***
Желая продемонстрировать полное равнодушие к тому, что его постоялую квартиру озарило появление на её пороге придворного, Диего не только не показал гостеприимства, но и потерял всякий интерес к спасённому, как только счёл, что тот уже достаточно наказан за непочтительность. Прохудившаяся подбойка сапога, сбитая им о каменную мостовую, тревожила его гораздо больше. К башмачнику соваться – где деньги, а самому подбивать – как бы больше не напортить. Вооружившись клещами, офицер уже взялся выкручивать повреждённые гвозди, но желудок выразил сомнение, что возня с гвоздями и скобами для него сейчас самое важное дело – с утра у него во рту маковой росинки не было. Проворчав что-то недовольное, Диего волей-неволей вернулся в комнату. Не хотелось трясти перед припомаженным лакеем скудной солдатской трапезой, и капитан поискал его взглядом с единственной целью выпроводить. Если бы душой бравого вояки хотя бы иногда овладевало поэтическое чувство, он, несомненно, отметил бы, что напоминавший юркого чёрного кота гость устроился, как полагалось его кошачьей природе, на подоконнике, присогнув колено и изящно свесив вторую ногу, так плотно обтянутую белоснежным чулком, что под ним отражалось малейшее напряжение мышц. Строгий золотой узор по чёрному шёлку точно вторил очертаниям его гибкого, худощавого тела, делавшего его похожим больше на мальчишку, чем на мужчину. Кривая, но не злобная улыбка мелькнула на губах капитана. Прежде, чем прогонять, он задумал повеселиться. – Мечтаешь? – гаркнул он ему едва ли не в ухо, воспользовавшись его беспечностью. В спокойной обстановке уже можно было вспомнить, что к дворцовым служителям нельзя обращаться так же, как к бродягам на площади, но до соблюдения этикета Диего обычно было не больше дела, чем до завещания китайского императора. – Н...нет, за прохожими наблюдаю, – бедняга вздрогнул, но не рассердился и даже подобрал колени, смутившись вольностью своей позы. – У вас всегда так многолюдно? Диего опёрся на подоконник, выглянул, окинул взглядом улицу. – Разве это многолюдно? Тихо, как в монастыре, даже погонщиков не слыхать. Но ничего, будет у кого дорогу спросить. Передохнул? Можешь выметаться – обратно, уж прости, провожать не буду – в брюхе с утра волки воют. Сдвинутый в самый угол навалившейся на окно мускулистой фигурой своего спасителя, сенешаль несмело потёр плечи, то ли стараясь согреться, то ли унять предательскую дрожь. Всякий, кто увидел бы сейчас его потупленный, как у девицы взор, принял бы его за самого смиренного из братьев бенедиктинцев, и сеньор кабальеро напрасно сорвал бы голос, уверяя, что ни у одного короля при дворе не водится такой разговорчивой протобестии. – Нельзя ли мне побыть у вас хоть пару дней? Я много места не займу, – помолчав, он несмело прибавил. – Боюсь теперь к себе соваться. – А живёшь-то ты где? – В Алькасаре. Диего поперхнулся собственным вопросом. Он ожидал услышать хотя бы Санта-Исабель или Пуэрто дель Соль, мимо которых ему хоть иногда случалось проходить, с презрением и завистью поглядывая на гнездившихся там господ, но не дворец же короля! Он был там всего три или четыре раза, и перед каждым разом не спал ночь, взволнованный грядущим посещением. А этот фрукт, видите ли, живёт там, ест с королевского стола (глядя на его тощие руки, впрочем, скорее слизывает с королевских блюд, но голод так напоминал о себе, что доблестный офицер сам бы не отказался вылизать там пару тарелок) и валяется по кроватям с балдахином! Диего не знал точно, какие в Алькасаре кровати, но слышал, что в замках порядочных вельмож непременно должна быть хотя бы одна под балдахином, и потому не мог представить королевскую роскошь иначе, чем наставив кроватей с балдахинами в каждой комнате из... из... – Сколько ж там комнат, чтоб каждого бездельника, вроде тебя, разместить? Хуан впервые позволил себе улыбнуться. – Считать не считал, а, надо думать, тысячи с три наберётся. Тысячи с три! Было отчего сойти с ума. Что, разумеется, честный служака немедленно и озвучил: – Три тысячи кроватей и все под балдахином! Была тебе охота после такого у меня на постое торчать!.. – его даже обида взяла. – А, дурья твоя голова, не умеешь своего счастья ценить. Поспал бы с моё на ворохе соломы, хорошо если ещё на мешках с сухарями, а если поход, так вообще в канаве, не больно б заломался! Ах, крысы вы трусливые, да если б в аду такая спальня была, я б и чертей оттуда повыгонял и сам ночевать остался, один бы на четырёх кроватях спать разлёгся! Это солдатское простодушие при всей своей наивности было так мило, что растрогало бы даже камень при дороге. – Да все дворцовым завидуют, кто сам во дворце не служит, – когда ни одна острота не плясала на языке Хуана, голос у него становился смирнее и даже мягче. – Перед покоями ночной караул держать тоже не так, чтоб легко. Прикорнёшь иногда так на стуле – это уж совсем роскошь, ну а уж с утра изволь быть свеженьким, как майское утро, и каждому почёт оказать, – он вдруг рассмеялся. – Ты б и неделю не протянул. Он как-то сам не понял, как соскочил на это фамильярное «ты», но оно так просто и легко пришлось, как будто в том и не было ничего недопустимого. – Это отчего же? – ничего бесполезнее придворной службы Диего и придумать не мог, но сама мысль, что он недостаточно хорош даже для подобной чепухи казалась ему оскорбительной. – Спина б от поклонов разболелась. Это... нет, это действительно выше его сил. Кланяться каждому