***
С того самого разговора она не заикалась о деньгах, не просила подарков, не требовала ничего из того, что получала раньше по щелчку пальца. Ей не нужны были деньги от людей, которые кроме тех самых денег не могли дать ничего. С того самого разговора, Хенеко впервые за десять лет узнала, что сумасшедшая, запеленавшая глаза мания в мгновение может исчезнуть из жизни. Хенеко продолжала любить деньги, но с того самого разговора, после перехода в старшую школу, научилась их зарабатывать. Тогда же в её груди пророс очередной росток. Аонома полюбила Ханму не как игрушку. В шестнадцать лет Хенеко поступила в обычную среднестатистическую школу, пошла туда за своим другом. Просто потому что захотела. Никакой смысловой нагрузки, сугубо желание идти наперекор, стать самым большим родительским грехом в отместку тому разговору. Аонома начала пропадать из дома, бегала от полиции, которая искала её по всему городу, отрезала себе волосы и перестала пользоваться абсолютно всеми вещами, которые когда-то ей дарили. Хенеко объявила протест, общалась с теми, с кем когда-то было запрещено даже здороваться, и начала драться. Женские бои всегда жестоки и беспощадны. Когда дерутся парни, они бьют наотмашь кулаками, выбивают из груди воздух коленями. Девушки вырывают волосы, ломают ногти, кусаются и оставляют шрамы. Девушки не брезгуют кровью, не бояться испачкать себя кровавой слюной соперницы и ненавидят слишком искренне, чтобы останавливаться на половине пути. Женские бои страшны в своей беспощадности и одновременно с этим зрелищны. Когда она начала учиться с Шуджи, сразу узнала о какой-то там Тосве, держащей в страхе столичных хулиганов. Она не разбиралась во всём этом, какие там были группировки, кто с кем ругался и почему. Её беспокоили только деньги, которые можно было получать, если слушаться. Она слушалась, делала то, что просили Ханма и Кисаки и смотрела на них с лёгким восхищением. Нервно сглатывала слюну и рвано выдыхала, стараясь привести себя в норму, когда Шуджи проходил мимо. Головой Хенеко понимала, что не должна на нём зацикливаться и с высунутым языком следить за всем, что он делал. Не должна была. Но зацикливалась. Настолько сильно, что сама начала курить — хоть и не видела в этом смысла — чтобы быть рядом ещё больше, чтобы стрелять у него сигареты, сидя на раздолбанной лестнице перед заброшенным храмом и смотря вместе с ним куда-то наверх, чтобы ощущать его присутствие, которого так не хватало раньше. Прямо, как сейчас. — Тебе не идёт, — Шуджи фыркает, доставая сигарету из пачки, и сам подкуривает, передавая девушке. Она закатывает глаза и вытирает окровавленные костяшки о белые штаны, совсем не задумываясь о том, что через пару часов это отстирать будет большой проблемой. — А ещё меня бесит, что ты меня не слушаешь. — А должна? — выдохнув едкий дым куда-то вперёд, Хенеко ложится на землю, укладывая руку на живот, и поворачивается к Ханме. Такому чертовски идеальному в тусклом свете лампы и луны. Он вообще всегда идеальный. Что эта глупая причёска, женская серьга — реально женская, это Хенеко ему отдала когда-то свою — в ухе, никуда не пропадающая насмешка. Всё в нём идеально. — Не припомню, чтобы ты запрещал мне когда-то драться без твоего ведома. Сам же научил. — У меня пропадает желание трахаться с тобой, когда у тебя синяки по всему телу. Аонома сглатывает и отворачивается, вытаскивая сигарету. Она смотрит наверх, где открывается звёздное небо, и закрывает глаза, стараясь сдержать горькую усмешку. Из головы совсем вылетело то, что Ханма больше ей не игрушка, а вполне себе осознанный человек и даже её предводитель. Игрушкой стала Хенеко. Той самой удобной игрушкой, которой можно пользоваться, когда угодно и как угодно. Щёлкнуть пальцами и ждать с какой скоростью твою просьбу выполнят. — Ну так не трахайся, не припомню, чтобы я когда-то тебя умоляла, — она пожимает