность за кого-то живого и тёплого. И его тьма ненадолго отступает перед этим вот оглушительным яриковым светом. Мелочь взрослеет у него на глазах: хрупкое нескладное белобрысое нечто с затравленным взглядом постепенно умудряется превратиться во вполне себе среднестатистического подростка — среднего роста и с чёрной крашенной макушкой. Разве что слишком худой, и в глазах порой мелькает что-то из той, детдомовской жизни. Что-то от того ребёнка, который отшатнулся от сашиной руки. На перекрашивании настоял тоже Саша — просто принёс однажды пачку чёрной краски, подгадав удачный момент, когда все разъедутся на каникулы по домам, к семье. Яр тогда удивлённо хлопнул ресницами. — Зачем? Меня все равно никто не станет искать, — убеждённо, но без капли горечи фыркнул, в подтверждение тряхнув светлой, почти серебристой головой. Саша покачал головой. В конце концов, он тоже вырос в детском доме. И лучше бы Яру не привлекать внимание настолько явно. По крайней мере, до совершеннолетия. Мелкий за два года привыкает красить волосы и учится красить глаза, выпрашивая подводку на день рождения. К яровым семнадцати они оба съезжают из общаги в маленькую, но уютную съемную однушку по терпимой цене. У Саши на руках красный диплом и неплохое портфолио, скопившееся за годы совмещения; этого хватает за глаза для того, чтобы устроиться в какую-нибудь фирму и получать адекватные деньги. Саша впервые за все эти годы чувствует новый сбой в собственном безупречном алгоритме, когда ловит себя на том, что практически плачет — просто от того, в каком восторге Яр, когда они сворачивают мимо сэконда в дешёвый, но вполне приличный массмаркет. Ярик тут же набирает несколько джинсов, футболок и худи и уносится мерять — а Сашу всего переебывает этим вот его детским ещё, искренним счастьем. Так не должно больше быть никогда — чтобы кто-то из них двоих был в восторге просто от новых, а не поношенных вещей. Они покупают все. Саша расплачивается на кассе, пока мелочь сзади практически не дышит, глядя на гору вполне себе симпатичных и, главное, абсолютно новых вещей и, кажется, только чудом не плачет. Саша и сам чудом не плачет — ему почему-то кажется эфемерным, нереальным то, что они выбрались из нищеты. Он не знает, почему говорит во множественном числе, если честно — просто так правильно. Последние два года — только "они" вдвоём. Без чужих и без делений на "я" и "он". У мелкого глаза горят, и Саша наполняется решимостью продлить для него сегодняшний день, больше для них обоих по ощущениям похожий на праздник, чем последние несколько дней рождения. Он решительно тащит его на колесо обозрения, на какие-то карусельки не совсем для мелких, но и не для взрослых на площадке за торговым центром, а потом тулит ему в руки стакан безалкогольного глинтвейна и сладкую вату. Яр смотрит на него так... Саше вдруг становится неловко под этим совсем взрослым, почти потерявшим прежнюю детскость взглядом. По-взрослому нежным. Саше от этого неуютно. Саша едва привык к одной нежности — ему проще капельку трусливо сделать вид, что ничего не происходит, что ничего он не заметил такого. А Ярик виснет у него на шее. Ярик все тот же маленький, лёгкий, и пахнет знакомо, и Саша потихонечку отпускает. Все так же, как было. Ничего не изменилось. — Спасибо, Саш, — шепчет он, вызывая в нем вдруг целый поток воспоминаний. — Спасибо, спасибо, спасибо... Саша накрывает рукой чужие лопатки — острые, словно крылья. Гладит осторожно, прикасаясь так, словно боясь сломать. — Это херня, малыш, — вздыхает он, утыкаясь носом Ярику в висок. — Там совсем немного осталось... Год, может два — и все у нас будет. Поедем в Париж, хочешь? Хочешь в Лувр? А в Гранд Оперу? Ярик часто-часто кивает, щекоча светлыми мокрыми ресницами сашину шею. Они идут домой уже под вечер, в темноте, болтая о чем-то долго-долго; Яр даже негромко затягивает что-то — Саша из искусства предпочитает живопись и скульптуру, но даже ему нравится слушать, как Яр поёт. Пошатывающийся силуэт шагает к ним навстречу из теней местной многоэтажки. — Парни, не будет денежек немножечко? — неприятный, пожилой уже мужик обдает их обоих запахом мусора и свежего перегара, и Сашу передергивает всем телом от отвращения. — Дайте пожилому человеку на выпить-закусить, а? Мы для вас страну поднимали... Сашу вдруг захлестывает отвращением. От мирного покоя, обнимавшего его несколько минут назад не остаётся ничего — есть только холодная, тяжёлая ненависть. Они с Яром не сдались. Не пошли собирать бутылки, не спились, не рванули попрошайничать. Так почему какой-то грязный... Тьма с торжествующим карканьем вырывается наружу, и у него перед глазами вдруг чернеет. Тонкие пальцы сжимаются на его запястье неожиданно сильным кольцом, обнимают руку словно браслетом, и он как будто выныривает из-под толщи воды. Мужик некрасиво воет на одной ноте, лёжа, на земле, зажимая одной рукой сломанный нос, а второй — баюкая, кажется, сломанные ребра. Ярик сжимает сашину руку крепко, но удивительно бережно, словно играючи его удерживая. — Чшш, Сашенька, хватит, — тихо бормочет он