встречному-поперечному! Сейчас Диего вспоминались даже их редкие столкновения – конечно, Хуан проходу ему не давал, издевался, оттачивал на нём своё остроумие, но ведь гнул перед ним спину. А он ведь не гранд и не вельможа, перед теми ещё ниже надо. – А перед королём как же? – почему-то спросил он, продолжив свою мысль уже вслух, хотя никогда не видел короля так близко, чтоб кланяться. Может быть, оно и к лучшему? Диего де Очоа кланяться не любил и гордился тем, что преклонял колени только в церкви. – Вот так, – легко соскочив с подоконника, Хуан отступил от него шагов на десять, изобразил три глубоких поклона, выпрямляясь после каждого, и опустился на правое колено. Выходило у него это так быстро, точно ему даже не приходилось считать, чтоб одновременно склонить голову, коснуться треуголкой груди, согнуть колено и пришаркнуть второй ногой, коснувшись пола мыском туфли, а в движениях его сквозила такая непринуждённость, точно он действительно кланялся не капитану, а самому королю. Диего не стал даже думать, вышел бы у него подобный трюк или нет – он бы запутался в собственных ногах и, скорее всего, разразился бранью после первого же поклона. – Прошение подавать надо на обоих коленях, если прислуживаешь за столом, при входе в зал и на выходе ещё три раза преклонить колени. И да, ты дважды упомянул Его Величество, поэтому дважды должен был снять шляпу, даже если тебя никто не видит. Но раз король – то есть ты – встречаешь подданного стоя, значит, благоволишь ему и, так и быть, отпустишь такую непочтительность. Если речь о королеве, снимать шляпу следует левой рукой, вот так, – красиво округлив пальцы, он махнул треуголкой, описав полукруг, но вдруг вспомнил что-то, выронил её, всхлипнул и молитвенно сцепил руки. – Они же убьют меня! Нет, это точно Саргори... если он за одно слово нанял шестерых, чтоб расправиться со мной – что сделает, если я вернусь невредимым? Да он кожу с меня снимет... – обычно звонкий голос на последних словах вдруг оборвался, хрипло, моляще скрипнул. – Не выгоняй, я всё, что захочешь сделаю, только дай у тебя пересидеть, пока гроза не поуляжется. Капитан уже принял решение. Несмотря на все свои недостатки, злопамятным человеком он не был. Вот разве что покуражиться любил. Не со зла, конечно. О, нет! У него даже глаза заблестели. Перед ним, флотским офицером – на правое колено, как перед самим королём! Он был вынужден отвернуться и упрекнуть Хуана, чтоб только не выказать перед ним своего восторга. – Говорил же, отыграется тебе ещё это остроумие, ощиплют как фазана. Не умеешь ты язык за зубами держать. Ладно, что с тобой делать, сиди, мне-то что. Проку от тебя, конечно... Ну, зато на обед останешься. Не обесудь, к приёму таких вельмож не готовился, паштета из трюфелей не заготовлено, – он развернулся, бросил взгляд на как-то сразу поникшего гостя и впервые поставил себя на его место. Стало даже как-то обидно. Уж лучше бы в самом деле гнул спину перед честным воякой вроде него, чем угождать этой заевшейся шушере, которая изведёт просто за то, что ей ничего за это не будет. Ему жутко захотелось сделать сейчас что-то очень по-королевски, что-то такое, чтобы совсем-совсем как в Алькасаре, нет, даже лучше. Эта только что пришедшая в его голову мысль не то, чтобы блистала особой оригинальностью, но ничего торжественнее капитан и вообразить не мог. – Нет, жди здесь, никуда не уходи! У нас будет королевский пир. Какой-то особенной любви к пирам за Хуаном никогда не водилось, но просьба не казалась для него унизительной, а, с благодарностью приложившись к руке Диего, он улыбнулся почти обольстительно. Поражало, как скоро он овладевал собой. Если какой-то учёный лоб сравнивал человека с тростником, то на эту мысль его точно должна была натолкнуть придворная братия – как их к земле не сгибай, всё до конца не переломишь. – А я ведь знал, что не откажешь, – в уголках ореховых глаз сенешаля показалась хитринка. – Это ты так, для порядку брови сдвигаешь, а сердце у тебя золотое. Сердце бравого вояки было настолько золотым, что он даже не накостылял ему за такой дешёвый фимиам. На самом деле накостылял бы, но мыслями уже нёсся к лавке на соседней улице. Королевский пир! Три десятка ступеней Диего перемахнул, не успев досчитать даже до трёх. Немыслимое доселе упоение распирало ему грудь. Если б он мог рассуждать здраво и взглянуть на себя со стороны, он, пожалуй, возненавидел бы льстеца ещё больше. Прежде Хуан, как бы обидно это ему ни казалось, зорко стоял на страже того мира, куда таким, как он, нет входа и, потешаясь над неотёсанным солдафоном, смеялся и над нелепыми его попытками однажды туда проникнуть. И это было справедливо. Жестоко, но справедливо. Сейчас же, хоть и на миг, но поставив его на место монарха, пусть и невольно, одной небрежной фразой «если король – ну, то есть ты...» он смутил его сердце, заставил ощутить странное, ни на что не похожее волнение. Диего ещё не знал, как это объяснить, он только... только почувствовал... нет, не почувствовал – он знал – знал, что Хуан не перегнул. Нет, он имеет право на королевские почести. Знал это давно, только не слышал им подтверждения, и только сейчас искренняя вера овладела им. Он нёсся по лестнице, и в такт торопливым шагам сердце у него стучало гулко, как у пажа, узревшего любовь к нему в глазах инфанты. – Знаешь, Диегиньо**** – ты не против, если я буду так тебя называть? – знаешь, я подумал – наверное, ты прав, я не в том положении, чтоб