/не/страшно

В этом непросто было признаться себе, но Лёва Валеру немного побаивался. С виду Валера был совершенно не страшный: обычный, вроде бы, парень, красивый, конечно (для Хлопова так вообще самый лучший), не очень высокий (ниже его на полголовы) и худощавый, с ямочкой на левой щеке и солидными очками в толстой оправе. Он всегда выглядел опрятно, следил за собой и производил самое благоприятное впечатление на незнакомцев, а на тех, с кем уже был знаком, имел большое влияние. К его мнению часто прислушивались и, несмотря на ещё юный возраст, ценили и уважали. Валерка отмахивался, что Лёвке, дескать, всё это кажется, да только Хлопову не казалось. Он, разумеется, очень хотел, чтобы Валера нашёл с его родителями общий язык, но не думал, что это случится так скоро и так легко. Лагунов как цирковой фокусник угадывал вещи, которые нравятся папе и маме Лёвы, и не прошло получаса, как они уже хохотали вовсю, а Лёвка сидел и дивился, не понимая, кто из них родной сын, а кто чаю попить зашёл. Точно так же было и с друзьями-подружками Хлопова — с кем бы из них Валерку Лев не знакомил, все они неизменно оказывались очарованы его обходительными манерами, речью и жестами, в которых порой было что-то от театрального. Бывало, Валерка о чём-то начнёт рассказывать в общей компании, и речь у него льётся так хорошо, так ладно и складно, а интонации до того приятные, что у всех сидящих вокруг в глазах лишь восхищение и восторг. А уж когда на гитаре играл и пел, казалось, в него все вокруг поголовно влюбляются. После знакомства девчонки, кто побойчее, порой приставали к Лёве, чтобы дал телефончик друга, но тот со спокойной душой отвечал, что в общаге у Лагунова телефона нет, и вообще он занят. Во всех смыслах этого слова. Придумал какую-то девушку из Тольятти, с которой Валерка, якобы, переписывается, и по секрету рассказывал про неё всем желающим. Но одна такая поклонница не поверила Лёве и спросила Валеру сама, правда ли у него есть подруга. Валерка тогда посмотрел на него в недоумении, понял всё по перепуганному его взгляду, поправил очки и с присущей ему деликатностью произнёс: «Да я бы даже сказал, невеста». Хлопов от этой фразы стал красный, как комсомольский билет. Больше они в той компании не показывались. Лёвка вообще-то был не из ревнивых ребят, он и Валеру особенно не ревновал, чаще воспринимая себя не кем-то особенным, а одним из немногих счастливчиков, кому выпала радость быть с ним знакомым, и он совершенно не обижался, если Валера смотрел на других глубоким пронзительным взглядом, точно он знает всё, что творится у них на душе. Но стоило Лагунову так же взглянуть на него, у Лёвы сердце едва не выпрыгивало из груди, словно стремясь упасть прямо к ногам Валерки. В такие моменты Хлопов хотел быть особенным и отчётливо понимал, что готов позволить Валере сделать с собой всё что угодно, даже убить. Образно, разумеется. Всерьёз умирать Хлопов не собирался. У него были далеко идущие планы и на футбол, и на Лагунова. И всё же от этих фантазий о кратковременной смерти становилось так мучительно приятно, накатывало такое блаженство, что Лёва едва не стонал. Но и страшно потом становилось. Лёва боялся, что Лагунов догадается о его тайных желаниях, разочаруется и уйдёт, оставив его с мечтами и планами в одиночестве. А для него остаться без Лагунова было одной из двух самых страшных вещей. Ведь как рад он был встретить Валеру снова у них в раздевалке спустя столько лет, он от волнения едва ли не заикался — слова обжигали горло. И сразу стало понятно, кем для него являлся этот чудной вдохновенный парень в очках с лихорадочным блеском в ясных глазах — самым желанным, самым его обожаемым… другом. Лёва прекрасно знал, как это всё называется, и что за это бывает, но теперь это было неважно — он дождался своего счастья и рухнул в кипучие переживания с головой. И счастье его стало абсолютным, когда он узнал о взаимности. Но даже после взаимных признаний в их отношениях и диалоге осталось место для некоей тайны и недосказанности. Лев связывал это с отъездами Лагунова. Он даже вычислил, что происходят они ровно раз в двадцать восемь дней, но это ему ни о чём не сказало, и он оставил свои попытки додумать происходящее самостоятельно. Конечно, он мог бы задать вопрос и, скорее всего, получил бы на него честный ответ, но Лёва боялся. Боялся узнать то, что их отношения разрушит. А что если Валерка работает в каком-то секретном месте, о котором нельзя говорить? Вдруг участвует в запрещённом медицинском эксперименте? Может, он в церковь ходит? А может, маньяк, который выходит охотиться ровно в одну и ту же фазу луны? Лев не хотел знать это наверняка, он не уверен был, что пережил бы подобного потрясения, и предпочёл принимать Валерку с его «страшной» тайной, не зная наверняка, что она из себя представляет. Это даже слегка будоражило, когда они оставались одни. Стоило Лёве почувствовать на своей шее крепкие тонкие пальцы, он представлял, как они сжимаются крепче и душат… кого-то другого, кого угодно, но не его. Лев ему доверял всецело, он был уверен в Валере больше, чем в ком бы то ни было, больше чем в самом себе, и знал, что Валера с ним так не поступит. Эта уверенность раскаляла любовь в его сердце добела. У них ещё не было той самой близости, о которой мечтали оба, сложно было найти и время, и место (Лёва по-прежнему жил с родителями и постоянно тренировался, Валера — в общаге, в комнате на