Лёша устал, он не слезает с энергетиков и режет пальцы грёбаными белыми листами, судорожно сгибает углы, стараясь не сбиться со счёта.
Двадцать один.
Двадцать один раз Нур подбегал к нему с широкой улыбкой, сжимая его пальцы в своих, чуть поглаживая плечо и проводя ладонью по позвоночнику, вызывая дрожь в коленях.
Щербаков мужик, он армию прошёл и вообще! Что дальше после этого «вообще» он не знает, но и придумывать не хочет, когда Нурик, найдя светлую макушку в толпе, мягко улыбается до глаз-полумесяцев.
Лёша шутит в голове, что Нурику можно даже не улыбаться для этого, и в глазах от этих мыслей начинают плясать смешинки, пока он пробирается через людей, то и дело задевая кого-то плечами.
Сабуров находится на полпути, и Щербаков морщит нос, улыбаясь.
В голове счётчик крутит, когда Нур осторожно похлопывает по плечу, прощаясь.
Лёша устал, но очередной (пятнадцатый? шестнадцатый? сбился к чертям) журавль оказывается на ладони.
Щербаков оглядывает комнату, утопающую в оригами. Сначала это было просто от скуки. Нурик научил делать забавных птичек, а Лёша увлёкся, Лёша до автоматизма действия довёл и теперь может с закрытыми глазами за несколько секунд подарить миру новую птичку. Его личный бумажный счётчик Нурлановых прикосновений.
Щербаков шутит больше, чуть глупее, но уже без разницы, ведь Нур подрывается с места и бежит к нему, сжимая в пальцах его, Лёшину, ладонь чуть дольше.
Щербакову льстит. Льстит то, что может шутить даже не он, а Нурик всё равно подбегает с этой своей улыбкой и
обнимает-трогает-прижимается.
У Сабурова запах такой родной — сигареты и что-то цитрусовое, на апельсин похоже, и Лёша вдыхает глубже, надеясь, что лёгкие навсегда этот запах впитают, чтобы он его ночью мог вспоминать, обнимая холодную подушку в совершенно пустой кровати.
На полу сотни журавликов, и ходить приходится на цыпочках, стараясь не наступить на хрупкие крылья. Полки и подоконники уже полностью заставлены даже в ванной. Журавли заменяют закладки в книгах и собеседников в особо тяжёлые дни.
Щербаков пытался даже имена им давать, но понял, что идея провальная, когда забыл первое уже через минуту.
В голову вдруг приходит мысль, что можно через них нитку провести и над потолком повесить, как будто все его надежды и воспоминания летают, не существуя в настоящем мире пыльного пола и забытого под кроватью носка.
— Лёх, — Нур подходит в гримёрке, когда Щербаков уже из салфетки складывает очередного птенчика, — ты прям подсел на это.
Сабуров садится на краешек стола, едва не задев всю стоящую там шушеру гримёров. Лёша только кивает и улыбается одними глазами.
— Это успокаивает, — комик протягивает готовое оригами на ладони, а Сабуров смотрит долго-долго, чуть хмурясь, и вроде только протягивает руку, чтобы взять, как в комнату влетает Макар, вызывая сквозняк, уносящий лёгкую салфетку куда-то под стол.
Сабуров поджимает губы, недовольно поглядывая на распахнутую дверь, а Лёша легкомысленно пожимает плечами. Ему почти плевать, главное запомнить нужное число, чтобы потом сложить нового.
У Лёши дома пачек бумаги больше, чем кружек в шкафу, и это, должно быть, очень странно, но Щербакову наплевать.
Наплевать вообще на всё, кроме, разумеется, Нурлана. Лёша может шутить о чём хочет — осуждение уже как вторая тень, может ломать себе кости, падая с бесконечных заборов — к боли ему не привыкать, может днями в одиночестве сидеть, разговаривая только со своими глупыми и безмолвными бумажками, изредка читая им стихи, которые, вообще-то, нравились Нурлану. Только Нура рядом не было, а журавли были.