плечами и выбрасывает сигарету вниз с длинной лестницы. Хенеко не видит, но точно знает, что Ханма следит за этим полётом и вздыхает, а потом сжимает пальцами переносицу. — Где-то в лесу лежит Конаши, ты можешь отмыть её от крови и потрахаться с ней. Я разве против? Против. Оба это отлично знают, потому что только до одури влюблённый человек может вот так наплевать на свою богатенькую жизнь и начать жить чуть ли не в бараках, ради этого чёртового Шуджи, избить до кровавых соплей девушку, которая просто сделала комплимент внешности Ханмы. Та самая Конаши просила остановиться, закрывала лицо ладонями, а Аонома била и усмехалась, пока девушка не замолчала. Ханма поднимается с места, бурча что-то себе под нос, и уходит, оставляя девушку наедине. Из груди непроизвольно вырывается хриплый стон, а руки опускаются. Хочется сойти с ума и покаяться во всех смертных грехах. А ещё хочется уткнуться матери в грудь и плакать, говоря о том, что последние несколько месяцев ей разбивают сердце. Они не встречались, просто спали, утоляя физиологические потребности. Но с каждым разом Хенеко тонула, проникаясь, а Ханма игрался. — Вставай, на улице дубак, а ты на камнях разлеглась, — этому голосу Аонома подчиняется всегда беспрекословно, но сейчас только поворачивает голову в сторону и открывает глаза. Кисаки сидит перед ней парой ступенями ниже на корточках и смотрит в сторону леса за храмом. Хенеко старается туда не смотреть, прекрасно понимая, что Ханма реально пошёл именно туда. Смысла бурчать не было, она же сама ему дала на это зелёный свет. Но всё же непроизвольное фырканье вырывается из груди. — Я явно что-то делаю не так, но не понимаю, что конкретно, — Кисаки молчит, смотря на весь спектр эмоций, который довольно быстро сменяется отчаянием, и выжидает, когда девушка закончит, ведь несмотря на паузу ей явно было, что ещё сказать. — Я поругалась из-за него с родителями, свалила из дома, положила хуй на своё образование, поступив в какую-то посредственную школу, а он видит во мне просто кусок мяса, с которым можно развлечься между забивами. Её голос дрожит, Хенеко срывается на крик и дрожащими руками протирает лицо, чтобы не заплакать. Тяжело. В её голове никак не укладывается, почему она из королевы превратилась в марионетку в мужских ловких руках. У неё было всё, что хочется, а сейчас — разбитое в хлам сердце. И Тетта, наклонившийся вперёд и оперевшийся руками о ледяную плитку. — Ты сходишь с ума, а не живёшь, — Кисаки касается губами тыльной стороны ладони, обжигая холодную кожу. Если бы это можно было запечатлеть на камеру, фото легко бы смогло появится на глянцах дорогих журналов. Храм, звёздное небо, огромная лестница и пара людей в одинаковых одеждах. Парень выравнивается и протягивает Хенеко руку, помогая всё же встать с этого пола. — Ему такое не нужно. Тебе тоже. Думай головой, ты отлично это умеешь.***
С тех самых пор в её жизни Ханма занял второстепенную позицию. Они оба сделали выбор явно не в пользу друг друга. Шуджи целовал ту самую Конаши, а Хенеко — Кисаки, прижимаясь к нему, как к самому главному человеку в жизни. Он никогда не винил её в чём-то, не тыкал в ошибки, а помогал исправлять, поддерживал и подтолкнул к тому, что нужно перейти через себя и вернуться в семью. Её родители хорошо относились к парню, говорили, что на удивление у их дочери получилось найти человека, который будет подстать их семейству. Тетта устраивал всех, с ним было комфортно, с ним никогда не было проблем. Он любил искренне, хоть не хуже Ханмы вил из Хенеко верёвки. Из-за него она отучилась на химика в одном из самых престижных ВУЗов страны и только ради него варила наркотики в подвале их совместного дома. У неё не было особой страсти к этому, она ненавидела зависимых людей. Если ты не можешь развлекаться без алкоголя — ты на дне. Если ты не можешь расслабиться без наркотиков — ты ничтожен. Если