требовать к себе внимания, да и тебя не хочу разорять – тоже ведь не слепой, вижу, какое у вас жалованье, да и то задерживают – я вот как рассудил – помнишь, ты говорил, там кость с крылышком от индюшки осталась? – а мне много не нужно, ты оставь лучше себе, я так как-нибудь перебьюсь. Ну что ты молчишь? Ты сердишься, что я от твоей пирушки отказываюсь? Да я ведь стараюсь, чтоб ты моим присутствием не тяготился. Так и быть, изволь, бокальчик один пропущу. – Пропустишь, – хриплый бас камнем опустился ему на шею вместе с ладонью. Пригнув слишком жалостливого советчика к столу, Диего заглянул ему через плечо – на блюде действительно красовалась одна кость, обглоданная с таким тщанием, что от флейты её отличало только отсутствие в ней отверстий. – Я тебе палку сквозь рёбра пропущу, вот что. Эту индюшку я дня два ещё глодать должен был, а ты и шкуру умял, сатанинская утроба. И чем мне теперь прикажешь потчеваться? Сапогами всмятку? Сказать про аккуратно отламывающего по ломтику, держащего наготове безупречно чистый платок Хуана, что он «уминает», да ещё и попрекнуть чревоугодием значило по меньшей мере оскорбить его. Тот не ожидал такого нападения, но после того, как промокнул губы платком, осторожно снял с плеча тяжёлую ладонь хозяина. – Я одно только крылышко! Помилуй, что за пост, сегодня ведь не пятница. Диего помедлил с ответом. Его королевское достоинство было попрано самым чудовищным образом, а ему ещё надо в этом признаваться! – До жалованья дней десять ждать, а лавочник в долг уже давать отказывается. Вас, говорит, здесь полная улица господ кавалеров, вечно на медяк натаскаете и на дублон ещё перебьёте, а денег ни одна каналья не платит. – Только-то? Я уж думал, случилось что, – с шиком, по-господски Хуан бросил ему через стол расшитый золотом кошелёк. – Бери, сколько захочешь, я перед тобой в долгу теперь. Отсчитывая деньги, офицер смотрел не на золото, а на тонкое шитьё с алмазом розовой огранки. Такой весь вытряхнешь, так и за пустой зарезать могут. Он ещё раз смерил сенешаля взглядом, пытаясь понять, так ли велика пропасть между ними. Слов нет, кошелёк дорогой, хороший, но садится-то на самый край – видно, что перед другими сидеть не привык, всё вскочить рвётся. Лакейская душонка. Угораздило же тебя язык вовремя не прикусить! За обедом разговор пошёл веселее. Как ни обещал себе Диего не поддаваться соблазну, при виде подкопчённого мяса у него слюнки потекли. По словам торговца, то был крупный, матёрый секач, ещё по весне грозивший своими клыками не одному егерю. Пунш был крепкий, но недорогой, а чего ещё нужно офицеру для счастья? Разве что партию в карты, но у капитана де Очоа не было ни денег, ни желания выпускать изо рта чёрный от копоти ломоть. Вынужденный пост так утомил его, что он глотал куски, почти не пережевывая. Изысканный его сотрапезник не успевал отводить взгляд. – Неплохой выбор, – наконец, изрёк он, по-прежнему не отрывая взор от тарелки, в которой не осталось ничего, кроме крошек. – Потому что тоже кабанину уважаешь? – Диего рассудил, что с луком будет вкуснее, и теперь хрустел ещё и луком с таким удовольствием, будто лакомился наливными яблочками. – Дело хорошее. А в винном соусе так вообще вместе с тарелкой проглотишь. – Нет – потому что сам уписываешь как кабан, аж за ушами трещит. Салфетку хоть возьми, не облизывайся. Глаза б мои тебя не видели... Хорошо знавшие капитана не удивились бы, если б в ответ он опрокинул стол (желательно пришибив осмелившегося учить его). На миг Диего тоже опустил глаза, непроизвольно сжал руку в кулаке, метнул короткий, давящий взор на Хуана. – Что пристал? Нет у меня салфетки. Ну не скатертью ж мне вытираться. Ганасса с «Сан Пакоме» вон тоже капитан, а с бортов остатки сметаны пальцем соскребает. Да лежал где-то платок, не помню уже, куда запропаститься мог. – Возьми мой. Только, бога ради, не рассказывай такие страсти. Кружевная ткань мягко обхватила его руку, прижатая холёными пальцами. На долю секунды ему показалось, что Хуан гладит его. Да нет, глупость какая-то. Сам вон кабаном его обзывает.***
Как все сыны Марса, де Очоа привык жить одним днём, и к утру, завалившись после сытного обеда, плавно перешедшего в ужин (да, давненько ему не случалось перекусить со смаком, а не только утолить голод) уже позабыл о своём госте. Хуан напомнил о себе сам, обнаружившись за столом, вооружённым табакеркой и отчаянно нафабривавшим усы. В остальном он выглядел так же безукоризненно, как и вчера. По мнению Диего, среднестатистическому придворному должно понадобиться не меньше четырёх часов, чтоб привести себя в надлежащий вид, и такая расторопность ему понравилась. Конечно, не настолько, чтоб спасти сенешаля от саркастичного вопроса: – Куда это навострился? Вчера тебя недорезали? – На мессу, конечно. – Ничего, без тебя как-нибудь управятся. Для того мы, что ли, как на пожар неслись, чтоб тебя потом подкараулили и по горлу полоснули? На это было действительно нечем крыть. Скудная обстановка небогатой постоялой квартиры не то, чтобы как-то задевала Хуана, скорее его смущало собственное зависимое положение – если он даже вернётся и его не тронут тотчас же, что помешает подождать ещё с месяц, когда обо всём позабудут, и тогда чинно, методично прикончить его, ни о чём не подозревающего, где-нибудь в переулке? – Что же мне делать? Нельзя ведь в каждом прохожем видеть убийцу. Что ему делать! Как вам это нравится? Кажется, парень он всё-таки расторопный, с