двоих, учился, работал), поэтому парни чаще всего встречались на улице, ходили куда-то, а иногда и ездили — на квартирники, фестивали, слёты, Валерка на матчи за Лёвой мотался, если мог с кем-нибудь поменяться, и, когда удавалось, старались через малейшие прикосновения передать, как сильно они друг по другу тоскуют. Должно быть, они допустили оплошность, хотя, вроде, вели себя осмотрительно. Ну переглядывались время от времени, да ходили чуть ближе, чем делают это просто друзья, стукаясь друг о друга локтями, хихикая — с кем не бывает? Однако кому-то и этого оказалось достаточно, и этот кто-то сделал из увиденного соответствующие выводы, а потом поделился ими, но не с общими друзьями, пуская сплетни, и даже не с родителями ребят, а с тренером Хлопова. Это был самый кошмарный и муторный разговор в его жизни. Застигнутый им врасплох, Лев даже не отпирался, он просто стоял и смотрел в одну точку — на календарики под стеклом на поверхности письменного стола, не зная, что можно сказать в своё оправдание. В памяти почему-то всплыло, как выговаривала ему и другим ребятам Свистуха после прощальной ночи в лагере «Буревестник», когда они выпили и за каким-то чёртом угнали речной трамвайчик, и вновь захотелось стать сопливым шестиклассником, оказаться перед той, чужой, женщиной, чьи слова его хоть и пугали по малолетству, но не ранили так глубоко и больно, как сказанные человеком, которого долгое время он из наивности воспринимал кем-то вроде второго отца. После, шагая по тротуару, не видя дороги за проливным дождём и краем зонта, он думал о том, что, наверное, зря выбор считают самым сложным этапом в жизни индивидуума, ведь Хлопов свой сделал сразу. На одной чаше весов находился Валера, а на другой — футбол. И первая перевешивала с такой силой, что вторая просто болталась в воздухе, как пустая картонная тарелка из летнего кафе. Он с лёгкостью отпустил то, к чему стремился всё это время — свои мечты, свои планы на жизнь. Он отдал бы теперь, что угодно, всё, что у него было, лишь бы Валера остался с ним рядом. — Привет, — улыбнулся он, когда Лагунов его встретил у стола дежурного в общежитии. Валера его окинул каким-то странным, цепляющим взглядом, отвёл глаза. — Пропустите, пожалуйста, это мой друг. — Не дольше одиннадцати, — с недовольным вздохом ответил дежурный, уже пожилой сухопарый мужчина с острым, как коршунов клюв, крючковатым носом. — И как вы его не боитесь? — усмехнулся Лев, стоило им отойти от стола. — Он же на упыря похож. Валера задел его взглядом — тоскливым, голодным, при этом странно прохладным, будто на что-то обиделся, но Хлопову всё равно от него стало жарко и зачесалось везде, где только возможно. — Не каждый похожий на упыря на самом деле упырь, — произнёс Валера спокойным и назидательным тоном. — Как и не каждый, кто на него не похож — безопасен. Лёва не понял, к чему это он, и попытался улыбкой сгладить неловкость, но Лагунов отвернулся и в его сторону больше не посмотрел. Они прошли до конца коридора, не заглядывая в комнату, из чего Лев сделал два вывода: первый — что комната несвободна, видимо, в ней остался сосед Валеры — Серёга, и второй — что Валера готовит себе еду на неделю вперёд. На просторной кухне из трёх плит синим цветком горела только одна. И никого народу. У Хлопова стиснуло грудь от волнения, и так захотелось обнять Лагунова, забиться носом за ворот рубашки и рассказать, как он скучал, как ему не хватало Валеркиного присутствия, когда он стоял в кабинете тренера, как под расстрелом… Но что-то в Валере остановило его, он был странно холоден в этот ненастный вечер, и Лёва остался стоять на месте и сел, когда ему предложили, за стол, накрытый чистой клеёнчатой скатертью в незабудках. Они какое-то время молчали, Валера резал овощи в суп, а Лёва с тоскою смотрел то на его спину, то на дождь за окном. Потом Лагунов прервал тишину, начал рассказывать всякую ерунду из жизни его однокурсников. Страннее всего было то, что Лёва впервые слышал об этих людях, но слушал теперь он с большим интересом: вдруг выяснится, что кто-то из них и есть тот секретный знакомый Валеры, к которому он намыливается раз в месяц? Лев посчитал дни, прикинул в уме. Как раз завтра Валера должен был сгинуть на сутки. Странно, но за всё время общения, Лев впервые видел его накануне отъезда, он и не знал, что Лагунов может быть таким нервным и переменчивым. Он то смеялся, но как-то чудно́, неестественно, то хмуро молчал. Хлопова он ни о чём не расспрашивал, видно, и сам догадался, что новости тот принёс невесёлые, и пытался отложить неизбежное их проговаривание вслух на самый последний момент. О себе Валера тоже не говорил. И вообще всё его поведение напоминало Льву поведение человека, которому стыдно за что-то. Но Хлопов-то знал, что стыд и Валера понятия почти что несовместимые, и оттого перемены в Валере его ещё сильней настораживали. Когда Лагунов закончил с готовкой и предложил снять пробу, Лёва не отказался, хотя до сих пор есть особенно не хотелось. У него от волнения всегда пропадал аппетит. Портить его ещё и Валере было бы подлостью, поэтому Лёва дождался, когда они оба почти закончат и произнёс как бы между прочим: — Сегодня Степаныч меня вызывал на ковёр. — У Лагунова в руке звякнула ложка, он перестал жевать и медленно поднял глаза, уставившись Льву прямо в душу. — Как думаешь, в чём я ещё силён, кроме футбола? Отвечать на пристальный взгляд Валеры было непросто. За глупую шутку