ты не можешь успокоиться без сигарет — ты слаб. Если ты до сих пор любишь Ханму Шуджи — ты безумец. Если ты до сих пор любишь Ханму Шуджи — ты Аонома Хенеко. Хенеко ненавидела зависимых и относилась к ним с пренебрежением, потому что даже спустя двенадцать лет счастливой жизни в любимой роскоши поблизости с человеком, который был готов бросить все десять миров к её ногам, она продолжала смотреть на Ханму с приоткрытым ртом и замиранием сердца. Шуджи её лучший друг, он остался им после того разговора у храма. Он всегда мог прийти к ним, Аонома бы встретила его с улыбкой и бесспорным согласием на предложение выпить чего-нибудь покрепче. Он мог прийти к ней в подвал, постучав несколько раз по двери, чтобы его впустили. Хенеко никогда не отказывала, пропуская внутрь небольшой лаборатории, в которой, казалось, можно найти всё, что только нужно наркоторговцу. Она выращивала коноплю под яркой фиолетовой лампой, а под искусственным освещением выращивала ржу и пшеницу, на которой огромными колониями прорастала спорынья, для выработки лизергиновой кислоты, в углу стояли белые мешки, а по центру — огромный стол для опытов с разными колбами, штативами и горелками. Последние месяцы она варила что-то не так уж и часто, потому что оборот наркотиков значительно вырос, но парочка старых друзей и знакомых заказывали у неё марки или таблетки, чтобы расслабиться вечерами в окружении красивых девочек и мальчиков. Хенеко не отказывала, просто не видела в этом смысла, деньги от них попадали непосредственно в её кошелёк. А от независимости Аонома не готова была отказаться, хоть и продолжала жить в достатке. Тем более, что одним из таких заказчиков в какой-то момент стал Ханма, по этой причине он и приходил к ней в лабораторию. Стук в дверь обычно пугает, заставляет сглотнуть вязкую слюну из-за страха, что за дверью окажется какой-нибудь полицейский, хоть они и продали свою душу Свастонам уже тысячу раз. Всё равно это напрягало. Но сегодня как-то всё равно. Хенеко наклоняет голову на бок, поправляя колбу Вюрца с реактивом ровно над огнём, проверяет, чтобы трубка шла точно в пустой сосуд и поджигает горелку. В нос даже сквозь хороший респиратор ударяет неприятный запах, и девушка морщится. Стук повторяется, но уже более настойчиво. — Да иду, я же для тебя стараюсь. Подождёшь, с тебя не убудет, — Аонома цокает языком, стягивая резиновую перчатку, и всё же открывает дверь. Сложив руки на груди, она осматривает гостя с ног до головы и фыркает, когда замечает, как с разноцветных волос капают капельки воды: значит на улице дождь. Странно, синоптики говорили, что ещё пару дней будет солнце. Хотя возможно, Хенеко со всеми этими «кулинарными» заботами совсем позабыла какой сегодня день недели. — Сегодня последний день. Через полчаса вся эта бодяга окончательно выпариться и можно на марки наносить. Я же сказала, что сама позвоню, когда будет готово. Иди наверх. Либо респиратор надень, мне ещё убраться нужно. — Я дегустировал всё, что ты тут когда-то ваяла, думаешь, неприятный запах грибного отвара ударит мне по мозгам? — Ханма насмехается, стягивая со своих плеч мокрый насквозь пиджак и вешает его на ручку, игнорируя наличие буквально в паре сантиметрах ящика для вещей. Ненавистный, несносный мужчина с этой его усмешкой, круглыми очками и сухими из-за наркотиков губами. Она часто обращала внимание на то, что Шуджи сгрызает сухую кожу, оставляя кровавые раны. На это смотреть невыносимо больно. — Делай, что хочешь, но не подходи к столу. Разобьёшь мне что-нибудь, будешь отрабатывать. И после этих слов Ханма делает, что хочет, как она сказала. Не подходит к столу, не разбивает колбы, не выливает реактивы, как мог бы сделать хотя бы просто назло. Он же заноза, до мурашек обожающая выводить из себя каждого, кто появляется на пути. Шуджи делает намного хуже, ломая к чертям что-то внутри в труху. Мужчина