Шесть месяцев, пятнадцать дней, шесть часов, четыре минуты до
В последнее время у Казуторы проблемы со сном. Последние четырнадцать лет со сном отношения у него напряжённые. Если бы сон был человеком, Казутора бы ему врезал. Потому что заебал выёбываться, вот честно. Ну что за дела? Ну что я тебе сделал? Ну зачем ты так? Раньше Казутора ложился спать, как только приходил домой из школы, если, конечно, не шёл шататься с Баджи. Потому что шататься с Баджи — лучше, чем сон. Ни в какое сравнение не идёт. Но если после школы Казутора всё же шёл домой, то до прихода родителей у него было часов пять. Прекрасных часов пять. А потом он просыпался от хлопка двери, от звяканья ключей, от звука шагов в коридоре. От любого звука, потому что любой звук мог обернуться звоном, грохотом, криком. Любой звук был предзнаменованием беды. Беда приходила домой вместе с отцом. Запирала дверь, вешала пальто на крючок, входила в гостиную голодным хищником. Что угодно могло спровоцировать беду. Отцу могло показаться, что мама вернулась с работы на минуту позже, чем обычно, что она какая-то слишком радостная, какая-то слишком грустная, какая-то слишком никакая, что она как-то неправильно дышит в его сторону, или хуже — слишком правильно дышит в чью-то другую сторону. И оно начиналось. Оно шло, ехало, летело, разбивалось о стены. Казутора просыпался мгновенно, как велел наработанный рефлекс. Казутора бежал в гостиную, заслонялся руками. Казутора уже даже ничего не спрашивал, не пытался прояснить, просто подставлялся под удары. Ждал, пока закончится. Пока схлынет. И как после такого потом заснёшь? Как заснёшь после «ты всё-таки на моей стороне, молодец, защищаешь маму», после «мам, почему мы просто не уйдём? Давай соберём вещи, нет, давай не будем ничего собирать, давай просто уйдём», после «и куда мы пойдём, по-твоему? Я под мостами жить не собираюсь!» после «мам, я хочу жить под мостами, в горах, в лесу, где угодно, мам, только не здесь, я здесь вообще жить не хочу», после «это что ещё за разговоры такие? Жить он не здесь хочет! Ты так нигде не захочешь! А ну иди к себе». Иди к себе, смотри в потолок до рассвета, пожирай темноту глазами, мечтай заснуть, мечтай не проснуться, нет, лучше вообще не мечтай. После попадания в исправительную школу отношения Казуторы со сном совсем расстроились. Типа как пианино. Типа как пианино, которое ебанули нахуй этажа с двадцатого. И вот оно лежит на асфальте — мешанина дерева, клавиш, струн и интеллигентности — всё из себя такое расстроенное. Грустно ему пиздец. Вот и Казутора лежал расстроенный, в щепки разъёбаный, на жёсткой кровати и не мог уснуть, не мог не проснуться. В исправительной школе звуки были менее однозначные, более сложные. Нужно было уметь различать оттенки. Почти один и тот же шорох мог значить, что на соседней кровати кто-то повернулся во сне. А мог означать, что на соседней кровати кто-то повернулся не во сне, и через минуту тебя будут душить простынёй или подушкой, что тебе заедут ногой по рёбрам, что подставят заточку к горлу. Так много вариантов. Всего один звук. Казутора спал урывками, часа по два в лучшем случае. Потом просыпался с бешено колотящимся сердцем, с обострённым до предела слухом, с паническим криком у самого горла. «Мам, ты была права, мам, я правда больше нигде жить не хочу. Мам, я вообще больше жить не хочу, мам…» Поэтому следующим утром Казутора удивился не тому, что проснулся, не тому где проснулся, а тому как. Чифую тряс его за плечо. Сначала, наверно, аккуратно, теперь совсем активно, впивался пальцами в ткань пиджака. — Ханемия, проснись! Ханемия, блядь, слезь с меня. «Да я на тебя не залезал», — хочет сказать Казутора, но это было бы враньё. Это был бы пиздёж самой чистой воды. Родниковый такой пиздёшь. Казутора лежит на Чифую как-то