или насмешку слова его Лагунов не воспринял бы, конечно, он понял, что Лёва пытался сказать, небось, ещё и в красках представил их с тренером разговор, но Лёва рассчитывал хоть на каплю сочувствия и тепла, а их не было. Валера смотрел напряженно, непримиримо, будто бы осуждал его за опрометчивое решение. Хлопов не выдержал и отвернулся. — Я вот думаю, может, на радиотехника пойти? — забормотал он только чтобы что-то говорить. — У меня, правда, с физикой плоховато… На кухню вбежали трое ребят-первокурсников, заметили чужака, столпились у входа, вежливо поздоровались с Лёвой и улыбнулись Валерке. Лагунов посмотрел на них, отзеркалил искреннюю улыбку, кивнул им в ответ, но, когда они прошли мимо, улыбка потухла, оставив на красивом лице лишь мрачную тень. — Ладно, пойдём, — сказал он вдруг тихо и твёрдо, как будто долго решал до этого, стоит оно того или нет, и, наконец, решился. Лицо его стало бледнее обычного. Они помыли посуду и прошли в комнату. Окно нараспашку встретило их сквозняком. Чертыхнувшись сквозь зубы, Валера вышел за дверь. Дождь уже закончился, и вода на подоконнике и столе блестела в лучах заходящего солнца, как жидкое золото — подарок, оставленный небесами. Но вернулся Валера ведром с тряпкой, и тяжёлые капли гулко застучали по дну. Лев зябко поёжился и посмотрел на стену напротив кровати Валеры — место там пустовало. Даже матрас на кровати был скатан в рулон. В сердце закралась тревога. — А где твой сосед? — спросил он как можно тише. — Съехал, — ответил Валера бесцветным голосом, не обернувшись. Убил, пронеслось у него в голове, как пить дать убил. — Давно? — С месяц назад. Застывшую тишину распорол треск старой оконной рамы — Валера закрыл окно. Он постоял немного, глядя на улицу, будто сил набираясь, и обернулся. В тени его взгляд показался Лёве знакомым. Само выражение. Было в нём что-то такое, что Лёва однажды уже где-то видел. Но не у Валерки. — А чё не сказал? Лев себя чувствовал странно. Он как будто не должен был, не имел право, ему задавать такие вопросы, всё его существо им противилось. Страх ледяными ладонями гладил его по спине, шептал ему в уши, что надо быть осмотрительнее, если Валера и правда убийца, с ним лучше так не играть. Но Лёва не мог больше жить в неведении. Сделав выбор в пользу Валеры он неожиданно обнаружил, что больше не в силах терпеть недомолвки, ему нужно было знать всё — всю правду, какой бы она не была. Лагунов тяжело вздохнул и отвернулся, впустив в душу Лёвы больше сомнений. Хлопов почувствовал себя лишним, но сдвинуться с места, уйти — даже не попытался. Пусть скажет ему всё, что хочет, пусть сделает это сейчас. Он должен услышать. — Это ты его убил? — не выдержал он молчания. Валера от этих слов дёрнулся, как от пощёчины. — Кого? — он впиявился в Хлопова невыносимым взглядом. — Серёгу. Выражение лица показались Лёве страдальческими, но ровно одна секунда, и Лагунов опять натянул на лицо неживую вымученную улыбку. — Нет, конечно, — ответил он на удивление мягко и рассмеялся почти что не слышным смехом. — Как тебе только в голову это пришло? У Льва отлегло от сердца, но ход рассуждений своих он выдавать не спешил, чего доброго Лагунов решил, что тот за ним слежку устроил, не доверяет. Валера медленно сел на кровать, упёрся локтями в колени и опустил голову. — Серый перевёлся на заочку. Там мать умерла. За младшими некому больше смотреть. Будет теперь приезжать на сессию. А ты, значит, думаешь, я человека убить могу? — с ухмылкой спросил он, снова подняв лицо. Но Лёве было совсем не до смеха и не до улыбок, потому что если Валерка не маньяк, значит у него что-то ещё серьёзное есть, что он от Лёвы скрывает. — Ты мне зубы не заговаривай, — хмуро ответил он. — Почему не сказал раньше, что у тебя свободно? Он говорил с Лагуновым строго, хотя не так уж и глубоко в душе знал, что не сердится на него нисколечко, просто ему непонятны были его мотивы, и из-за это делалось… страшно. А Лагунов его страх словно чувствовал — голову поднял, плечи расправил, и невероятной силой повеяло от худой фигуры его, словно в ней от глаз человеческих пряталось нечто большее. — Может, с духом собирался, — ответил он всё с той же, словно приклеенной улыбкой, только глаза были грустные. — Думаешь, все такие, как ты, смельчаки — в раз придумал и сделал? В этот момент за окном растаял последний солнечный луч, и боковой откос окна из розового превратился в сиреневый. Лагунов посмотрел за окно, снял очки, медленно их сложил и отложил на стол, а потом, склонив голову набок, непривычно громко и жутковато хрустнул суставами. — Я как-то раз уже принял решение, — заговорил он снова, и Лёва отметил, как изменился голос — сладким сиропом полился в уши, ядом смешался с кровью, парализуя волю. — Очень серьёзное для меня. Принял скоропалительно, потому что этого требовали обстоятельства, и потом очень много раз пожалел. — Лёва дрожал, как осиновый лист. Он умом понимал, что Валера не стал бы морочить ему загадками голову, если бы речь шла о нём, об их отношениях, но сердцем чувствовал, что к обстоятельствам тем имел непосредственное отношение. Мысль о том, что он мог вольно или невольно сделать Валере плохо, крохотным молоточком тюкнула по виску. — Не о том, пожалел, что решил сделать именно так, в тот момент я не мог иначе, но я думал впоследствии много раз, что случилось бы, выбери я другую стратегию изначально? — Валера печально вздохнул, и Лёва буквально почувствовал, как