головой, но с такой чепухой иногда привяжется, что диву дашься. Сам будто не знает! – Да если ты там зальёшь хоть половину того, что вчера на площади мне наговорил, и самый ушлый изувер рукой махнёт. – Ты по себе судишь. А в Алькасаре... погоди, да понимаешь ты, в чём дело? Ладно, дай я тебе объясню, ты при дворе ведь не бываешь. Видишь ли, невесту свою король не больно жалует, ну а покойную королеву ведь не вернёшь – а принцесса на её место метит, ну а где королева, туда же и свита. Нет, вот хоть режь меня, и сейчас не промолчал бы – надо ведь ухитриться приехать в чужую страну и в три недели осточертеть хуже разогретой капусты! Это ещё король бездетен, а что за Содом начнётся, если эта рыжая немка подарит ему наследника, это я и предсказать не берусь, – рассказывал Хуан всегда живо, но стоило ему подобраться к больному для себя месту, как всякое красноречие изменяло ему. – А нашим господам-то что? Хоть бы вступился кто... Я ведь им всем угождал, расстилался, а тебя... да я же терпеть служивых не могу – грубость одна, фрунт этот ваш, муштровка, шеренги, разводы, повороты, маневры... одно слово – сапоги! Последнее слово он выплюнул с таким остервенением, точно большего ругательства не мог и выдумать. Диего уже думал вступиться за воинскую честь и заодно хорошенько пересчитать рёбра их дворцовой братии, которая вообще ни на что не годится, кроме как таскать на себе целый сеновал из бантов и кружев и лебезить с утра до вечера, и вступился бы, если б Хуан, словно невзначай, не поправил мушку (руки у него были так выхолены, что казались выточенными из сахара-рафинада), вынуждая заглянуть себе в глаза. Этот нехитрый жест окончательно смутил офицера. Что он вообще хотел этим сказать? И зачем? Странный он был человек. Словно нарочно ломал голову, как бы в очередной раз смутить его, и даже доводя капитана до белого каления, словно наслаждался произведённым эффектом, при этом никогда не говоря двусмысленностей и даже не касаясь такой благодатной темы, как женщины. Диего несказанно веселило это целомудрие. Что может быть смешнее – служить во дворце, где на каждом углу дожидаются богатые невесты всех мастей, не надо даже изыскивать предлог, чтоб подойти и заговорить, и так настойчиво избегать соблазна, что даже морщился, когда на хозяина нападало настроение похвалиться победами не только во славу Марса, но и Венеры. В рай он собрался, что ли? Да туда таких речистых не приглашают. Оставить хоть какую-то малость без своего бесценного мнения было настолько же выше его сил, насколько фрегат отличается размерами от челнока. – Что ты там выглаживаешь? – и это с утра пораньше. Диего не хотел даже отвечать, но раздражающий стук ногтей по дверному косяку живо напомнил, как хорошо было раньше, когда никто не интересовался, зачем сгибать уголки покрывала и что за нужда водить по уже заправленной постели каким-то бруском дерева. – Сплющил-то как, и смотреть противно – ни дать, ни взять койка в казарме, – проверяя свою догадку, Хуан сначала пощупал, потом попытался даже продавить коленом, но всё равно остался недоволен. – Без перины ты, что ли спишь? Хотел бы я посмотреть на дурочку, которая за такого солдафона замуж пойдёт. Можно ли было осудить Диего за лопнувшее терпение? Вы попробовали б сами потолковать с этими всезнайками из Алькасара! Конечно, он не выдержал. Мало ему было давать советы, так ещё и потребовалось измять только что идеально выстеленную кровать. И, конечно, он рассчитывал, что, повалив Хуана и слегка вжав в простынь, заставит его если не научиться придерживать язык, то хотя бы понять, что с ним шутки плохи. Ничуть не бывало – тот действительно не ждал такого поворота, но спросил без страха и чуть ли не с усмешкой, хотя созерцание нависшей в нескольких дюймах от лица грузной фигуры капитана королевской флотилии едва ли можно было отнести к самому изысканному удовольствию: – Что же ты теперь со мной сделаешь? – Ничего; слазь, бери доску и перестилай. На смазливой физиономии придворного отразилось едва ли не разочарование, точно он ожидал чего-то другого. Интересно, чего? Стелил он аккуратно, может быть, даже не от старания, а просто такая уж была у него натура, но успел раза три фыркнуть, сдавливал подушку, чтоб оставить изголовье совершенно плоским, едва ли не с брезгливостью, а под конец поинтересовался «Доволен?» с откровенным вызовом в голосе, ещё и вздёрнув подбородок, как плохо вышколенный иноходец. Если он хотел, чтоб ему всыпали плетью, то почти добился своего. Диего просто не предполагал, что можно питать такое странное желание, и ничего не стал говорить только по этой причине. С другой стороны, коротать время на суше, когда на горизонте не предвидится ни одного похода, а флотских силой гонят влачить нудное существование не нюхавшего пороху горожанина, поневоле признаешь, что общество алькасарского остряка – одно из немногих развлечений, доступных совершенно задарма. В обществе таких же, как он, морских офицеров Диего чувствовал себя, конечно, привольнее, и регулярно заваливался к кому-нибудь в гости, чаще всего, разумеется, без приглашения, часто бывал выпроваживаем, часто даже дружеская встреча заканчивалась у него потасовкой с опрокинутыми столами, словом, на скуку грех пожаловаться, но что-то непонятное, чему де Очоа не мог даже дать названия, он не мог получить от своей холостяцкой компании и неизменно находил у этого манерного повесы. Что? Заманчивый лоск дворцовых покоев, которого ему