поперёк, свесив голову около его плеча, перекинув руку через другое, будто хотел обнять, но вырубился раньше. Судя по тому, как Чифую недовольно тёр нос, Казутора ему ещё и въехал случайно. И не заметил. И не проснулся. «Это пиздец какой-то», — хочет сказать Казутора. Это так не бывает. Это так всю жизнь не было. Его сон — расстроенное пианино. Ты как его из щепок собрал? Ты чего наделал? Оно же обратно разъебётся, как только ты руку отпустишь, а оно уже всё, оно уже построилось обратно, грустить перестало, гаммы вот играет, такое хорошее пианино, пиздец, сбрасывать жалко, давай всё так оставим, пусть оно под твоей рукой играет, ты только руку не убирай, ладно? Вот всё это хочется сказать, но говорится другое: — Не Ханемия, — сонным таким голосом, заспанным, до дыр просто заспанным голосом, — зови Казутора, не люблю свою фамилию. — Казутора, — тут же зовёт Чифую, такой вот он способный, сразу всё понимает, на лету схватывает, — Казутора, слезь с меня, блядь, пожалуйста.***
Шесть месяцев, пятнадцать дней, четыре часа, пятьдесят восемь минут до
Казутора с Чифую всё-таки слезает, о чём буквально тут же глубоко сожалеет. Очень глубоко раскаивается, настолько что «я так больше не буду, честно-честно, господа присяжные, я больше никогда». Потому что Чифую тёплый, Чифую мягкий, Чифую – лучшая на свете кровать. Правда, сам он от этого не в восторге. Но восторга Казуторы хватило бы на двоих. А теперь вот приходится на уроке сидеть, смотреть на доску, хотя хочется — на Чифую. Но это опять кто-нибудь заметит, это опять кому-нибудь не понравится. А может, и хорошо, что не понравится? Может, их за это вместе накажут. В одну камеру кинут. Вообще же зашибись. Чифую смотрит в окно, Казутора смотрит на отражение Чифую. Его образ накладывается на небо, или это небо накладывается на его образ. Тут уж как посмотреть. Чифую перехватывает взгляд Казуторы в отражении, хмурится немного, потом оборачивается, смотрит уже прямо. И Казутора понимает, у Чифую глаза цвета неба, открытого, чистого, у него там голубая-голубая холодная высота. Казутора хочет в неё упасть, хочет об неё разбиться. — Ну чего тебе? — спрашивает Чифую немного устало, но смотрит спокойно, внимательно. «Чего мне? Мне всего. Всего, что у тебя есть, всего, чего у тебя нет, вот этого всего понемножку, чтобы попробовать, чтобы понять, потому что я не понимаю, я как пианино, знаешь, то самое расстроенное, бесполезный хлам, меня только выбросить, так я хочу, чтобы меня с такой высоты выбросили, какого цвета твои глаза, вот с такой вот высоты голубой-голубой, холодной, чтобы меня об асфальт в щепки, в мешанину костей, крови и неоправданных ожиданий, чтобы ты подошёл и собрал меня одним касанием, чтобы не отпускал больше, чтобы если захочешь отпустить, то лучше снова сбросил, потому что иначе я чувствую, что тону, захлёбываюсь в мутном иле, и лучше падать, чем это, лучше падать в твои глаза, чем падать в твоих глазах». — Не знаю. Ничего, — отвечает Казутора. Потому что он правда ничего не знает. Такое огромное пустое звенящее ничего. У него не голова, а вакуум, безвоздушное пространство, там ни одна мысль не выживает. — Ладно, — пожимает плечом Чифую, — узнаешь — расскажешь. — Ага, — врёт Казутора, ведь сам понимает, нихера он не расскажет. Он просто не знает таких слов, чтобы об этом рассказать. Его таким словам не учили ни дома, ни в школе, ни на улице. Это какие-то древние письмена. Это какой-то секретный язык, тайный. Может, сам Чифую его знает. Может, он когда-нибудь и Казуторе расскажет. Объяснит, как это всё правильно называется, как произносится. Может быть, он всё поймёт, если Казутора будет с правильной интонацией ему молчать. Может быть, Чифую ему переведёт всё то, что он там намолчал.***
Шесть месяцев, пятнадцать дней, пятьдесят минут до.