спадает с него оцепенение, но всё равно не сдвинулся с места. — Чтобы ты знал, я говорю сейчас не о том решении, из-за которого мы с тобой стали встречаться, — произнёс, наконец, Лагунов, и Лёвино сердце подпрыгнуло с такой силой, что заложило уши. — Скорее о том, из-за которого я малодушно молчал весь этот месяц, боясь с тобой близости. — У Хлопова не укладывалось в голове, как Валерка может чего-то бояться с ним рядом. Ужели не доверяет ему? Да Лёвка ему всё, что хочешь, сделает, только глазом моргни! — Я уже говорил, но скажу ещё, если ты не помнишь — я не хочу тебе делать больно. Мне нужно время, чтобы решиться. — Да что ты со мной, как с вазой хрустальной носишься? — зашипел Хлопов, пылая щеками. — Больно, больно — заладил тоже! Будет больно — потерплю! Валерка взглянул на него так странно — с нежностью и теплом, но сочувственно, как будто жалел его, дурачка. — Ты удивительно самоотверженный человек. Я не могу допустить, чтобы тобою ещё раз воспользовались с дурными намерениями. — Да кто мною может воспользоваться, ты о чём? — Я?.. — Валера ему широко улыбнулся, но в этот момент Лёва отчётливо понял, что Лагунову больно. Он буквально почувствовал отголоски его боли по всему своему телу, как электрические разряды, блуждающие по стенкам замкнутой колбы. Его потянуло к Валере с невероятной силой — отдать себя без остатка, облегчить его страдания, взамен получив возможность быть рядом, служить, исполняя любой приказ. Странное желание, однажды он уже что-то такое испытывал, но очень давно и… не с Валерой. В памяти вспыхнуло и забилось что-то — далёкое, яркое, зыбкое, как огонь от костра, на который смотришь с приличного расстояния, когда пламя играет, а языков разобрать невозможно. Воспоминание это было связано с детством и летом, с лагерем на реке, с «Буревестником», где они с Лагуновым впервые встретились, но тепло от него Лёве не было, наоборот, от него повеяло сыростью и прохладой речной воды, жутью и смертью с привкусом крови, запёкшейся на губах. Лев сделал шаг вперёд, чтобы обнять Валерку, но тот резко вытянул руку перед собой, умоляя: — Не подходи, пожалуйста. Лучше останься там, где стоишь, — голос его дрогнул и отозвался ещё большей дрожью у Хлопова в теле. — Или присядь вон туда, — указал он на кровать, на которой до недавнего времени спал его сосед Серёга. С трудом подавляя желание броситься прямо к нему, Лёва дошёл до кровати и сел прямо на металлический каркас, как подкошенный. Валера остался сидеть, где был. В комнате быстро сгущались сумерки. В тусклом остаточном свете лицо Лагунова выглядело болезненным, нос заострился, а под глазами отчётливее проступили глубокие тени. Тишина давила на плечи и барабанные перепонки, от неё в голове звенело. — Что происходит, Валер? Почему ты меня избегаешь? — спросил Лев едва слышным шёпотом. — Расскажи мне. Вместе с любой бедой справиться легче. Валерка проткнул его обречённым взглядом. — Ты хорошо помнишь Олимпийскую смену 80-го года в лагере «Буревестник»? — переспросил Лагунов выцветшим голосом. — Конечно. Мы же на ней познакомились. Валерка едва заметно, но искренне улыбнулся и тяжело вздохнул. — Только вот на последний костёр я тогда не попал, — вспомнил вслух Хлопов, и опять стало горько и стыдно за самого себя. Надо же было напиться так — до беспамятства. Первый и единственный раз в жизни. — С трамвайчиком этим тоже нехорошо получилось. Всех подвели. Где только эту отраву нашли… Нас же потом с кровью рвало, представляешь? А Валентин Сергеич сказал, что у нас у всех язва открылась. — Да не было у вас никакой язвы, — усмехнулся Валера болезненно морщась, будто бы язва сейчас была у него. — Соврал вам Носатов. С открывшейся язвой, никто бы до Куйбышева не доехал. — А что это было тогда? — Лёва почувствовал лёгкое покалывание по коже в районе лопаток и замер в немом ожидании, не дыша, но ответ его совершенно обескуражил: — Похмелье. Только не алкогольное. А от… крови, — Валера рукой вытер под носом, как будто вспотел или из носа текло, и отвернулся. Лев решил, что ослышался и переспросил: — Чего? — Не заставляй меня повторять это слово ещё раз, — произнёс Валера так тихо, что Лёва чуть не оглох. Голос его звучал так, словно он весь измучился — хотел есть или пить, а ему не давали. Лагунов запустил пальцы в волосы и сжал ладони свои в кулаки. В комнате стало ещё темнее. Всё внимание Лёвы сосредоточилось на печальной, ссутулившейся фигуре дорогого ему человека, на его напряжённой спине, опущенных плечах и голове, на пальцах, что крепко сжимали волосы в кулаках. Остро запахло тоской, и Лёвино сердце было не в силах этого вынести. Он не понимал ничего абсолютно, но понимал одно — Лагунову плохо. Валере его плохо. Вредному, языкастому, удивительному Валерке, самому лучшему, самому-самому… И Лёвка не будет собой, если ему не поможет в такую минуту. — Валер, — позвал он и робко подался вперёд. — Сиди! — хрипло, словно бы через силу, выдавил из себя Лагунов, и Лёва качнулся обратно. Под весом его пронзительно заскрипели пружины, и в памяти вспыхнуло, как наяву… …Скрип кроватной сетки… …Звук его собственных ног, ступающих по полу… …Стук опустившихся на пол коленей возле кровати товарища… Сердце у Лёвы бешенно заколотилось, к щекам подступил липкий жар. Он почувствовал запах крови в ноздрях и с усилием мотнул головой, чтобы избавиться от него, но не тут-то было. Картина из памяти прояснялась с ужасающей быстротой и четкостью. Вот