всегда не хватало? Диего всегда считал, что презирает этот мишурный блеск, который так часто скрывает внутреннюю пустоту. Может быть, ему так до самой смерти и оставаться выброшенным на берег капитаном гниющего в гавани никому не нужного корабля и, скрепя сердце, уступать дорогу напыщенным вельможам, но даже у самого последнего солдата хотя бы есть то, за что не жалко умереть. Если какая-нибудь шальная пуля пробьёт ему грудь, по крайней мере он умрёт за славу испанской империи, а за что умирают эти надутые бундюки на золочёном ложе? Только за то, что вдоволь наколачивали брюхо и сладко спали? Нет, тут другое. Не раз он предлагал Хуану навестить кого-нибудь из приятелей и даже обещал проводить, если побоится идти один, но тот только отмахивался. Уже позже, заметно стушевавшись, обронил, что навещать ему особо некого, да и вряд ли особенно кто обрадуется его визиту, а на все расспросы недоумевающего офицера только нехотя бросил – «Да знаешь ты, что такое попасть в опалу?». Оказалось, попасть в опалу – это не навлечь на себя гнев командира, как всегда полагал Диего. Опала при дворе – это болезнь, что-то вроде проказы, и, в сущности, как тут осуждать – самому её подцепить никому ведь не хочется. И это был ещё один дворцовый закон, на который никому бы в голову не пришло роптать. Конечно, из тех, кто принадлежал к миру дворца. Если бы мнения спросили у кавалера де Очоа, его вердикт прозвучал бы совершенно иначе – дикость. Дикость, которой постыдился бы даже абориген. Кем это надо быть, чтоб не бросить верёвку упавшему за борт?.. Конечно, что ему говорить. Честный, простодушный Диего... «Простодушие его вполне заслуживает, чтоб ему пожаловали целое королевство» – так, кажется, говорилось однажды у Сервантеса. Увы, не во власти Хуана было раздавать королевства, и ему нечего было предложить, кроме своего участия. Какая горькая ирония в этой картине – прямой и простодушный король без королевства, который сам чистит себе камзол и даже обедает лишь от случая к случаю. Но Арсеньегра не был бы придворным, если б не знал – ни один король не станет королём до тех пор, пока свита этого не захочет. Разве не свита, склоняя перед властелином голову, делает его выше всех? И хоть королевства, даже самого захудалого, у него не было, зато в его власти было распорядиться тем фимиамом, который вдыхают короли в каждое мгновение своей жизни. И разве не в том, чтоб распоряжаться, состоит его святейшая обязанность как сенешаля? Уже предвкушая удовольствие от своей затеи, Хуан потянулся, разминая спину, ясно ощутив, как тело покалывает нетерпеливая, но приятная дрожь. Бедненький Диегиньо с ума сойдёт, гадая, как может подобострастие сочетаться с насмешкой. А вот сам не знаю как. Но отрицать это... порой он точно с цепи срывался, осыпая его градом острот и даже прямых издевательств, лишь бы раззадорить, задеть его самолюбие, и тут же бросался утешать, клялся, что больше никогда и ни за что, целовал ему руки и под конец доводил ещё больше, не выпрашивая, а выбивая себе прощение. Как почти все придворные, Хуан любил приврать и приукрасить, но что проку врать самому себе? Когда-нибудь он во всём покается, но только, пожалуйста, не сейчас! Диего овладел им безраздельно. Диего лишил покоя его бедную, погибшую душу. Он не хотел этого, крепился всеми силами, высмеивал не столько его, сколько самого себя – да что ты, в самом деле, штуку такую выкинул – экое чудо морское в человеческом облике – тоже нашёл, на что засмотреться. Тот со своим солдатским простодушием раздевался при нём, даже требовал с утра держать ему кувшин для умывания, и безо всякой задней мысли брызгал себе в лицо полными пригоршнями, растирал плечи, и, перебрасывая на грудь пышную, вечно взлохмаченную гриву, обливал водой потную, крепкую шею. Всё в нём дышало этим первозданным бесстыдством, когда нагой человек не сознаёт своей наготы. Всё в нём, как в здоровом молодом животном, лучилось спокойной верой в свою силу. Казалось, обнажённым он чувствовал себя едва ли не сильнее, чем одетым и с саблей на боку, точно любой налёт цивилизации ограничивал его титаническую мощь. Но, право слово, какой бесчувственностью нужно обладать, не тронуться его томлением, не спросить хотя бы... Нет, конечно, он не скажет. Никогда и ни за что не признается, как истязает себя за одну только мысль – это ведь грех! – но мысль о тонком росчерке вен, ручейками прорезающих литые от напряжения мускулы, похожие на рассыпанную по телу сеть римских холмов, наполняла сердце сладкой истомой. Как вульгарно в век разума так откровенно хвалиться силой! Как отвратительно притягательно тело этого вульгарного, невоспитанного, невыразимо роскошного дикаря! Как можно быть таким чурбаном и не заподозрить, что у сенешаля самого короля нет другой причины целовать руку флотского офицера, кроме желания единственно припасть к ней губами?..***