вжимает Хенеко в стену, крепко сжимая плечо, и смотрит на неё своими медовыми глазами, заставляя плавиться под ними и нервно сглатывать. Ей хочется отвернуться, перестать на него смотреть, оттолкнуть от себя и позвонить Кисаки, но вместо этого смотрит в ответ, замечая огромные зрачки. — Да ты накуренный, — её слова больше похожи на крик отчаяния, чем на попытку достучаться до опьянённых мозгов. — Когда отойдёшь — пожалеешь о том, что может произойти. Тетта тебе голову открутит. — А ты не пожалеешь? Или тебе нравится прыгать от меня к нему и обратно? — Ханма фыркает и сразу же скалится, когда видит реакцию на свои слова. Что-то похожее на полное непонимание и подкатывающую злость. — Ты так уверена, что я не видел, как ты реагируешь на моё появление? Из тебя актриса просто убогая. Он жарко выдыхает свои слова в женскую шею, тут же покрывшуюся мурашками, и хрипло смеётся. Возможно, Шуджи, правда, пожалеет о своих действиях, но поделать не может ровным счётом ничего. Трава, которую он выкурил буквально минут двадцать назад, ударила по мозгам и заставила думать всеми частями тела, но точно не головой. Ещё возле храма двенадцать лет назад, он не умел думать головой. Тогда Ханма просто отошёл покурить в одиночестве, чтобы обдумать услышанное и придумать, как это всё можно решить, но вернулся, когда Хенеко сама целовала Кисаки, обнимая его за шею. Против этого человека Ханма, при всём желании, идти не собирался. Не сказать, что он любил эту девушку, держался за неё, как за единственную ниточку. Совсем нет, тут скорее играет мысль того, что эта девчонка свалила от него за считанные секунды. Это задело эго. И задело настолько сильно, что видеть её счастье стало невыносимо. Хотелось всё испортить, смотреть, как она страдает. Это настолько сильно засело в голове, что превратилось в идею фикс. Потом Ханма начал замечать огонёк в её глазах, направленный только на него. Это ли не причина для того, чтобы воплотить свои грязные желания, вспомнить молодость в конце концов? Совместную молодость, когда они зажимались в подворотнях, в каморках школы, на заброшках, скрывались от пристальных взглядов и утопали в друг друге. Глупо было бы говорить, что Шуджи не привязывался к Хенеко с каждым поцелуем. В шестнадцать лет ты тянешься к тем, кто не считает тебя ничтожным, кто обрабатывает твои раны, когда всем вокруг всё равно, кто сбегает из дома и ругается с родителями, просто чтобы быть рядом с тобой. Ханма был наивным, но не дураком и отлично знал, что в него влюблены и очень сильно, да и сам потонул в ней, хоть ей и казалось по-другому. В шестнадцать лет они оба любили две вещи. Шуджи любил эту девушку и свою безбашенную хулиганскую жизнь. Хенеко любила этого парня и роскошь. Аонома молчит, прикусывает кончик языка и отводит взгляд в сторону, когда такие сухие губы касаются шеи, оставляют мелкие горячие поцелуи, а зубы слегка прикусывают кожу. Ушей касается приглушенный смешок, и хочется только цокнуть и закатить глаза, но вместо этого она зарывается пальцами в разноцветные волосы, не позволяя отстраниться от своей шеи. Пусть он в наркотическом угаре наставит засосов, искусает кожу до крови, а потом они оба будут объяснять Кисаки, что это не то, о чём можно подумать. Ханме можно делать всё, что ему захочется. Всегда можно было, просто последние двенадцать лет он не пользовался этой привилегией, зато сегодня отыграется за всё время. У неё слегка подрагивают руки, да и ноги уже давно стали ватными, что стоять совсем тяжело. Но Хенеко держится, скорее всего, благодаря крепкой ладони на талии, а может на чистом энтузиазме. Если Шуджи уйдёт прямо сейчас, она точно упадёт на пол, уткнувшись лицом в ледяные ладони, но только после того, как он скроется за дверью. И всё же на ногах её держит поломанная во всех местах сила воли. Женские пальцы проходятся по каждой пуговице, но не торопятся расстегнуть