он берёт мальчишку за руку, глядит на его запястье, туда, где незаметно для человеческого глаза бьётся в пульсации тонкая жилка, медленно открывает рот, выпуская наружу свой странный язык, похожий на тонкую, голодную пиявку, и присасывается ею к полупрозрачной коже, испытывая при этом пугающее своей отупляющей полнотой и насыщенностью скотское утробное удовольствие. И всё это он совершал для него — своего хозяина, того, кто его обратил в неживое: кусал пацанов, пил их кровь, чтобы потом отнести ему, выполнял поручения. Но на фоне желания служить, подавившего, казалось бы, все остальные чувства, Лёва помнил ещё кое-что — то, от чего его мёртвое сердце порой начинало биться. Он донимал Валерку не просто так, уже в тот момент что-то чувствовал к этому чудаку-очкарику. И, наверное, это было взаимно, ведь Лагунов, получается… спас их тогда?.. И его. Благодаря Валере сердце его снова билось. Но получалось, Валера сам теперь стал… Лев инстинктивно отпрянул и провалился, поджав ноги, в койку из панцирной сетки, как в лёгкий гамак. Теперь-то Лев понял, откуда взялся тот инстинктивный страх, который всегда оживал в его сердце рядом с Валерой. Голова закружилась, кровь ударила в виски, заставляя краснеть. Лёва почувствовал, как пульсирует каждый сантиметр его кожи, как бьются жилы, и он знал, что Валера всё это чувствует тоже, и жаждет её — Лёвкиной крови, чтобы лилась прямо в глотку, наполняя желудок, чтобы струилась по подбородку от жадности, чтобы ему, наконец, полегчало спустя столько лет. Хлопов почувствовал на себе отголосок его горького, невыносимого голода и восхитился стойкостью, но чуть не заплакал от боли сам. Как же он всё это время держался? Как?! Он же погибнет так! И страх отошёл на второй план, уступая желанию пожертвовать жизнью ради него, совсем как тогда. Сосредоточив внимание на металлическом холоде под ладонями, он всю свою силу вложил в них, с трудом оттолкнулся, бухнулся на колени и, перебирая ногами, подполз к Лагунову. — Ты, Валерка, только не плачь, — забормотал он, хотя лица Валерки спрятанного за руками, не видел. Но ему почему-то казалось, что когда так больно, заплачет любой, даже самый сильный. У него вон и то слёзы буквально горохом сыпались. — Оно всегда больно, если столько терпеть. Ну и незачем! — Лев улыбнулся, расстегнул манжеты и задрал рукава до самого локтя. — На вот. Держи, — протянул он к Валере обе руки. — Я же знаю, каково это. Ты бы сразу сказал, ей-богу, чудак человек, — он шептал, захлёбываясь словами, а в висках застучало так сильно, что, казалось, ещё немного и череп раскрошится, но Валера отнял от лица ладони, и дыхание застряло у Лёвы в груди. Он вспомнил, как это делал прежний его хозяин, и понял — Валера принюхивается. Даже во мраке стало заметно, как помутнел его взгляд, как оскалился рот в жутковатой хищной улыбке, но при этом сам он действительно плакал — тонкие влажные дорожки блеснули на щеках и вновь потонули во мраке. Валера взял его руку, поднёс к губам и медленно прижался ими к центру предплечья, словно бы примеряясь к бьющейся жилке. Лёва растаял и затрепетал. Его уши пылали так сильно, что им стало больно, как в детстве бывало, когда отец их натреплет как следует за разбитое соседское окошко, и в груди его жгло почти так же. И хотелось ему остаться единственным, кто способен помочь Валере, чтобы хозяин его ни в ком больше не нуждался. И закралась ему в разум дерзкая и чудная идея. И, когда Валера почти уже прикоснулся своим языком к тонкой коже, Лёва приблизился и прошептал ему на ухо: — А хочешь, я тоже твоей крови выпью? Его отшвырнуло назад с такой силой, что Лёва даже не понял, как это произошло. Ударившись о железный скелет кровати, он рухнул на пол, но сразу поднялся, отталкиваясь руками от пола. — За что? Валера медленно встал, и в сгустившемся до черноты мраке фигура его показалась в два раза выше. Страхом прожгло до поджилок. Лёва смотрел на него и не мог шевельнуться, пока стратилат не склонился и не прохрипел: — Пошёл вон отсюда! Лёвкины руки и ноги задвигались сами собой, неся его в сторону двери. — Валер, да постой, что я сделал-то? — Он собирал задом пыль с пола, но выпрямиться под давящим взглядом было не по силам. — Ну прости, погоди! — Во-о-он! — повторил Лагунов хриплым утробным рыком. — Пошёл во-о-он! И чтобы духу твоего здесь больше не было! Чтобы я больше тебя никогда не видел! Он распахнул дверь, вышвырнул Лёвку, как паршивого щенка, и захлопнул снова, в скважине повернулся ключ. Хлопов мчал по улице, не разбирая дороги, едва не попал под машину, ворвался в свой дом, поздоровался с предками, жалуясь на головную боль, юркнул за дверь своей комнаты и заперся на щеколду. Только тогда он понял, что вся его жизнь разрушена. Он не мог больше быть футболистом, не мог больше быть с Валерой и эти две немощи делали из него самое жалкое существо на планете. Он прислонился спиной к двери и чуть слышно завыл, затыкая собственный рот предплечьем, ещё сохранившем след Валеркиного поцелуя. «За что, ну за что?» — крутилось в его голове. Вчера ещё всё было так хорошо, так легко и ясно, и вдруг навалилось всё сразу, он очутился в глухой непроглядной тьме. И ладно бы Лагунов поддержал его, но Лёва теперь оказался совсем один. Чувство этого одиночества не могло сравниться ни с чем. Лёва дополз до кровати, упал на неё ничком, уткнулся лицом в подушку и пролежал так почти час, пока не уснул от полнейшей усталости. Мать