В обед Чифую пропадает. «Растворяется, как сон поутру», — сказали бы нормальные люди. Но Казуторе сны не снятся. Только кошмары. Такие, которые остаются с тобой даже после пробуждения, которые переползают в реальную жизнь, сбываются раз за разом. Так что Чифую исчезает, как снег весной, растворяется, тает. Казутора не успевает заметить, как толпа людей, выходящих из класса, уносит его с собой. Отбирает. Это странно, меньше суток назад Казутора как-то жил без Чифую. А сейчас что-то не то. Как-то пусто. Как-то потеряно. Как-то… Что-то с шуршанием падает на столешницу. Чифую падает рядом на свою парту, запрыгивает на неё сверху, сидит, смотрит, зевает, сонно трёт глаза, будто и не уходил никуда. Казутора переводит глаза с него на столешницу. На Неопознанный Лежащий Объект. НЛО. — Это что? — спрашивает, хотя через прозрачную упаковку и так видит, что это булочка. — Кормёжка, — говорит Чифую, прожевав кусок такой же булочки. — Ты ж голодный должен быть, со вчерашнего дня ничего не ел, даже охранника. — Я не ем охранников. Они невкусные. — Но как минимум одного ты попробовал, чтобы узнать. — Откусил немного, мне не понравилось. Я тогда что-то в магазине спёр, а он меня схватил и никак не отпускал. Пришлось его укусить. — Не гонишь? — Чифую даже есть перестаёт от удивления. — Неа, правда было. — Пиздец ты, — заключает Чифую, но как-то даже одобрительно, — и какие на вкус охранники? — Как пот и сигареты. Такие очень мерзотные сигареты, даже отвратнее, чем те, которые у меня отец курит. — Тогда понятно, почему ты охранников не ешь, я бы тоже не стал, — кивает Чифую так, будто серьёзно раздумывал над этим вопросом, — а корицу ты ешь? — Без понятия, — честно отвечает Казутора и смотрит на булочку, как на неизвестное науке существо, потому что «корица» — это слово из того самого тайного языка, которому Казутору не учили. То есть он в душе не ебёт, какая она на вкус. — Так попробуй, — предлагает Чифую. — Она точно вкуснее, чем охранники. И Казутора разрывает упаковку, и Казутора очень осторожно кусает булочку. Новое слово «корица» на вкус сладкое, может быть, даже немного слишком, но Казуторе нравится. Новое слово «корица» какое-то не совсем описуемое, на вкус немного как осень, немного как спокойствие, как те минуты, когда ты знаешь — никто не набросится, не подкрадётся ни сзади, ни спереди, не ударит. Точно вкуснее охранников. Без вариантов. — Вкусно, — говорит Казутора. — Ага, — улыбается Чифую, — я потом тебе ещё что-нибудь притащу. Ещё каких-нибудь новых слов из тайных языков, а то ты живёшь тут как полуграмотный, не знаешь даже, как сказать, что вот от этого обещания, вот от этой вот улыбки всё внутри переворачивается, кувыркается и летит вниз, как пианино, да. Вообще не расстроенное, вообще не грустное пианино. Садись, играй прямо в полёте, тут так высоко, что мы, наверное, и не разобьёмся никогда.***
Шесть месяцев, пятнадцать дней, тридцать минут до
Ко второй половине занятий Чифую снова начинает пропадать. Но уже совсем по-другому. Чифую пропадает как радиосигнал, как телефонная связь — три полосочки, две, одна… Глаза Чифую закрываются, он сам клюёт носом, опасно наклоняясь вперёд, чуть не падает лицом в парту. Несколько напряжённых мгновений он балансирует на грани, а потом вздрагивает и просыпается. Казутора успел выучить алгоритм наизусть, ведь он видит это уже раз десятый только за один урок. Он не помнит формулу дискриминанта или правильный порядок слов в английском вопросе, зато всю последовательность действий, которые неосознанно совершает засыпающий Чифую, Казутора теперь может воспроизвести умозрительно, но всё равно не может перестать смотреть. — Мацуно, — раздражённо окликает его преподавательница по… Честно говоря, Казутора понятия не имеет по какому предмету. Учебный год начался, и Казутора ещё не успел запомнить всех преподов в лицо. А на доске какие-то неопределённые буквы — то ли английский, то ли алгебра. — Мацуно, ты что, спишь на уроке? Чифую вздрагивает и смотрит