До пробуждения осталось: 1 год 11 месяцев 8 дней 3 часа 35 минут
Зернистые тени танцуют на оконной раме, образуя фигуры, а те рассказывают Луне истории. Звуки знакомой мелодии: пальцы подцепляют пряди, заплетают ей волосы. Нет ничего радостнее лёгких рук матери. В отражении стекла размытые колышущиеся образы. Свеча трепещет на столе. Она не помнит, как оказалась тут, среди запахов вербены и свеженарезанных лимонов, но отчётливо понимает, что сейчас она в безопасности. Ей хочется конфет: летучих, шипучих, оставляющих кислинку на языке. Луна вроде бы взрослая, а вроде бы маленькая. Далёкое воспоминание, в котором она беззаботно болтает ногами и не дрожит от холода, а Пандора поёт ей знакомую колыбельную. Почему же тогда Луна помнит о Невилле, готовившим зелье часами ранее? Где она? — Мама? — растерянно шепчет Луна. — Мама, это ты? Мелодия прерывается, и тёплые руки оглаживают её плечи. Луна ищет поддержки. Она, наверное, опять грезит несбыточным. Сны — всего лишь прелюдия реальности. К ней приходит чёткое понимание — Луна спит. — Здравствуй, милая. — Мама? — Ты прекрасна, Луна, — шелестит Пандора. — Не оборачивайся. Луна застывает, позволяя матери дальше вплетать фиалки ей в волосы. Она вглядывается в неровное отражение, гадая, почему она здесь сейчас. Это первый раз, когда Пандора появляется в её грёзах. Луна скучает: от Пандоры с детства остаются размытые нечёткие образы, как тени на оконном стекле. С годами они медленно тлеют, становятся призрачными. Даже сейчас Луна не может обернуться, чтобы увидеть её лицо. Почему-то она уверена, что ей нельзя оборачиваться. Терпкая тягучая тоска. Такая сильная, что, наверное, когда она проснётся, почувствует опустошение, словно плакала часами. — Папа ушёл. Движения останавливаются. Её грудь холодеет. — Он очень сильно любит тебя. Мы очень сильно любим тебя, — шепчет Пандора. — Не суди его. Он хотел тебе помочь. — Они слышат нас? — Нет. — Почему? Они постоянно говорят в моей голове. — Ты в безопасности. — Почему я слышу их? — Потому что ты их прямая родственница. Они зовут тебя на ту сторону. — Зачем? — Не все банши довольны… — Пандора прерывается, прежде чем продолжить. — Не позволяй себя обманывать, Луна. Она связана с той, кто ответственен за происходящее. Что может быть ужаснее? Луна ощущает себя падающей звездой в мраке ночного неба. Печальное декадентское зрелище. — Почему ты бросила нас, мама? — она наконец решается на вопрос. — Почему ты не осталась? Ты так нужна мне сейчас. — Я хотела, чтобы ты была в безопасности. — Но ты сделала только хуже! Почему ты не рассказала мне, кто ты?! Кто мы? Молчание всегда хуже всего. Её родители постоянно молчат, скрывают тайны, а Луна разбирается с их последствиями. Она чувствует, как её сознание просыпается. — Скажи… — сдавленно выдаёт она. — Папа умрёт, не так ли? — Ты и сама видела ответ, милая. Слёзы выступают на глазах. Силуэт отца в воспоминаниях размывается. Тонкая вуаль сна развеивается. Её вытягивает на поверхность. Их время заканчивается. — Я, кажется, превращаюсь в чудовище. — Луна впивается пальцами в кожу коленей. — С каждым днём я теряю контроль. — Все люди немного чудовища, Луна, — раздаётся голос Пандоры за спиной. — Наши монстры — наша ответственность. Глаза распахиваются, и она вновь тут, вновь в реальном мире. Мышцы рук напряжены. Над головой она держит предмет, но не сразу понимает, что именно… Ржавый котёл. Мерлин, словно заносит нож. Сквозняк из приоткрытого окна — хлопает дверь. Невилл роняет подбородок на грудь и просыпается. — Луна, — сонно моргает друг. — Что… Что ты делаешь? Зловещий голос внутри неё царапает «чудовище» и «убей его». Ей нужен блокиратор — немедленно.До пробуждения осталось: 1 год 8 месяцев 28 дней 3 часа 50 минут