разбудила его ровно в полдень настойчивым стуком в дверь. Лев еле встал: спина, шея, плечи — всё затекло так, что двигаться было противно. Его кто-то ждал на том конце провода. Решив, что Валерка звонит, Лёва кинулся к телефону, но представившийся его удивил. Это был его старый тренер ещё из детской футбольной школы. Каким-то образом он узнал об уходе Хлопова из команды, поинтересовался планами и предложил помочь с устройством на новом месте. Он водил дружбу с тренером Казанского «Рубина», а им как раз требовался полузащитник. Хлопову было плевать, на какое место вставать, лишь бы снова на поле выйти да ещё за такую команду. Он был так рад, что почти заикался, когда разговаривал по межгороду… …Удивительно, как может всё измениться за пять минут. Вот он уверен, что больше не быть в его жизни футболу, а вот собирает документы на перевод в другое учебное заведение, вот слышит, как Валера гонит его, и сам уверен, что больше они не увидятся, а вот уже носится по всему городу, чтобы просить ехать вместе с ним. Всё, что произошло вчера, в темноте, сегодня, при свете дня, казалось Лёвке дурацкой страшилкой, вытащенной из пыльного чердачного чулана пионерлагеря «Буревестник». Не верилось, что с ними могло такое случиться. Скорее всего, решил Хлопов, ему это просто приснилось, из-за того, что они с Валеркой поссорились, вот и всё. А встретятся — сразу помирятся, и всё у них будет, как раньше. Но чем дольше Лёва искал его, тем яснее ему становилось: с Валерой либо что-то случилось, либо он избегает его намеренно. Первый вариант, к своему облегчению, Лёва отмёл, когда поздним вечером встретил Валеркину мать во дворе, зато она почти подтвердила второй, и положа руку на сердце Лёва не знал, что хуже. Таких сильных приступов ревности у него никогда ещё не было. Он чернее тучи вернулся домой и полночи смотрел в потолок, представляя Валерку с другим — самым неожиданным его соперником, а чуть свет приехал обратно и засел во дворе, наискосок от подъезда, чтобы не напугать родителей Лагунова своими набегами. Валерка приехал ближе к полудню, вытряхнулся из «Нивы», смеясь, и подождал Игорь-Саныча, они подошли к подъезду и остановились, как парочка после свидания. Корзухин заматерел, постригся, усы стали гуще, а взгляд из-под козырька кепки — хитрее. Он заметил его, Лёва сразу понял, потому и не стал больше отсиживаться в кустах, тем более задница затекла, а к Валерке тянуло, как рыбу, попавшуюся на крючок. Игорь предложил Лагунову сигареты, тот отошёл, посмотрел на окна своей квартиры, вернулся и вынул одну, но не успел прикурить, как заметил Хлопова и изменился в лице. Лёва сначала решил, что ему показалось, но нет — Валерка его испугался, аж побледнел и ссутулился. А Корзухин заулыбался, предвкушая бесплатный цирк, и Хлопов решил: хочет Корзухин цирка — пусть получает! Зря что ли билет у него в первый ряд? — Здравствуйте, Игорь Александрович, — нарочито официозно протянул он, — давно не виделись. — Здоров, коль не шутишь, — они обменялись рукопожатиями. — Какими судьбами здесь? — Да вот, к Валере приехал. Разговор один есть. Да и так просто. Соскучился. Лагунов поперхнулся дымом (пришлось его Игорю бить по спине), а, успокоившись, уставился на Лёву так, что у того внутри засвербело. — А вы как поживаете? — заставил себя поинтересоваться он у Корзухина. — Да отлично! С Вероничкой расписались пару лет назад. Первого ждём. Машиной, вот, обзавёлся. Живём, правда, у чёрта на рогах, зато отдельно. — Это хорошо, — улыбнулся Лёва, хотя кто такая была эта Вероничка помнил едва ли. — Когда поздравлять можно будет? — продолжил расспрашивать он. Не то чтобы было шибко интересно, скорее, чтобы Валерку сильней подразнить. — Четыре недели осталось, — Корзухин явно гордился тем, что скоро станет отцом. — Врачи обещают семнадцатого. — То есть ты будешь занят? — как будто невзначай поинтересовался Валера. — Да, извини! — спохватился Корзухин. — Я хотел тебе сказать, да забыл! — он почесал затылок и кепка съехала на глаза. — Я придумаю что-нибудь, не переживай. Я про тебя помню. Лагунов кивнул и ничего не ответил. Они помолчали. — А ты-то сам как, Хлопов? — спросил Игорь. — Девушка есть? Или всё мяч гоняешь? — Мяч гоняю, — Лёва держал выражение лица самое что ни на есть постное, и очень надеялся, что настоящих эмоций его не видно, потому что внутри у него всё ходуном ходило. — А девушки нет. Я же говорю — по Валере соскучился. Возникла неловкая пауза, которую снова прервал Корзухин, на сей раз многозначительно хмыкнув. Он докурил, бросил окурок на землю, затушил ногой и развернулся. — Ладно, ребят, рад бы увидеться, — хотел было протянуть руку, но быстро поднял её и помахал им обоим, как будто стоял уже далеко. — Пора! Вероничка ждёт! — и быстрым шагом направился обратно к «Ниве». — Игорь, — позвал Валерка растерянно. Тот обернулся к нему на ходу, сжал руки вместе, потряс ими над головой и скрылся в кабине. — Я тебе наберу! — крикнул Валера, когда Игорь уже заводил мотор, так что, возможно, он не услышал, но Лёве почему-то показалось, что только сделал вид. Валера смотрел ему вслед, пока его «Нива» не скрылась из виду, и перевёл взгляд на Хлопова. Лёва ответил точно таким же мстительным и испытующим взглядом. Лагунов затянулся в последний раз и кивнул на подъездную дверь. Дважды ему объяснять не пришлось. В подъезде был лифт, но Валера зачем-то выбрал взбираться пешком. Несмотря на гулкое эхо и большое количество