Тяжело? Очень даже.
Имеет ли это значение? Совсем нет, когда Сабуров смотрит на него, ожидая реакции на свою шутку.
И Лёша, конечно же, смеётся. Заливисто и от всей души, чувствуя себя морально выжатым в тишине квартиры, когда только оригами на сквозняке чуть шуршат.
— Ты занят сегодня? — Нурлан печально глядит на лежавшего на полу журавлика.
— М-м-м, — Щербаков тянет, делая задумчивый вид. Хотя бы для приличия. Хотя это всё глупости, все знают, что Лёша и приличия — это что-то совершенно разное. Как Милонов и адекватность. — Нет, сегодня нет.
— Хорошо, — казах отталкивается от своего места, поправляя воротник рубашки. — Жду тебя вечером.
Нур не спрашивает, Лёша понимает и просто улыбается, опуская глаза.
***
Выпуск получился крутой, по крайней мере, так говорит Тамби, с широкой улыбкой заходящий в гримёрку.
— Ещё бы тебе не понравилось, — Макар до сих пор чуть прихрамывает, но зато больше не гложет чувство вины за то, что Масаев упал со сцены. Квиты. По-ебанутому, но квиты.
Тамби только смеётся, хлопая друга по плечу и протягивая ему руку.
Лёша улыбается, а внутри счётчик, кажется, улетел далеко за сотню. История Крида — херня полная, зато тёплый (горячий, такой горячий) Нурлан стоял так близко.
— И коня нашего вольного сегодня приручили, — Эмир морщится, поправляя очки, и с озорными искорками смотрит на Щербакова, что вскинул руки, мол, а что я, я ничего.
— Зато весело было, да, Лёх? — Сабуров закидывает руку на чужие плечи, и Щербаков думает, что проще будет открыть новую пачку бумаги, потому что со счёта он уже явно сбился. Как и со своего жизненного пути, если подумать. Кто же мог предположить, что этот импульсивный и заносчивый Лёха будет считать, сколько раз к нему притронулся красивый мальчик Нурлан.
— Да, — он сглатывает, — весело.
***
— Ты долго.
Лёша ожидал чего угодно, но явно не того, что его затащат в квартиру, притянув за воротник.
Да он даже в звонок позвонить не успел, если уж на то пошло! В голове появляется образ Сабурова, который караулит друга, смотря в дверной глазок. Щербаков тихо усмехается, но, чувствуя спиной твёрдую поверхность захлопнувшейся двери, округляет глаза, поднимая их на казаха.
— Нур?
— Я, — Сабуров запинается, прочищая горло и оборачиваясь, чтобы взять что-то с тумбочки, — это тебе.
Лёша моргает раз, другой.
А перед глазами, словно мираж, так и остаётся стоять чуть смущённый (боже, он умеет смущаться, а Лёша, кажется, только что в Бога поверил) Нурлан, протягивающий другу на раскрытой ладони, как собственное сердце, чёрного журавлика.
Щербаков,
чёртвозьми, не дышит, боясь спугнуть момент.
Одна рука Нурлана всё ещё сжимает ткань его толстовки, словно казах боится, что Лёха сбежит. Как будто он может вообще — смешно до дрожи в коленках.
— Предложение мне делаешь? — Лёша смеётся, осторожно беря птицу за крыло.
— Блять, Лёх, — Нурлан тяжело вздыхает, опуская голову на плечо Щербакова и вздрагивая, когда тот обнимает за лопатки, чуть сжимая пальцами ткань футболки.
Больше журавликов Лёша не складывает.
Какой смысл, если прикосновений теперь в день больше сотни?
Какой смысл, когда всё равно забывает число, стоит Нуру только наклониться для поцелуя?
Какой смысл, когда Лёша так счастлив?