Ран бывает огромное множество: колотые, резаные, рубленые. Гермиона знает всю классификацию, а ещё точно может назвать все способы, которыми тёмные волшебники извращаются, нанося их. Увы, воображение не только создаёт лекарства, оно также является причиной их применения. Словом, ничего нового: магам, как и маглам, необходимо научиться быть «людьми». Все ими рождаются, ну а после каждый сам решает, как именно расчеловечиться. Мир не принуждает делать подобный выбор, но все всё равно его делают — вот главная болезнь общества. Гермиона изобретёт противовирусный аппарат, но вряд ли излечит закономерности, хотя она и надеется на лучшее. Всё-таки в каждом спрятан человек, пусть часто этот факт забывается. В первый год после войны в отделение неотложной помощи постоянно привозят пациентов, подвергшихся разнообразию мучительных проклятий. Чаще всего целители успевают предотвратить эффекты, наложив сохраняющий заговор. Если изобретённые чары ориентированы на физический урон и не используются широким кругом людей, их влияние можно ликвидировать достаточно быстро. Терпение и время способны изменить многое. Обычно ей удаётся быстро сломать рунический отпечаток, изменяя последовательность рун в матрице. Создавать контрпроклятие— не щёлкать задачки по магловской математике, но все ещё посильно, пусть и приходится сильно напрягать мозг. Дальше — терапия, восстановление и последовательное лечение. Иногда разбираться с заклинаниями подобного толка — головная боль, но результат стоит того. Люди выживают, пусть и с хроническими травмами. Тёмные проклятия всегда напоминают о себе в будущем: шрамами, открывающимися ранами или разрушением психики. «Чёрный след» влияет и на того, кто выражает интенцию, и на того, кто попадает под неё. Гермиона недоумевает, почему наказание за применение разрушающей магии работает в две стороны. Это несправедливо: дрожь от негодования всегда пронзает её, стоит ей погрузиться в размышления. Разве жертва должен нести ответственность наравне с преступником? Хотя кто-то может сказать, что и у преступника забирают свободу воли, отдавая приказ, — раньше ей казалось это возмутительные предположением, а сейчас она не уверена. В любом случае сохранить жизни лучше, чем наблюдать, как чьи-то кости ломаются и прорывают кожные покровы, а тело ссыхается из-за отсутствия крови или пузырится от того, что та вскипает. Подобные сценарии её никогда не устраивают. Здесь, сейчас, перед растерзанным Лавгудом, Гермиона быстро свыкается с ужасающей картинкой. По градациям травм, наверное, его раны входят в первую тройку самых жёстких издевательств, которые она видела за свою целительскую практику. Её мозг усиленно ищет варианты разрешения ситуации, пока Малфой рядом кривится и бродит вокруг воняющего трупа, который в отличии от Лавгуда не издаёт звуков. Драко срывает с опухшей шеи знакомый восьмиконечный амулет. От этого действия раздаётся мерзкий хруст. Гермиона не успевает помешать ему и замирает в ожидании активации проклятия. Ничего не происходит. Тело покачивается, а Малфой сосредоточен на украшении. Им повезло. Гермиона косится на его ладонь, подходя ближе. — Я уже видела такой. У стражницы. — Пригодится. Он вешает амулет на шею и возвращает свой взгляд к убитому. Его надувшийся живот грязно-зелёного оттенка. Из разрывов на теле вытекают капли мутной коричневой жидкости, а дряхлая кожа обвисает, складывается драпировками на руках. Судя по его виду стадия аутолиза наступила не слишком давно. Возможно, он умер несколько дней назад. — Как ты думаешь, кто это? — Явно кто-то из местных, — его палец указывает на вытатуированные руны на посеревшей груди. Около ключицы волдырь, из него сочится гной. — Дрянной Мерлин, какой отврат. Ненавижу пытки-казни ещё с войны. — В смысле? Он грустно хмыкает: — Часто наблюдал за повешенными в Мэноре. Цикл извращений и издевательств, — громкость голоса понижается до шёпота. — Вначале пытали, а после позволяли качаться под потолком и истекать кровью. Целитель-надсмотрщик поил зельем, пока не начинался новый круг… Словом, не самое приятное зрелище ни утром, ни вечером. По внешнему виду Малфоя можно сказать одно — ему явно нехорошо. А от его рассказов у Гермионы