на препода совершенно стеклянным взглядом. Где-то минута у него уходит на то, чтобы понять, где он вообще. Минута молчания в память погибшего сна. — Я… м-м-м… — задумчиво тянет Чифую и оглядывается, словно ища помощи, но Казутора не знает, чем тут помочь. — Какой был вопрос? — Мацуно, ты ночью чем занимался вообще? У Чифую непроизвольно вырывается нервный смешок. — Смешно ему ещё, сидят ночами в играх, а потом спят на уроках, вот заставлю весь материал прорешивать, так будешь… — Это я виноват! — вдруг выкрикивает Казутора. Совершенно неожиданно для себя самого. Будто оно как-то само. Выкрикнулось. Вырвалось. От сердца оторвалось. И полетело. Как пианино — раз и об землю. Слова ложатся на язык непривычно, будто взяты из какого-то другого японского, из того самого, тайного, которому Казутору не учили. Ложатся слова плохо, зато срываются хорошо. — Это я не давал ему спать, — продолжает Казутора. — Так, — выдыхает препод. «Так, — походу, думает добрая половина девчонок в классе, разворачиваясь к Казуторе, — так с этого места поподробнее, я записываю». «Так, — читается в глазах у Чифую, — так значит? Теперь сам это объясняй». «Так, — думает Казутора, — так, блядь». — Я по истории ничего не понимаю совсем, и Чифую со мной занимался, — говорит Казутора с самыми честными на свете глазами. Даже ведь и не врёт почти. — Значит, вы историей всю ночь занимались? — в голосе препода слышится явное недоверие. «А может, не только историей?» — с надеждой смотрят девчонки. — А чем же ещё? — подхватывает немного взбодрившийся Чифую. «Ой, у нас так много вариантов», — вздыхают девчонки. — Просто не понимаю, чего в этой истории можно не понимать, — небрежно пожимает плечами преподавательница. Наверно, всё-таки математик какой-нибудь. — Про Трою, например, — охотно поясняет Казутора. — А чего там с Троей? — с неожиданным интересом спрашивает препод. «Да пиздец ей», — думает Казутора. — Разгромили Трою, — авторитетно заявляет Чифую.***
Шесть месяцев, четырнадцать дней, двадцать три часа, три минуты до
— Тебе в ту же сторону? — спрашивает Чифую после занятий, как только они отходят на пару метров от школьных ворот. — Неа, — тянет Казутора и продолжает идти рядом с Чифую. Нога в ногу, плечом к плечу, будто он так привык к нему за эти часы, за все эти уроки, что больше не знает, как это — жить без Мацуно Чифую на расстоянии больше, чем полуметра от своего левого плеча. Так что домой идут вместе, будто так и надо, будто всегда ходили вот так, рядом по узким дорожкам, через парк под сакурами этими отцветшими уже, сбросившими всю романтику. Но мы же и раньше тут ходили, каждый же день, так что они всю эту романтику на нас сбросили, прямо на головы. Чифую больше ничего не спрашивает, мол, хочешь идти со мной — иди. Ты, может, вообще как кот, идёшь не со мной, а просто совершенно случайно в ту же сторону, по невероятному стечению обстоятельств ждёшь, пока я сяду на диван, и лишь по какому-то недоразумению прыгаешь мне на колени. И мурчишь себе под нос тихонечко: «Ну бывает же такое, надо же, как совпало». Казутора же хочет идти куда угодно, лишь бы не к себе домой. Дома — вот там настоящая непредсказуемость, никакая теория вероятности не поможет. Ведь родители могли вовсе не заметить его отсутствия, а могут ждать его с ножами наголо. Ну ладно, допустим, не с ножами, просто с руганью. Теория вероятности в этом случае говорит: «На самом деле, может, блядь, и с ножами, я в душе не ебу, держись подальше, пока можешь». Казуторе хочется держаться от них подальше всю ближайшую жизнь и ещё сотню следующих. Но если его совсем не будет дома, отец будет срываться только на мать. И тогда однажды она тоже сорвётся. Из окна или с крыши. — Пришли, — говорит Чифую, останавливаясь перед небольшой пятиэтажкой и вырывая Казутору из задумчивости. — О, дом Баджи, — удивлённо выдыхает Казутора. «Может, все хорошие люди на свете живут в одном доме? — думает Казутора. — Их не так уж и много, вот и уместились в эту пятиэтажку. Здорово