Ни о чём таком наивный де Очоа, конечно, не мог и подозревать. Зато он очень хорошо заметил, что его новый приятель не в шутку осваивается в его берлоге, как обычно Диего называл постоялую квартиру. И хоть, как офицер, он располагал некоторым удобством (во всяком случае, ни с кем делить скромное своё жилище ему не приходилось, спать можно было на кровати, а не на лавке, да и окна всё же затягивали стекла, а не промасленная бумага), всякий зажиточный горожанин, окинув взглядом его жилище, заваленное хаотично наставленной мебелью, ровно половина из которой годилась разве что для растопки камина, и барахлом неизвестного происхождения, среди которого обнаружить нужный предмет удавалось лишь самому Диего (обычно через раз), пожал бы плечами. В полнейшем соответствии своей кошачьей природе – капитан даже проверял, не видать ли на крыше, когда он куда-то отлучается, тощего чёрного кота с золотыми когтями и кисточками на ушах – Хуан за неделю перебрал все имеющиеся поверхности, не полежав разве что на потолке, да и то из-за недостатка роста. Балансировать на зубчатой спинке уже подломанного стула или вскакивать на крошечный выступ буфета, чтобы достать склянку с шафраном (а без шафрана ему, видите ли, козлятина в рот не лезет!) – обычная рутина его жизни. Скакал ли он так и в Алькасаре, или земное притяжение не действовало на него только в капитанской берлоге, Диего не знал, но на всякий случай раздражался и чуть не прибил на месте, когда этот сиятельный остолоп, не дотянувшись до полки, опёрся на крышку горящей жаровни. Ну встал на долю секунды, что же так бесноваться-то? Или ты за меня переживаешь? Ох, святой Иоанн, научи меня понимать этого человека, – долго ещё ломал голову сенешаль, смазывая эфирным маслом синяк под глазом. – Слушай, я ценю, что ты так суетишься вокруг меня, – остов кровати содрогнулся, почуяв под собой грузную офицерскую фигуру. Из вежливости Хуан подобрал колено, позволяя ему сесть, но поморщился и слегка застонал, потирая глаз. Стремясь извлечь максимум выгоды из вспыльчивости Диего, он уже третий день валялся на его постели и старательно изображал умирающего. Сказанное выше, кстати, не помешало ему вскинуть брови и только деликатность удержала его от скептичного «Неужели?» – Нет, правда ценю – но надо всё-таки хоть иногда подумать и о себе. За вами, за придворными, такой грешок есть – стелитесь перед троном хуже турок – паркет хоть совсем не чисть, собой всё подотрёте. Нельзя же совсем не иметь гордости. – Много же ты вельмож видел, которым кольца нанизать и воротник накрахмалить некогда, – Диего не сопротивлялся, когда тот положил его ладонь к себе на лоб. – Не тревожься, не так уж им плохо живётся, как ты рассказываешь. – Плевать мне на них. Я о тебе думаю. Помнишь Бертольдо? Ну вот того самого, который на лестнице пояс с треуголкой оставил, пока до четвёртого этажа дошёл? Да хватит тебе кривиться, сам, что ли, никогда не нарезался? Вот этот самый Бертольдо... Хотя Бертольдо был и не без слабостей, но человеком слыл добрым, и не отказал встречному бродяге в стаканчике вина. От хмельного тот сделался разговорчивее и пожалел, что не встретил такого благородного кабальеро недели две назад, когда и в его кошельке звенело серебро, в заключение добавив, что Их Светлость, хоть человек и богатый, однако же недалёкий – послал к ним пажа, а отправлять с деньгами мальчишку – совсем уж последнее дело, каждому ясно, что у мальчишек только на торговца сластями глаза и глядят, да ещё и на шестерых пришлось делить – как будто в одиночку бы не справился – всего-то одного и прирезать, и то – добро б ещё кого покрепче, а то тьфу – франтика какого-то, даром что у самого короля управляющий. С каждой новой подробностью Хуан всё меньше походил на человека, готового вот-вот испустить дух, а к концу рассказа он подскочил с неподобающей больному прытью. – Что, не фыркаешь больше? Вот и я про то же. Что, если этот – как его там, дьявола – герцог Саргори, так ему теперь всё позволено? Шалишь, я ему этой затеи просто так не спущу. – Да ты рехнулся! Он орденский кавалер, у него одной прислуги целый эскадрон, тебя и заговорить с ним не подпустят, – не обладавший даже клочком земли Хуан измерял богатство только количеством золота на платье и числом прислуги. И всё-таки сердце у него запрыгало – как, Диего, которому дела нет до всего двора, готов рисковать собственной головой... ради того, чтоб отомстить за него?.. Неужели для него... так значима его жизнь?.. Придётся добавить, что так восхищавший его офицер с такой же готовностью мог бы прыгнуть в ледяную воду за тонущим человеком, не задумываясь, может ли при этом утонуть сам, и даже не догадался бы спросить об имени, вытащив того на берег, но своей жизнью Арсеньегра дорожил, и упивался одной догадкой, что его обожание не будет отвергнуто. Он искательно, почти нежно обвил свой идеал за плечи, и тот не отстранился. – Диегиньо, – обычно ласковый голос сенешаля сделался непривычно задумчив. – Забудь об этом, прошу тебя. Ты же не потянешь войну с партией Марианы Нойбургской. В голосе его слышалось непритворное беспокойство за судьбу Диего, и даже собственное положение отошло на второй план, но в одном он просчитался. Сказать при кавалере де Очоа слово «война» значило то же, что взять трубу и подать сигнал атаки. – Пусть лучше побережётся тот, кто осмелится встать мне поперёк дороги – и твоя немка, и её партия. Это моя империя и я стою на её страже, и это они здесь в гостях – до тех пор, пока мы их терпим, – не дожидаясь ответа, капитан высвободился из объятий (нелегко же бедняге в жизни пришлось – почитай, считанные дни знакомы, а он на него как на родного брата вешается, совсем, видно, один как месяц в небе) и поднялся за мундиром. – Да не бойся, к ужину поспею. – Погоди, – ему пришлось замереть на полдороге, – я с тобой. – Так ты же ходить не можешь? – Ну не издевайся! Ты из-за меня в это ввязался, значит, и отвечать будем вместе, – возможность красиво погибнуть едва ли не опьяняла никогда не видевшего в жизни ничего героичнее