мурашки бегут от поясницы к затылку. Она не знает, что сказать, поэтому продолжает изучать тело Лавгуда. Если Ксенофилиус до сих пор жив, то сотворивший подобное зверство нарочно не убивает его. Если приглядеться, то можно увидеть тёмно-зелёную дымку вокруг натянутых бечёвок — проклятие или яд? А может, всё вместе? Края ран обуглены на месте втиснутых крюков — Гермиона уже видела подобное. Такое бывает, когда режут заговоренным клинком. Значит, его раны — не просто обычные порезы, а нанесены магией. — Почему Лавгуд здесь? Зачем он им? — Ты видишь у меня на лбу всевидящее око, кудрявая? Я точно не могу дать тебе подробный отчёт, — шипит Малфой, и стекло хрустит под его подошвами. — Гоблин, сколько они потратили на него зелий? Следующую фразу Малфой произносит под нос, словно не хочет делиться личными обнадеживающими выводами: — Уроды, скорее всего, использовали крововосстанавливающее. — Они убили второго, но почему Лавгуда повесили? Как люди… — Капли крови медленно стекают по рыхлому животу, а губы Лавгуда искривляются, когда он страдальчески стонет. Он лепечет что-то невразумительное. Бредит. Гермиона никак не может разобрать, что именно. — Зачем? — В людях куда больше чудовищного, чем ты думаешь. — Смотря с какой точки зрения судить. — Ты же не всерьёз? — Ты о чём? Его глаза сверкают в темноте. — Ты же не хочешь оправдать это дерьмо, потому что банши не доступна цивилизация? Или же Лорд вешал нечистокровных волшебников, потому что был обиженной брошенкой? — Конечно нет! Но если думать объективно… — Драккл, Грейнджер, нет тут никакой объективности. — Для асов подобные ритуалы — нормальное зрелище, понимаешь? Как и для волшебников разделение на устаревшие социальные страты по происхождению. — Малфой косится на неё, поэтому она добавляет: — Или вера в присказки, а не желания искать объяснения магии с помощью науки? Мерлин и его божественный ореол? Они не знают другого. Это не оправдывает, Малфой, но… Иногда я просто пытаюсь понять причину. — У жестокости не бывает причин, только последствия. — Как у бездействия. У любого решения есть последствия, —тихо говорит она и ловит на себе его уязвлённый взгляд. — Но есть и предпосылки. Внешние или внутренние. — Мисс Я-Нахожу-Оправдание, сколько можно? Ты слепая? — мрачно цедит сквозь зубы Малфой. — Они буквально содрали с него кожу, нет? Или только я вижу тут вываливающиеся лёгкие и выломанные рёбра? — Я просто стараюсь не радикализоваться, Малфой. Мне хочется верить, что люди в большинстве своём не способны на подобное. — Наш мир населяют чудовища, Грейнджер. Смирись уже. Гермиона вздыхает и прерывает их зрительный контакт. Возможно, в каждом — и в ней, как и в миллионах других, — спит чудовище. Вопрос один: что пробудит его? Тот приступ неожиданной всепоглощающей ярости: она вспоминает кровь и разъярённого аса и не понимает, откуда в её голове было столько искреннего желания раскромсать Дугла на куски. Вряд ли это влияние Малфоя. Тем не менее, эта её часть не должна взять верх над здравомыслием. Ей хочется верить, что не бывает безвыходных ситуаций. Что иногда из ловушек трудно, но возможно найти выход. У мира должна быть надежда. Хотя бы её клочок. — Ты непробиваема, Грейнджер, — устало говорит он и, скривившись, отходит от трупа и облокачивается на стену пещеры позади неё. — Всепрощающая спасительница, распятый травник и гноящийся труп в Мерлином забытом месте. Драккл, компания мечты. Что дальше? Лучше промолчать. Под веками появляются воспоминания о раненых в больницах и о детях в клетках. Ей надо сосредоточиться и действовать быстро. Гермиона наклоняется ближе и рассматривает крюки, которые втиснуты под рёбра. Кое-где образуются пузыри: ткани разъедены. Влажный розовый эпителий блестит. Гермиона не даёт себе времени долго задерживаться на паутине кровяных сосудов и внутренних органах. — Дальше надо разобраться, как снять мистера Лавгуда. Похоже, конструкция пропитана зельем с ядом, — Гермиона поднимает палочку. — Думаю, яд