рубашку. Хенеко всё ещё боится, что это глупый сон или издевательство над довольно хрупким сердцем. Но Шуджи ведёт языком от шеи к уху, прикусывает мочку с дорогой серьгой и сладко выдыхает. — Почему ты остановилась? — он говорит и обводит ушную раковину острым языком, пока его рука так нежно накрывает её. Мужчина поглаживает большим пальцем тыльную сторону ладони и поднимает к своей шее, давая своеобразное разрешение на то, чтобы стянуть ненужную, влажную рубашку. Всё же Аонома покорно это делает, медленно расстёгивая пуговицы под довольные смешки Ханмы. Он помогает, ослабляя полосатый галстук, и отстраняется, чтобы посмотреть на девушку. Ханма желал обладать ей все эти года, что она прижималась к Кисаки, желал целовать скрытые сейчас за респиратором губы. Шуджи был зависим от её тела, потому и подсел на наркотики, чтобы быть рядом с ней. Как она много лет назад начала курить ради него. Хенеко проводит ладонями по крепкому, накаченному телу, которое сплошь покрыто глубокими шрамами. Их хотелось трогать, поглаживать пальцами, царапать ногтями, чем девушка и занимается, смотря на такую пленительную усмешку. Когда Ханма проводит по губам языком, Аонома скулит слишком громко. Хочется утянуть его в пленительный поцелуй, но стянуть с себя респиратор ей не позволяет профессиональная вредность, от которой никак не получается отказаться. Она прекрасно знает, что весь этот небольшой подвал без единого окна полностью пропитался запахом наркотиков, меньше всего ей хочется нанюхаться этим воздухом. Крепкие руки проходятся по талии, расстёгивают белоснежный халат, скрывающий домашнюю одежду в виде коротких шортиков и футболки с каким-то темнокожим баскетболистом. Ханма задирает футболку, оголяя упругую грудь, и сжимает её ладонью. — Сегодня у нас ролевые игры? Похотливая медсестра? Всегда хотел попробовать что-то такое, — Шуджи проводит большим пальцем по напряжённому соску и приближается к чужому лицу, касаясь губами респиратора. В идеале сорвать его к чертям собачьим, но он предпочтёт дождаться, когда она сорвётся сама. — Зачем играть? У нас всё и без этого похоже на паршивый сюжет из порнохаба, где девушка изменяет своему мужу с его подчинённым, — голос совсем не насмешливый. Аономе не смешно, потому что это факт. Она изменяет своему мужчине, пока тот работает. Это отвратительно, но остановиться не хватает сил. Хенеко тянет Ханму на себя за ремень, расстёгивает классические штаны, но останавливается, когда чувствует руку в собственном белье. По спине пробегаются мурашки, когда юркие пальцы раздвигают половые губы и чуть надавливают на клитор. Аонома шумно выдыхает через нос, непроизвольно раздвигает ноги чуть шире, позволяя дальше играть и издеваться. Ханма всё ещё касается губами респиратора, смотря в глаза напротив, зрачки которых сейчас такие же широкие как у него. Пелена возбуждения накрывает девушку слишком сильно и, когда пальцы, проникают внутрь, Аонома стягивает с себя эту бесполезную маску, откидывая её куда-то на пол, и целует сухие, потрескавшиеся губы. Она сильно прижимается к чужому телу, стонет в нежный поцелуй, и плавится, как свеча под неудержимым огнём. Шуджи больше не усмехается и не смеётся, а целует, как когда-то давно, как в первый раз. Кладёт свободную руку на мягкую щеку, оглаживает большим пальцем слегка красную кожу и загорается ярче, чтобы девушка плавилась пуще прежнего. Они целуются так мягко и нежно, без должной для ситуации страсти, которая должна наполнять и комнату, и мысли. Они зависают в этом поцелуе, несмотря на то, что руки практически полностью оголили тела, оставляя девушку в одной задранной футболке, а мужчину в распахнутой рубашке. Это кажется совсем дико, но все действия происходят больше на автомате, потому что весь контроль сосредоточен только на губах, от которых не хочется отстраняться больше никогда. Ханма даже не понимает, когда