там у них, наверное, типа как в каком-нибудь сказочном доме». — Знаешь его? — так же удивлённо переспрашивает Чифую. — Кого? Дом? — Да нет, Баджи. Казутора кивает. Вообще-то, он знает и дом, и Баджи. Заходил в гости, но его мать не особенно любит гостей. Тогда этот дом казался Казуторе совершенно обычным. Но раз уж здесь живут и Баджи, и Чифую — бесспорно, самые лучшие люди на свете, — то что-то в этом доме есть. Может, его стены лечат все болезни? Может, они Казутору вылечат? А то ему все говорят, что он больной. — Баджи мой лучший друг, — говорит Казутора, — мы познакомились ещё до того, как я в исправительную школу загремел. — Баджи и мой лучший друг, — в голосе Чифую слышится даже какая-то гордость, — он меня из одной очень хреновой драки вытащил, с тех пор и дружим. — О, — тянет Казутора, задумчиво прикладывая палец к подбородку, — я понял, где я видел твоё имя. Баджи писал о тебе, только он иероглиф «зима»* так непонятно нацарапал, что я с трудом разобрал. Фамилию вообще так толком не понял. — Да, блядь, — выдыхает Чифую, и край его губ нервно дёргается, — я ему раз десять показал, как писать. — Почерк у него ужасный, — соглашается Казутора, очень так понимающе, успокаивающе даже, как бы говоря: «Да, я тоже это видел, там пиздец, там один иероглиф на другой налезает, линии кривые, ещё паста где-нибудь размажется, зато это почти как тайный шифр, я теперь, может, древние письмена разбирать умею, клинопись, например, читать, хочешь, тебе почитаю, там такое пишут, ты охереешь». — Зато он писал, какой ты классный, — то ли в защиту Баджи, то ли в успокоение Чифую говорит Казутора. Раньше это был какой-то абстрактный хороший парень, помогающий Баджи с учёбой и драками. Парень из внешнего мира с полуопознаваемым именем и неразборчивой фамилией. А теперь будто ключ к шифру подобрался. И вот теперь он — не четыре иероглифа, теперь он Мацуно Чифую из плоти и крови, потрогать можно, забраться на него можно, спать на нём всю ночь, таскаться с ним почти двое суток тоже можно. Что-то пока вообще всё можно, даже страшно становится, как бы ни запретили. — Не такой уж я и классный, — Чифую смущённо трёт нос рукавом. — Просто однажды я написал кандзи «идущий дракон» и Баджи потом неделю с офигевшими глазами об этом всем рассказывал и заставлял везде выписывать. Да, и об этом он тоже писал. Казутора помнит этот иероглиф. Видимо, Баджи и для письма в исправительную школу заставил Чифую это выписать. Три повторяющихся иероглифа «дракон» — один сверху, два снизу. Казутора почувствовал боль в руке от одного взгляда на это. Но теперь ему хочется посмотреть ещё раз. Достать письмо, провести пальцами по чётким линиям, выведенным рукой Чифую. — Если вписать туда ещё одного «дракона», то получится «многословность», — добавляет Чифую. — А ты можешь вписать туда ещё одного «дракона»? — Если постараюсь. «А если ты ещё чуть-чуть постараешься, то «одного тигра»* ты в свою жизнь можешь вписать?» «Ну пожалуйста? Можешь даже кривенько». — Зайдёшь? — спрашивает вдруг Чифую, которому, наверно, надоело стоять под окнами собственного дома. — А можно? Вдруг в их этот дом лучших людей таких, как Казутора не пускают. Ни одного тигра туда не пройдёт. Ни полтигрика даже. — Почему нет-то? — небрежно пожимает плечом Чифую и идёт вперёд. Казутора может с ходу назвать минимум десяток причин «почему нет», но в голове крутится только одна мысль: «Ты правда не такой крутой, как писал Баджи, — соглашается Казутора, — ты ещё круче». Чифую крутой типа как Фудзияма или даже как Эверест. Холодная голубая высота, чистая-чистая, вечные снега, тысяча зим его имени*, века зимы, десятки веков зимы. Казутора хочет сорваться. Сейчас с места взять и сорваться в эту высоту, падать в неё бесконечную тысячу зим, больше никогда не видеть лета, потому что кому вообще нужно лето, когда существует Чифую?Избито солнечное сплетение — оттого так холодно спится.
От людей падают тени, потому что хотят разбиться.
Дарья Виардо «Солнечное сплетение»