либо Акромантула, либо цикуты. Второй парализует нервную систему, поэтому ставлю на первое. Мы могли бы срезать верёвки магией. Возможно, наложено какое-то заклинание, но пока я не вижу признаков. — А есть смысл? — Смысл?! — возмущенно восклицает Гермиона. — Предлагаешь оставить их вот так висеть? Мучиться? — Лавгуд истечёт кровью, Грейнджер. В любом случае. Если уж хочешь проявить милосердие, то… Неожиданная пауза. Гермиона догадывается о конце предложения. — То что? — Забудь. Бурчание. Гермиона не хочет соглашаться на такой вариант. Никогда не соглашалась, не будет и сейчас. — Что, если… Думаешь, тут подействует нектар цветка, как с твоей раной? Он пожимает плечами: — Валяй. — Ты поможешь мне? — Ты собираешься выдирать куски железа из его груди наживую? Пока он в сознании? И я должен в этом участвовать? — Я попробую излечить его. У меня есть зелья, палочка… Нельзя просто сдаться. Малфой закатывает глаза, складывает руки на груди и обреченно вздыхает: — Грейнджер, ты не можешь спасти его. — Не смей! Не говори мне, что я могу, а что я не могу! Дышать становится тяжёло. — Но он уже мёртв. — Не смей так говорить, чёрт возьми! — Ладно-ладно, спокойнее. Каким же невыносимым кретином он бывает. Как же трудно иногда с ним взаимодействовать. — Больно… — раздаётся слабый голос, и Гермиона резко поворачивает голову. Ксенофилиус приоткрывает рот, и из него вытекает тонкая струйка слюны. — Убери… — Мистер Лавгуд, вы меня слышите? — Я… — говорит Лавгуд, роняя подбородок на грудь и продолжая что-то шептать. Когда Гермиона приближается к нему, то может различить слабое «Пожалуйста…» Малфой позади неё хмыкает. Снова стон, заполняющий пещеру эхом. — Ксенофилиус? — её голос дрожит. Тот резко открывает глаза: паутина красных сосудов на жёлтых белках. Гермиона отшатывается и врезается Драко в грудь. Руки Малфоя аккуратно отстраняют её, а его горячее дыхание опаляет ушную раковину. Неловкий момент, но она быстро возвращается мыслями к Лавгуду. Мутные расфокусированные глаза Ксенофилиуса моргают, и обескровленные губы произносят: — Пожалуйста, убейте меня. От этих слов по телу проходит дрожь. Как в старые времена, когда она в лимонной мантии стояла перед пациентом. Глаза закатываются — он теряет сознание. — Кто бы мог подумать. Чисто мои мысли вслух, — бормочет Малфой, за что Гермиона награждает его серьёзным осуждающим взглядом. — Что? — Мы попытаемся снять его. — Блять.До пробуждения осталось: 1 год 11 месяцев 8 дней 2 часа 5 минут
Пепел между пальцев — Джинни обводит взглядом труху, оставшуюся от её прошлого. Запах дыма до сих пор жжёт ноздри. Они провозились около часа, но зато уничтожили каждый куст в теплице. Стёкла оплавились и почернели. Изо рта Джорджа снова вырывается кашель, и она обеспокоенно смотрит на него. Страх размером с булыжник придавливает её к земле. Мама больна; неужели и Джордж? Кто будет следующим? Может, она сама? — Никогда бы не подумал, что ты пойдешь на это, — бросает он ей, прикрывая рот. — Ты же была готова заавадить любого, кто подходил хотя бы на миллиметр к грядкам. — Ой, заткнись, а? — Не прав, что ли? Рон однажды прошёлся по клумбе, и ты шипела на него неделю. — Правильно. Он всё растоптал. Рону невдомёк до моих душевных терзаний. — Это да, но он всё равно любит тебя, Джин. — Я знаю, но он просто такой, да? Он никогда не понимал. — Никогда, да. Ей не хочется развивать эту тему, поэтому она сглатывает образовавшийся в горле ком и замечает: — Тебе надо провериться у целителя. Страх не отпускает, а противно въедается в душу. Ей трудно сидеть и не трясти дрыгающейся ногой. Надо поспать: голова раскалывается. — Ты же не думаешь, что я, как и твои цапни, стух? — Я уже ни в чём не уверена. Он издаёт смешок, обтирает руки о штаны и садится рядом с ней. Вдвоём они смотрят на грозовой горизонт, вдыхая пепел и дым. — Может, это и к лучшему, а? — Что именно? У Джорджа искусственная улыбка. Наклеена на его бледное, искаженное печалью лицо. Ужасное