пенсионеров в подъезде, ему приспичило выяснить отношения, не доходя до квартиры. — Это что сейчас было за выступление? — прошипел он, и Хлопов сжал губы в куриную гузку, чтобы не улыбнуться, хотя Лагунов шёл слегка впереди и не видел его. — Ты хотя бы иногда соображай, кому и что говоришь! Ладно Игорь — он близкий, а если бы кто-то другой был на его месте? — Если бы кто-то другой был на его месте, я бы его уработал ногами, не сходя с того места, — огрызнулся Хлопов так же шёпотом. — И вообще, — Валерка остановился и развернулся к нему. — Взял моду сваливать, не предупредив! Я, может, волновался. Лагунов стоял на ступеньку выше, но даже так был Хлопова выше едва ли. — Ты?! — воскликнул насмешливо он. — Волновался? Да тебя ничего, кроме футбола больше не интересует. А, ну да, — как будто бы вспомнил Валера и закатил глаза. — Ещё служения высшим целям. Лёва вскипел взял его за грудки, притянул к себе и по-взрослому поцеловал. Валерка сперва ответил, но потом толкнул его в грудь так, что оба они едва не упали. — Спятил что ли? — он наскоро вытер губы, но от Хлопова не укрылось, как заблестели его глаза в этот момент под очками, а на щеках заиграл румянец. — Что, непривычно, когда сердце бьётся? Валера попятился от него и быстрым шагом направился в дом. Хлопов ринулся следом за ним — его же не прогоняли ещё. — Что тебе нужно? — спросил напряжённо Валера, захлопнув входную дверь. Лёва с вопросом в глазах кивнул в сторону комнат, Валерка ответил: — Там нет никого. Так что тебе надо? Что ты теперь за мной ходишь? — он больно прижал Лёву за плечо к стене и воткнулся в него хищным взглядом. — Люблю я тебя, дурак, — ответил ему Хлопов, как на духу. — Ничего мне от тебя не надо, кроме тебя самого. Валерка всмотрелся в его глаза так пристально, будто хотел взглядом дырку в нём просверлить, а потом резко сдулся, как колесо велосипеда, налетевшего на острый камень, болезненно улыбнулся, вздохнул тяжело и упал головой на его плечо. Лёва тут же обнял его и прижал к себе крепче, пользуясь случаем. Сердце Валеркино билось медленно, ровно, и Лёве от этого стука становилось так хорошо, что после беспокойной ночи в пору было уснуть прямо так, стоя посреди коридора. И он бы точно уснул, если бы не вопросы, что роем кружились в его голове и звенели, как комарьё. Никакой это был не ночной кошмар, не страшилки из лагерного чулана. Валера пах кровью и болью, и чёрт знает, чем ещё. Но он был слишком сильный и слишком гордый, чтобы просить о помощи или жаловаться на свою незавидную долю. — Почему ты раньше ничего мне не рассказывал, Валер? Почему Корзухин? Чем вы с ним там вдвоём занимаетесь? — Да ничем мы с ним «таким» не занимаемся. Просто раз в месяц он запирает меня с донорской кровью в свой бетонный сарай, и я там сижу всю ночь. А потом выхожу. Вот и всё, — он поднял лицо, и Лёве его стало жалко — настолько Валерка выглядел выжатым физически и морально. — Просто так получилось, что мы с ним вдвоём тогда были. Вдвоём против всех вас. Мы тогда поняли, что если не сделаем что-то серьёзное, это ужасное зло будет существовать и дальше — губить детей, рушить их семьи. Я должен был запереть Иеронова, а получилось так, что не смог. Пришлось импровизировать, — усмехнулся он слабо, и Лёва поймал себя на странном желании отомстить за своего хозяина. Он прогнал эту мысль, но она всё равно занозила и отравила. — Хреновый из тебя импровизатор получился, — ухмыльнулся Лёва ему в лицо. — Да уж получше, чем из тебя! — вспылил Лагунов и вырвался из его рук. — Ты же первый в той смене был, кто ему поддался! Ты меня среди ночи пугал, знаешь как? Я в первый раз со страху чуть не обделался! И можешь мне сколько угодно рассказывать, что ничего не помнишь и за себя в тот момент не отвечал, я ни за что не поверю! Они стояли теперь друг напротив друга, подпирая спинами стены прихожей. — А я и не буду, — Лёва заправил руки в карманы и посмотрел на него исподлобья. — Ты мне тогда уже нравился, — он говорил о своих чувствах смело, и у самого дух захватывало. — Ты необычный, Валер. Только такой человек мог его победить. — Не подлизывайся, — Лагунов скрестил на груди руки, но всё равно улыбнулся. — Как знаешь, — пожал Хлопов плечами. Они замолчали. Слышно было, как в комнате напольные часы пробили половину чего-то, наверное, первого. Время уходит, подумал Лёва. — Я уезжаю в Казань, — решился он вдруг. — Мне предложили место в «Рубине». Учиться туда же перевожусь. — Когда? — Надеюсь, что скоро. Поедешь со мной? Валерка растерянный был спрятан где-то совсем глубоко в сердце Лёвы — таким он его волновал сильнее всего. Он просиял, но потом быстро понял, с чем это связано, и улыбка его померкла. — Я не смогу, — Лагунов отвернулся и встал боком, пиная ковёр мыском кеда. — У меня тут семья, институт… практика и работа. А ещё здесь Корзухин. А он помогает. — А там буду я, — ответил ему Лёва очень серьёзно. — И я помогу. Валера задумчиво на него посмотрел, словно прикидывая, на сколько Хлопова хватит с его обещаниями, но Лёва смотрел на него, как всегда — уверенно и спокойно — он в себе не сомневался. И сомневаться начал Валера — в недостижимости этой невероятной затеи. Он усмехнулся и покачал головой, вновь отворачиваясь. — То есть ты предлагаешь мне бросить здесь всё и поселиться с тобой вдвоём? Ты понимаешь, как это будет выглядеть? — Как будто два друга снимают однушку из экономии? — парировал Лёва, искренне удивлённый подобными