бронзового Геркулеса придворного, но разве в планы Диего входило погибать в двадцать шесть лет, да ещё и из-за какого-то там немца? Конечно, нет. Пораскинув мозгами, он почти мгновенно принял гениальное решение. – Не вздумай, тебя прирежут из-за угла, если ты туда сунешься. Хочешь помочь – замаскируйся. Как, как... вылазку, что ли, никогда не делал?.. А, ну конечно, куда тебе... закутайся там поплотнее. Нет... нет, подожди, – закусив ус, Диего как впервые оглядел его кошачью фигуру, чему-то ухмыльнулся. Пожалуй, отомстит-ка он обоим сразу. – Ты будешь моей спутницей. Поедешь со мной на муле, заодно настороже постоишь. Мантилью бы тебе только поплотнее... видел, как в Валенсии иногда ходят – совсем в мантилью закутываются, один глаз только видать, а рукой веер держат и знак дают. Слушай, а тебе бы даже пошло! Нет, не спорь, а то останешься дома. Вот мантилью бы где только добыть... Первые полчаса Хуан, конечно, бурно возмущался, но под конец даже сам свернул в какой-то двор и заговорщически поманил за собой приятеля. Он направился к одному из многочисленных корралей*****, где почти ежедневно давались представления для жадных до зрелищ жителей Мадрида, прямо свернул к гостиничному двору, постучал, осведомился о сеньоре Осорио и, видимо, получив разрешение войти, нырнул в дверь – Диего заметил только, что он придирчиво оправил золотистый колет, заученным жестом опустил руку на эфес шпаги и, входя, успел сделать походку медленнее, вальяжнее. – Ну как же им мне отказать, это ведь даже как-то неприлично, я у них весь репертуар наперечёт знаю, – уже после, боком усевшись в седле, рассказывал Хуан. Для удобства он пока сбросил густую чёрную мантилью с головы, и только юбку постоянно поддёргивал. – Донья Исабель со мной и вовсе отлично знакома, я ей два наряда своих передал – один ещё свежий совсем, от портного когда забирал, спина сильно топорщилась, а ей как раз впору пришлось. Да что ты удивляешься, вся знать так делает, это даже хорошим тоном считается, вроде как покровительство драматическому искусству... Платье, кстати, тоже с её плеча. Мантилью пришлось одолжить у сеньоры Фонсека – ну знаешь, дуэний которая играет (неизвестно, откуда Диего должен был узнать такие подробности), а веер – оооо, веер – это отдельная история, за него пришлось пообещать вручить записочку кавалеру Вальехо – никогда бы не подумал, что такая туша могла кому-то понравиться, но их, субреток, не поймёшь ведь... Придерживая свою лошадь, чтоб не обгонять так же взятого внаймы мула, Диего слушал его трескотню хотя и не без интереса (зрелища он тоже очень любил, но платил за вход от случая к случаю, что порой заканчивалось для него тумаками и позорным изгнанием), но успех их предприятия занимал его несоизмеримо больше. Не напортил бы чего этот резонёр. Говорил же ему – сядь прилично, как женщина, как слезать потом в этой юбке будешь? – нет, прыгнул по-мужски, к дамскому седлу, вишь ли, не привык. План, задуманный Диего, был необыкновенно прост в своей дерзости – всё его основание держалось на его собственных эполетах и непоколебимой уверенности в собственной силе. Малейшее сомнение или робость – и всё было бы потеряно, но сомнение и робость он оставил на долю закутанной в мантилью дамы на муле, которой помог спуститься на землю (надо отдать ему должное, в манерных ужимках Хуана было что-то женственное и, если бы он сам не надоумил его на эту авантюру, то мог бы даже счесть таинственную незнакомку не лишённой изящества), сам же направился не куда-нибудь, а прямо к алькайду******, ни капли не таясь, заговорил с ним, упомянул в речи капитана «Сан Пакоме», которого терпеть не мог, сказав, что был отправлен по его непосредственному поручению отчитаться о благополучном прибытии в севильский порт галиона из Филиппин, невзначай сослался на главного церемониймейстера, охарактеризовал его как отчаянного педанта и человека в высшей степени пустейшего, который наверняка войдёт в ещё большую милость теперь, когда немецкая партия поведёт свою игру в стенах Алькасара, особенно этот... как его... у которого ещё орден Михаила с лентой – словом, употребил всё своё обаяние, чтобы добиться одного чуть более резкого, чем обычно, движения бровей алькайда, но Диего было достаточно. Он не на стороне Саргори, и если с не понимающим острот немцем случится небольшая неприятность за его злонравие, этот честный идальго не заметит того, что мог бы заметить. Тот не особенно скрывал, что карету Саргори нетрудно узнать по гербу с куницей на зелёном поле и тремя коронами, но Диего скорее нашёл её не по гербу около дверцы, а по шестерику лошадей – крепких, тяжёлой кости, с обросшими щётками на ногах – должно быть, голштинской породы, точно не испанской. К величайшей радости мстительного офицера, кучера на козлах не оказалось, но на запятках скучал одинокий лакей. Хуану не нужно было долго объяснять, что делать – он заговорил первым, придерживая мантилью у лица свободной рукой и играя веером другой, поинтересовался, принадлежит ли карета Вальехо, получив отрицательный ответ, рассыпался в извинениях, посетовал на непочтительность лакеев, которые никогда не поднимаются, говоря с дамой, если только речь не об их госпоже, и ещё что-то обиженное и трескучее. Деревянные пластины веера, которые он то и дело нервно перебирал, тоже щёлкали на славу, заглушая лёгкий звук брякнувшей шпоры и шорох скользнувшей фигуры. Пригнувшись, Диего нырнул под герцогскую карету, на мгновение