сочетание. — Ты представляешь, каково это? Как это — жить без конечности? — Джордж… — Знаешь, когда он умер… Мне словно отрезали руку, — он морщится. — Все потеряло смысл. Да и если честно, так и не приобрело. А так, может, он ждёт меня там? Я б тогда спокойно ушёл. Зато не выносишь себе мозги, не маешься от боли. Тоска не маячит, не отравляет существование. Так легко. Будто сон. — Лучше просыпаться каждое утро, поверь мне. — Если ты спишь…— выдаёт Джордж так, словно на плечи давит мировая усталость. — А надо ли оно? — Надо. Другое нехорошо. — Что нехорошо? Просыпаться в таком мире, как этот? Видел столько примеров… Уверен, с эпидемией будет ещё столько же. Лучше сразу на выход, чем гнить где-то среди живых мертвецов. — Не выпускай этого боггарта, Джордж. Он вряд ли покажет тебе что-то стоящее. — Почему это? — Потому что я пробовала. Молчание. Наверное, он думает, что послышалось. Неловко встать, чтобы смыться отсюда и не отвечать на немой вопрос в глазах брата. Слава Мерлину, впереди на горизонте появляется размытая фигура и спасает её. — О, смотри-ка, главный герой Аврората здесь, мать его, — с облегчением говорит она, указывая вдаль. — Рон!До пробуждения осталось: 1 год 8 месяцев 28 дней 3 часа 20 минут
Гермиона не верит в безнадёжные случаи — для неё утверждать подобное почти оскорбление. Господи, господи, пожалуйста. Спаси его, господи. Да и в Бога она не верит, но сейчас причитает, как ненормальная, моля о спасении. Что ни сделаешь, лишь бы сохранить ускользающую надежду. Сквозь разодранные раны сочится кровь, а Гермиона льёт то зелье, то нектар на мясо. Её пальцы выдирают очищенные крюки — укола боли не чувствуется. И так по кругу, пока бадьян затягивает ошмётки внутренностей. Гермиона упрямо продолжает, потому что нет привычки сдаваться и принимать поражение. Несмотря на тишину повсюду, в голове так громко: крики из воспоминаний, обретающие значимость слова о спасении от коллег. Мысли сбиваются в клубок. Её пальцы, испачканные, скрюченные. Глаза Малфоя напротив, обеспокоенные, не верящие. Почти выражающие сочувствие. К чёрту его сочувствие! Он, наверное, думает, что у Гермионы вместо мозга — каша из разрушенных надежд и идеалов. Сотни твёрдых «но», о которых она постоянно так заботится. Попытка раз. Попытка два. А может, уже десятая? Она больше не слышит стонов боли — только свое дыхание. — Грейнджер, хватит. Язык запинается на чарах, но она заставляет его ворочаться. Своды пещеры смыкаются, нависают над головой и сужаются. Так мало места: не только в пещере, но и внутри, в её груди. Свет от палочки, мёрзлый, от него даже живые кажутся трупами. Она не знает, что придумать ещё. Гермиона выжата, но маниакальное рвение не покидает. К чёрту, ничего не работает! Ей кажется или руки трясёт? Столько отчаяния, столько боли, а всё равно ничего. — Гермиона, он мёртв. Нет-нет-нет, Гермиона. Ты не сдашься, пока он не сделает вдох. Давай. В конце концов, для чего тебе даны эти руки, эти способности? Разве для того, чтобы на них умирали люди? Не бывать этому. Она всегда делает всё возможное. — Грейнджер, драккл, ты слышишь меня? Он сдох! Продолжать несмотря ни на что. Гермиона упрямая: новое заклинание, и плевать, что слабое, почти не действующее. Главное — она делает что-то полезное. Утерянная возможность всё прекратить и поставить на паузу. Хотя, честно, она никогда не искала её. Малфой хватает её за руки и сжимает запястья до боли. Он пытается понять, зачем он это делает. Если честно, он не должен мешать, у неё есть задание. Его белая кожа становится алой от её испачканных рук. Мысли цепляются за полуживого Лавгуда. — Посмотри на меня! — грубо дёргает он, заставляя поднять на себя глаза. — Лавгуд умер пять минут назад. Когда до тебя дойдёт? — Что? — Он умер, Грейнджер. Ты вливаешь зелья и магию в труп. — Я могу… Я могу помочь ему. — Не можешь. — Могу! Сейчас я только… Сейчас цветок не подействовал, но что, если попробовать сочетание заклинаний… У него есть шанс… Да, я