рассуждениями. Ему бы и в голову не пришло подозревать двух друзей, снимающих общий угол в таких же, как у них, отношениях. Взгляд Валерки зажёгся и зацарапал его изнутри, Лёва не выдержал и подошёл к нему сам. Он обнял Валеру за талию, притянул к себе, а одну ладонь спустил чуть пониже, остановив на чувствительном месте, сразу под поясницей. Лагунов повёл бровью и дерзко задрал подбородок. — А спать мы как будем? Каждый на своей? Лёву пекло изнутри прикоснуться к губам, снова почувствовать этот ни с чем не сравнимый вкус, мягкость, податливость, и он сделал это, но перед этим успел прошептать: — Можем встать в очередь на двуспальную. От поцелуя душа его зазвенела, он припал к Лагунову, как жаждущий к роднику. И ведь так было каждый раз — стоило им оказаться наедине, у них совершенно отказывали тормоза, просто времени было так мало, что ничего они не успевали. Но в этот день Валерка сорвал настоящий джек-пот — сестра гостила у бабушки с дедушкой, а родители отвалили туда же, и вернуться должны были лишь в воскресенье вечером. Об этом он Лёве поведал, пока они медленно пробирались по коридору, собирая углы и стены, целуясь, кусаясь, смеясь и снимая одежду. Под одеяло нырнули почти одновременно, крепко прижались друг к другу и замерли, глядя глаза в глаза. У Лёвы от близости сердце почти выпрыгивало, он на Валеру теперь наглядеться не мог — без очков Лагунов казался ещё серьёзнее и из-за этого трогательнее, но, когда он заговорил, Лёва понял, в чём дело: — Я хочу попросить тебя кое о чём. — Лев кивнул в знак внимания. — Пообещай мне, что ты никогда не попросишь отдать тебе мою силу. И Лёву как будто парализовало. Он вспомнил вдруг, хотя не помнил, откуда он знал, как передаётся сила стратилата. А ещё понял, что в тот вечер, когда Валерка его прогнал, Лёва чуть не убил их обоих. Всего каких-то два слова его отделяли от катастрофы. — А я тебе пообещаю, что ты никогда больше не станешь пиявцем. Валерка мог сомневаться во многих вещах: в том, что он хороший врач или друг, или сын, в том, что он здорово косит под Цоя, в том, что они действительно любят друг друга, а не дурью маются (последнее Лёвке было обидно особенно, но такое у Лагунова случалось всего пару раз, да и то в начале). Но уж в чём Валерка был точно уверен, так это в том, что он с выбранного пути не свернёт, и будет нести свою ношу, сколько потребуется. И за этот выбор Лёва проникся к нему благодарностью и ещё большими любовью и уважением. Он осознал вдруг, какая лежит на Валерке ответственность, и понял ещё, что сам он не выдержал бы и месяца без живой человеческой крови… — Я обещаю, Валер. Лёва нашёл его руку под одеялом, поднёс к губам и поцеловал. Взгляд у Валерки подёрнулся пеленой. Часы в гостиной пробили час пополудни. Народ на перроне сновал туда и обратно, гремели тележками хмурые носильщики, бабки и дети галдели, воняло мочой, креозотом — в общем всё, как всегда. Валерка стоял, держа руки в карманах ветровки, и отрешённо смотрел на табличку с номером вагона, в котором уже через десять минут Лёва должен был укатить почти за три сотни километров от родного дома и от него. Возможно, Валера старался не показать своей грусти по этому поводу, но выглядело это так, будто он пришёл попрощаться навсегда. У Лёвы сердце кровью обливалось, ещё вчера они целовались украдкой у него в комнате, а сегодня Валерка даже в глаза ему не глядит, как будто себя виноватым чувствует. — Всё хорошо? Лагунов посмотрел на него немного осоловело, и тут только до Лёвы дошло, что у него глаза красные и сонные. Сердце его задрожало от нежности. — Ты вообще спал? Валерка пожал плечами и покачал головой, мол, это не то, о чём стоит сейчас беспокоиться. Больше всего Хлопов переживал за семнадцатое число, Корзухин, сволочь, как назло на звонки не отвечал и сам не звонил, Лёвка хотел уже билеты сдавать, но в последний момент этот хмырь всё-таки объявился, и теперь вроде как у Валерки всё было на мази. — Предки нашли хату почти у стадиона, прикинь? — вспомнил Лёвка вдруг и поспешил похвастаться. — Смотри, не таскай туда кого ни попадя, — услышал он и встрепенулся. Валера смотрел серьёзно и хмуро. — Да ты что?!.. — возмутился он, но от улыбки слегка успокоился. Вот ещё тоже придумал! Его — ревновать! Но приятно от этого стало до чёртиков. А когда Валерка придвинулся ближе и произнёс тихо, вкрадчиво, почти на ухо: — Если встанешь в очередь на двухспалку — пиши, денег вышлю, — у Лёвы внутри закипело знакомое ощущение. И Валерка, конечно, всё понял, потому и ухмыльнулся нагло, отодвигаясь подальше. — Ну и скотина же ты, Лагунов, — покачал головой Лёва, к пущей его радости. Вот и как ему теперь до темноты дотерпеть? — Сочту за комплимент. — Поезд отправляется чрез пять минут! — прокричала грудастая проводница неподалёку, и стало не до улыбок. — Ладно, я пошёл? — Лёва криво улыбнулся, уезжать одному совсем не хотелось, но Валерка никак не успевал с переводом, и теперь они расставались почти на месяц. — Звони. — Каждый день, как штык! Лёвке до смерти захотелось обнять его на прощание и он налетел и стиснул Валерку, прижав к себе. — Ты чего дурак? — прошептал тот перепугано, но обнимая в ответ. — Сам дурак, — шмыгнул носом Хлопов, отпустил его и нырнул в вагон, пока окончательно не раскис. Начиналась взрослая жизнь, удивительная и прекрасная. И пусть Лёвке было немного тоскливо из-за вынужденной временной разлуки с Валерой, страшно ему совершенно не было.