заполошным рефреном, и голос у него дрожит, в глазах слезы. Саша вдруг понимает, как сильно его напугал. Они с Яром ни разу не разговаривали про его тьму. Не было ни времени, ни случая. Саша просто малодушно радовался тому, что она отпустила его ненадолго, и все. Саша позволяет мелкому себя увести. Саша даже позволяет ему довести себя до дома — а в прихожей с глухим звуком оседает прямо на пол, запуская пальцы в волосы, дергая за них изо всех сил. Яр аккуратно убирает его руки. — Я хотел его убить, — тупо повторяет Саша. — Я хотел его убить, я хотел его убить, яхотелегоубитьяхотелегоубитья... Яр качает головой, глядя ему в лицо. В этом жесте больше взрослости, чем было за все их знакомство. — Я тебя остановил, Саш. Всё хорошо. Все живы. Всё закончилось. Тише. Яр приносит ему воды. Саша жадно и неаккуратно выпивает все из стакана, проливая половину себе на грудь, кое-как добирается до комнаты и падает на свой диван, вырубаясь прямо в одежде. Тьма впервые за эти два года приходит в сон. Саша барахтается в ней, словно в липкой паутине, не может выбраться, не может открыть глаза, не может... ничего не может. Он просыпается от собственного крика. Горло саднит — сколько же он орал, прежде чем разбудить самого себя. Яр нависает над ним, встревоженный, сидя на самом краешке дивана. Саше хочется извиниться за то, что он его разбудил, но он даже слова выдавить через пережатую гортань толком не может. Что он вообще может? Жалкий, жалкий, жалкий — кажется это каркали вороны в его сне. — Что тебе снилось? — тихо спрашивает Ярик, опуская прохладную ладонь на сашин покрытый испариной лоб. Он вцепляется в эту ладонь словно утопающий, чувствуя, как постепенно расслабляется. — Вороны, — давит он, — вороны, они летают вокруг, и каркают, и пытаются выклевать мне глаза... Яр вдруг негромко фыркает — и откидывает одеяло с краю. — Тоже мне вороны, — он ворчит, ярко краснея даже в темноте комнаты, но все равно упорно устраивается рядом. — Пусть поищут себе кого-то ещё. У тебя уже есть своя ворона. Саша прижимает его к себе судорожно, без тени похоти. И засыпает уже без кошмаров. *** — Я же говорил, что это вопрос времени. Ярик ласково улыбается ему, и у Саши от этой его улыбки что-то замирает в груди. Мелкий вырос, да. Окончательно перестал быть тощей нескладехой, немного возмужал, сохранив, впрочем, тонкие изящные черты и странным образом переплетенное мужское, женское и капельку просочившееся в его человеческий облик птичье. Мелкий начал подкрашивать светлые ресницы тушью, в цвет крашеным волосам, начал хорошо одеваться, как только на это появились деньги, и Саша... Саша, столько лет уверенный, что просто этого всего не умеет, вдруг чувствует, что сердце бьётся быстрее. Саша, наверное, влюбился в него почти сразу, когда дело начало приносить хоть какой-то доход. Яр не истерил и не льстил — Яр просто был рядом, помогал, держал, не давал окончательно поехать крышей. Яр не ушёл никуда даже после восемнадцати, а потом и вовсе переехал за ним ненадолго в офис, чтобы следить за тем, как он спит и ест. А теперь они здесь. Теперь у Саши миллионы на счету, — и несколько на счетах, оформленных на Яра — и они, два вчерашних детдомовца стоят в собственной квартирке в Париже. Саше, пожалуй, самую капельку сорвало крышу, когда он понял, что теперь может все. Яру было девятнадцать — и он таскал его по дорогим бутикам и ресторанам, оставляя там совершенно неприличные суммы денег; он увёз его к себе в родной Питер и долго водил на самые дорогие экскурсии по городу. А Яр в какой-то момент осторожно коснулся сашиной щеки и насмешливо попросил купить ему хэппи-мил. И Саша влюбился в него ещё сильнее. Теперь Яру двадцать. Яр практически молодой мужчина — ни следа от того напуганного подростка-вороненка. Яр сжимает в руке бутылку с вином, сидя на балконе, замотавшись в плед с головой, и Саше все ещё кажется — он вот-вот улетит, ускользнет из рук, потеряется. Когда они приехали в Париж, Саша старался сдерживаться. Они порой просто бродили плечом к плечу по узким мощеным улочкам, разглядывая старые дома. Саша украдкой смотрел на яриков профиль и чувствовал себя бессовестно счастливым. Были, конечно, и Диснейленд, и Лувр, и Гранд Опера. А теперь они сидят в квартире с видом на Эйфелеву башню, и это кажется таким безумно странным в ретроспективе. Яр красивый в лунном свете. Саша смотрит на него пару мгновений — а потом Яр поворачивается и смотрит в ответ. За поцелуем они тянутся одновременно. Саша толкается в приоткрытый рот языком, обводит осторожно неровный ряд зубов и с восторгом чувствует, как Яр влажно отвечает, раскрывая рот чуть шире. Это сладко. Это у них обоих впервые — и от того это сладко вдвойне. — Я люблю тебя, — Яр прижимается к его лбу своим, тяжело дыша. — Я очень люблю тебя. Саша вместо ответа соскальзывает губами на его шею, неумело, неловко выводя на ней поцелуями ответное признание — в такой глупой надежде, что Яр поймёт, прочитает. Яр его понимает — как и всегда, его личная белая ворона. Яр тихо, гортанно стонет — и это первый стон, который Саше приятен.