могу… Тяжёлый скептический вздох. Почему Малфой не верит ей? — Давай честно, шанс был один к миллиону. Ты не могла ничего сделать. Наверное, так и сгорают мечты. Одна фраза — чиркает спичка, а после ты на пепелище. Внутри у неё раскрывает пасть злость и пожирает её. Глаза щиплет, и она вырывает руки и бросает Малфою зло: — Я вылечу его! — Не вылечишь. — Как всегда. Ты только отнимаешь у меня время! — Нам надо двигаться дальше. — Ещё чуть-чуть, и я… — лепечет она и давится всхлипом, засевшего глубоко внутри. Непроизвольно взгляд падает на тело внизу. Безжизненные глаза, приоткрытый рот и разорванная грудная клетка. Если честно, она просто не хотела принимать очевидное. Она пытается представить себе, что он выживет, моргнёт и перестанет пялиться в сталактиты над головой. — Грейнджер, соберись. — Я… Нет-нет-нет. Нет, не может быть. Она произносит заклинание, но то проходит через тело Лавгуда. Мышцы на лице не двигаются, сердце не бьётся, лёгкие не сокращаются. Столько крови — она повсюду. Мерлин, Малфой прав. Пальцы мажут по лицу. Это слёзы? У неё слёзы. Наверное, Гиппократ сейчас осуждает. Она подводит его. Да и не только его, каждого, кого не смогла спасти, но хуже — снова и снова она нарушает данное себе обещание. Если есть шанс, надо его использовать. Не стоит раздумывать, даже если потом ощущение, что внутренности у тебя выскоблены. Ничего нового: почему же тогда каждый раз её застаёт врасплох боль? — А я гово… — Заткнись! — прерывает его Гермиона и резко поднимается. Ноги подкашиваются. — Заткнись, Драко. Просто молчи. Ещё чуть-чуть, и её вырвет. У неё в грудной клетке невыносимая резь. Надо немедленно подышать свежим воздухом.До пробуждения осталось: 1 год 11 месяцев 8 дней 1 час 45 минут
— Я не могу просто взять и зачислить тебя в ряды авроров, — Джинни наблюдает, как Рон растаскивает грязь по гостиной тяжёлыми ботинками. — Да и сейчас совсем не до этого! — Чем я сделаю хуже? — Это против устава. — А убийство людей не против вашего устава, Рональд? — Что ты имеешь в виду? — Про твои убойные отряды быстрого реагирования. Рон отчаянно косится на неё и запихивает руки в карманы. Нервничает. — Это не мой приказ, Джинни. Дан сверху. — Какая разница?! Они твои подчинённые! — Иногда нужны жесткие меры. Министерство старается любой ценой остановить распространение эпидемии. Сейчас как раз они связываются с магловским правительством, чтобы скоординировать действия. — Жёсткие меры? — давит на Рона Джинни. — Ха, Гермиона бы не одобрила подобное. Она прикусывает язык, чтобы не сказать Рону ещё кое-что. Вряд ли ему понравится, что Гарри сделал аврором Малфоя. Хотя это был бы отличный аргумент в её пользу. Мерлин, она всё ещё любит Гарри, не так ли? Лицо Рона багровеет. — Почему каждый раз речь заходит о ней?! Что мать, что ты… — Из вас троих она самая совестливая. Задевает за живое, судя по тому, как дёргается челюсть Рона. — А где Гермиона, Джинни? Где она, когда нам, волшебному сообществу, больше всего нужна её помощь? Мне донесли об её увольнении из Мунго. Да и плевать я хотел, что она там думает. — Она занимается вирусом вместе с Гарри. — Она в Америке? — Нет. — Откуда у тебя такая информация? — Знаю и всё. — Это не ответ. — Не твоего ума дело, Рон. — Ладно, плевать, разберусь с этим потом. Дело в другом, — он вздыхает. — Джинни, я пообещал маме беречь тебя. Я не могу вовлечь тебя во всю эту… Мерлин, пойми, я беспокоюсь о твоей безопасности. — Я отлично могу о себе позаботиться, Рон. Но кто позаботится о маме? Когда ты в последний раз был у неё? — Ты правда хочешь смешать себя со всем этим дерьмом? По собственной воле? — Я хочу знать, что происходит. Знание в её случае даёт контроль над ситуацией. Джинни необходимо быть осведомлённой, чтобы помочь семье. Чтобы понимать, что с отцом и с матерью всё будет в порядке. Хотя бы ненадолго. Она не будет сидеть сложа руки, как бы Рон ни желал обратного. — Да ни черта ты не хочешь! — срывается Рон на крик. — Ты понятия