успел вытащить презерватив из нагрудного кармана, когда Аонома надела его на член, когда она успела обнять его за талию ногами и когда его руки крепко сжали налитые бёдра. Они просыпаются именно в этот момент. Отстраняются от пленительных губ, тяжело дыша, облизываются и ждут, когда кто-то из них первым осознанно сорвётся в омут похоти до самого конца. И Шуджи делает шаг навстречу самой большой сознательной ошибке в их жизни, которую потом разгребать нужно будет очень долго. Ханма плавно входит в девушку, вырывая из груди глухой стон, и берёт её за руку, чтобы приблизить к своим губам. Он двигается медленно, хотя логичнее было бы упасть в происходящее с головой, вдалбливать такое податливое тело в стену, а потом легко похлопать Аоному по щеке и свалить в закат, как самая главная мразь всего Токио. Но вместо этого он пристально смотрит в глаза перед собой, оставляет лёгкие поцелуи на тыльной стороне ладони и костяшках и двигается совсем плавно, потому что помнит, что когда-то давно Хенеко просила быть нежнее. Тогда его беспокоило только его удовольствие, сейчас ему хочется, чтобы ей тоже сносило голову. Ей сносит, но не потому что он так ласков и обходителен, что для него совсем не свойственно, а потому что он так красиво целует её руку, спускается к запястью, а потом как нуждающийся в ласке кот прижимается к ладони щекой. Кажется, они начали всё это не для того, чтобы просто потрахаться и утолить физиологию, а, чтобы без слов высказать своё отношение друг к другу. Но Хенеко не умеет без слов. — Я люблю тебя, Шуджи, — она говорит и утягивает его в очередной нежный поцелуй, который после этих слов становится ещё ярче. После этих слов Ханма улыбается и непроизвольно ускоряется, чувствуя, как мышцы вокруг члена сжимаются. — И я хочу, чтобы ты полюбил меня, хотя бы сейчас. В принципе, с этого момента всё выходит из-под мнимого контроля ситуации. Шуджи всё такой же нежный, но иногда срывается на грубость, целует ключицы, ласкает пальцами клитор, чтобы его девочке было хорошо. Хенеко же целует чужую шею, впивается ногтями в плечи и шёпотом извиняется сквозь собственные стоны. Они стараются быть тише, чтобы Кисаки в случае неожиданного возвращения не услышал того, что происходит у него прямо под носом. Но он слышит, сидит на полу, подпирая спиной дверь в лабораторию. Тетта курит, сбрасывая пепел на пол, и вслушивается в хриплые стоны, в тихие признания в любви со стороны своей — вроде как — женщины и кусает губы до крови. К сожалению, Кисаки любит слишком сильно, чтобы ворваться в лабораторию, растащить эту парочку друг от друга и разбить Ханме лицо. Кисаки любит настолько, что готов закрыть на это глаза, потому, когда слышит слишком громкий женский стон, поднимается с места, и выходит из дома, чтобы прогуляться и обдумать всё произошедшее. Ханма останавливается, продолжая вжимать девушку в стену, и утыкается носом в изгиб шеи, тяжело дыша. Когда Хенеко встаёт на ноги, он сжимает её талию, обнимает совсем крепко, будто хочет сделать так, чтобы она проникла в него ещё больше, чтобы забралась под кожу, став единым целым, хотя оба понимают — больше просто невозможно. Не в их ситуации, им нельзя проникаться друг другом сильнее. Но они постараются, потому что точно не бояться не справиться со всем, что встанет на пути, не бояться пораниться ещё раз, порезаться до глубоких сердечных шрамов. В двадцать восемь лет они оба точно любят друг друга. Аонома поднимает родное лицо за щеки и приближает к своему лицу, легко целуя в нос и в губы. Совсем мимолётно и невесомо, как целуют перед уходом на работу или благодарят за приготовленный завтрак. Она разглядывает мгновенно появившуюся усмешку, которая кажется самой любимой и привычной, и хватает ртом пропитанный наркотиками воздух, не силясь найти ответа на его кроткое «Взаимно». И хотя бы в двадцать восемь лет они смогли в этом признаться.