не имеешь, о чём говоришь! Блять! — Рон… — Знаешь, сколько человек заражается, пока я вожусь с тобой тут? Сотни в коме в Мунго, а многие никогда не увидят свою семью. Их надо снабжать продовольствием, зельями и пресекать выход из здания, чтобы не прибавилась ещё сотня. Даже если ради этого придётся убить! Тяжело? Очень! Ты не хочешь ввязываться в это дерьмо. Дальше будет только хуже! Ты даже не представляешь масштаб надвигающейся катастрофы! Хотя, может, твои теплицы намекнули тебе об этом? А? Эта порча повсюду. Проблемы с посевами, многие волшебные компании прекратят деятельность в следующем месяце из-за преждевременной смерти урожая. Скоро в Англии магловское правительство введёт военное положение. Тварь убивает всё живое, не только волшебное, Джинни. И это ещё одна проблема на нашу голову, пока твой муж прохлаждается в Америке! Чтоб его! — Рон, успокойся, пожалуйста. — Ты не имеешь права давить на моё чувство вины, упоминая её! Поэтому сиди дома, слышишь меня? Сиди дома, копайся в земле, летай, пока у тебя есть такая возможность! Пока ты жива… — Но как я должна реагировать? Что стало с тем маглом, который сидел в нашей гостиной? Куда вы увели его? Останавливается, и лицо у него, как у испуганного десятилетнего мальчишки. Взгляд такой, будто он только что видел, как Джинни переехал «Хогвартс-экспресс». Замер как вкопанный, но молчит. Молчит, и это молчание громкое. — Рон? Брат садится напротив, упирается локтями в колени и прячет глаза. У него надорванный дрожащий голос: — Я просто пытаюсь не выпустить чудовище наружу, Джинни. Я хочу помочь, но, Мерлин, как всё быстро выходит из-под контроля. Я не хотел, но кому какое дело, не так ли? Кому какое дело… Это должно помочь. Чёрт! — Что происходит, Рон? — мягко спрашивает Джинни и касается рукой его плеча. — Почему ты так испуган? Ты можешь поделиться со мной. Что бы ты ни делал, ты можешь поделиться со мной. Брат тяжело смотрит на неё исподлобья, прежде чем грустно усмехнуться и начать гипнотизировать тарелку с крошками перед собой. Кажется, ещё чуть-чуть, и напряжение зазвенит между ними. Что, чёрт возьми, творится? Наконец он отмирает и мрачно проговаривает: — У меня есть задача, на которую совсем не хватает времени: транспортировка Мерлином забытых пожилых одиноких волшебников из квартир в палаты Мунго. Я мог бы назначить тебя куратором этого задания, но пути назад не будет, Джинни. Она отвечает, не раздумывая: — Я готова. — Ты должна понимать, что ты не сможешь разглашать получаемую информацию. Как бы тебе ни хотелось обратного. Твоя задача — выполнять приказы. Что бы ты ни увидела. — А что такого я могу увидеть, Рональд? — прищуривается Джинни, дёргаясь вперёд. — Просвети-ка меня. Брат приоткрывает рот, чтобы сказать что-то, но в гостиную входит Джордж с двумя дымящимися кружками. — Какао заказывали? По рецепту мамы, если что, и я даже не добавлял зелье фурункулов.До пробуждения осталось: 1 год 8 месяцев 28 дней 3 часа 10 минут
Сохранять самоконтроль — хотя бы один пункт в списке, который она пока не проваливает. Море волнуется раз. Море волнуется два. У Гермионы нет никакого желания двигаться. Она примерзает ступнями к земле. Волны накатывают на берег, и Гермиона наблюдает за пейзажем в пещерной рамке. Воде все равно на то, что здесь сейчас и днями ранее. Плевать на то, кого она не могла спасти. Словом, в природе существуют перманентные вещи. Безлично-безупречные перманентные вещи: вулканы, океаны, горы. Все они старше её, и переживут не одно поколение подобных ей. Наверное, это должно успокаивать, но сейчас её ощущения больше похожи на то, что испытываешь при удушении. От ледяного порыва ветра щёки колет, и она позволяет холоду терзать себя. По правде, Гермиона пережила достаточно кошмаров в своей жизни. И этот скорее всего забудется, не станет исключением, тем не менее, ей горько. Смерть всегда отдаёт горечью и виной. Разве у неё не должна была выработаться полезная привычка — не замечать? Возможно, ей стоит брать пример с других и перестать биться в закрытые двери. Возможно, ей стоит поучиться у стоящего за её спиной Малфоя равнодушию. Как долго она протянет на чистом искреннем желании и как скоро изменится? Если думать рационально, то у них мало шансов. Так мало шансов, что люди будут умирать. Вначале незаметно, разбиваться о берег смерти, как эта волна, а после с постоянно нарастающей скоростью. Если только Гермиона не найдет способ их вылечить и остановить течение. Пока же она беспомощно пялится в пустоту перед собой, пытаясь успокоиться и не зарыдать. Гермиона не понимает, почему смерть Ксенофилиуса настолько сильно расстраивает её. Ведь он даже погиб не от вируса, а от человеческих рук. С её помощью. Гермиона никак не может классифицировать своё состояние. — Готова? Оборот головы. Их взгляды пересекаются: Малфой прищуривается, на что Гермиона быстро смотрит себе под ноги. Все от неё всегда чего-то ждут, и Малфой не исключение. Почему бы ему просто не оставить её в покое? Хотя бы сейчас. — Я кое-что нашёл у Лавгуда… — Тебе настолько плевать? — Что? — Ксенофилиус только что умер на наших руках, а ты хочешь обсуждать план? — глаза щиплет, но она упрямо старается сохранить голос спокойным. — Ты знал этого человека! — Грейнджер… Судорожный шёпот: — Он был живым. Он был живым, когда мы его нашли! Он мог бы помочь нам! Если бы… Если бы только… — Перестань. — Я могла бы… — Ты ничего не могла, Грейнджер! Он был обречен! Сразу же. Она ничего и не сделала. Она, как всегда, ничего не сделала. Декорации меняются, а паттерны все те же. Знакомая понятная Гермиона. Слышится громкий вздох, несколько коротких шагов. Драко непозволительно близко. Буквально дышит ей в затылок, но Гермиона не может сдвинуться с места, хотя и должна. Из горла рвётся всхлип, но она повторяет про себя: «Самоконтроль». Море волнуется раз. Море волнуется два. Наверное, вечно стоять вот так, игнорируя течение жизни, легче, чем двигаться против него. Из Гермионы вышла бы отличная статуя. Она хочет бросить ещё одно едкое обвинение. Уже было открывает рот и запинается на полуслове: его сильные длинные руки обнимают её со спины, сжимая так, что становится трудно сделать следующий вдох. Неожиданно, но то, что было нужно. Потому что Гермионе нужно что-то простое и понятное: поддержка. Дрожь от пробирающего до костей холода тает. Запах земли, пота и крови. Гул моря и человеческое присутствие. Гермиона позволяет Малфою прижать себя ближе. Её окутывает спокойствие. Плечи расслабляются, напряжение покидает её горло, дышать становится легче. У неё нет сил ни на что, и если бы не Драко, то она просто бы свернулась в клубок, и всё. Горячий шёпот в висок: — Ты сделала достаточно. Слышишь меня? Никогда не бывает достаточно. — Хватит. — Ты сделала достаточно. Смутное воспоминание израненного, повисшего на верёвках Лавгуда замещается размытым, незнакомым ей чувством. И она знает, что уже испытывала его. Когда-то очень давно, когда ещё мир казался более спокойным и светлым. Море волнуется раз. Море волнуется два. Надо вырваться. Надо сделать хоть что-нибудь. Сотни противоречивых мыслей проносятся в голове, когда её затылок ударяется об его плечо. Драко укачивает её, проводя кончиком носа по челюсти. Когда его рука находит её руку и сжимает, Гермиона позволяет себе закрыть глаза и молча расплакаться. Два одиночества — вот они и встретились, чтобы стоять и разделять друг с другом больные эмоции и дышать в унисон. К ней возвращается желание двигаться, пока слёзы текут по щекам. Малфой ничего не говорит, а только сильнее стискивает её, давая рыдать в удовольствие. Гермиона благодарна ему. Многие бы могли осудить её, но иногда всем нужна минута спокойствия. Даже если Малфой — тот человек, который помог ей замедлиться, отмереть и сдвинуться с точки, в которой не было ничего, кроме мёртвого Лавгуда. Вспомнить, кто она и для чего она здесь. Их мир вправду населяют чудовища. Впервые ей хочется согласиться со сказанным.