замер, прислушиваясь и несколькими ударами кортика перерубил кожаные пассы, удерживающие кузов кареты, оставив лишь один, чтоб не обрушился сразу. Ему хотелось ещё переломить и колесо, но такое разрушение могли заметить раньше времени, и ему пришлось ограничиться одной подрезанной осью. – Сеньорита, я был бы признателен, чтоб вы не приближались к экипажам благородных особ. Здесь не рыночная площадь и не квартал для свиданий, – он как из-под земли вырос за спиной прелестницы под чёрной мантильей и почти грубо оттащил её за локоть. Лакею он нехотя бросил, что уже не один доблестный сеньор вконец разорился вот из-за таких чёрных лисиц, которые только и могут, что вертеть юбкой, прелестница подняла крик, что он не смеет, если она кому-то помешала, то пусть её отведут к господину альгвасилу, это его обязанности смотреть за порядком, а не каждого встречного, даже если на нём форменный мундир, и если даже лакей герцога Саргори что-то и смог расслышать сквозь трещание болтливого веера, то увиденная сцена вышла слишком красочной, чтобы запомнить что-то, кроме неё, хотя велась (весьма предусмотрительно) она полушёпотом. – Что ты там сотворил такое? – нисколько более не заботясь о своей маленькой мести, Диего не только не пустил лошадь карьером, торопясь как можно скорее добраться до Лавапьес, но и вовсе почти не трогал поводья, позволив ей трусить так, как ей вздумается, да ещё и посвистывал с такой беспечностью, будто возвращался с приятнейшей прогулки, зато Хуан извёлся за двоих, и, опасаясь погони, то и дело пригибался к шее своего мула и вжимал голову в плечи. – Перерезал пассы. Пустая ещё выстоит, а как сядет, да ещё с места двинется, точно не выдержит, между дрог бухнется. Да что ты укутался этим мешком, раздевайся! – Слушай, а веер я бы оставил себе. Больно хорош, – нет, ну можно ли после этого удивляться, что капитан порой сомневался в собственной вменяемости и, разумеется, никогда не рассказывал флотским товарищам о вынужденном соседстве. Вот вы бы выдержали лицезрение мужчины, который сначала полчаса подводит глаза, а потом ещё час выбирает, куда налепить мушку? А Диего уже вторую неделю жил с этим! И даже собственноручно содрал мантилью, чтоб убедиться в этом. Хуан, конечно, умирал от страха перед местью немецкой партии, но даже умирая, напудриться всё-таки не позабыл. Ну конечно, не отправляться же ему в рай в неприбранном виде. На самом деле в рай он действительно чуть не отправился этим же вечером. Сначала их уже оживлённую и даже беспечную беседу прервал стук в дверь. Да чего там, смутился даже Диего, вообще понятия не имевший о страхе – дело в том, что с пару месяцев назад он одолжил у ненавистного Ганассы двадцать эскудо, а следующий четверг, в который он клятвенно обещал вернуть, миновал три дня назад. Увидев же смятение, робость и чуть ли не ужас на лице всегда сияющего от непоколебимости друга, бедный впечатлительный сенешаль сначала покраснел, потом побледнел, но всё-таки, считая себя единственным виновником случившегося, перемахнул через стул и отпёр задвижку, мысленно уже готовый предаться в руки хоть самому дьяволу, лишь бы покончить с постоянным страхом перед неминуемой расплатой. Расплаты в самом деле избежать не пришлось, но не той, которая так его пугала. Расплаты потребовал квартирный хозяин, причём осмелившись дважды назвать доблестного кабальеро де Очоа шельмой, проходимцем – да и вообще все они, господа, одинаковы, но он-то ещё пролаза почище других – и чуть ли не сыном некрещёного мавра – это при Хуане-то! – разумеется, не забыв напомнить про все старые грехи сразу. – Да ты, я смотрю, в долгах почище какого вельможи, – расшитый алмазами кошелёк уже заметно поредел, но сенешаль запускал в него руку с той же беззаботностью, что и прежде. – То-то бедняга, у вас и впрямь в квартале одни служивые, поди охрипнешь со всеми так лаяться. Полюбовавшись восхитительным вечерним кварталом с видом на лавку старого Соломона, снабжавшего в долг под проценты едва ли не всю восточную часть Мадрида (то есть вынужденного сносить такое количество поношений, каким не осыпали даже низвергнутого с небес сатану, почти ежедневно), хотя любоваться там особенно было нечем, Хуан уже подумывал вернуться к прерванной партии в карты, но в долю секунды перед его взором мелькнула тёмная фигура в окне. По милости обидчивого Саргори страшась теперь не только почтенных алькайдов, но и разбойников всех сортов и мастей, он остолбенел, точно пригвождённый к месту, язык у него отнялся, и об опасности Диего догадался только потому, что во время игры обычно так подолгу не стоят у окна с карточным веером в руках. – Что там? Ты что, привидение увидел? – до половины свесившись из окна, Диего весь погрузился в созерцание ночной улицы, пристально всматриваясь в темноту, не видать ли чего. – Опять дрянь какая-то померещилась? – Клянусь, я своими глазами видел... фигура какая-то, чёрная... не уходи, ради бога!.. Кого он там мог разглядеть? Темень какая, в пяти шагах ничего не видно. Ну а как вправду кто на четвёртый этаж полезет? Уж он ему... Никакого оружия при себе у него не было, но Диего с таким воодушевлением сжал руку в кулаке, что всякий разбойник с ножом в зубах поостерёгся бы приближаться к нему. Эта постоянная погоня начинает даже ему нравиться. В воинственной его душе уже вовсю играл охотничий азарт, и уж, конечно, где ему было обратить внимание на с трепетом прильнувшего к нему придворного. – Пустое, это трубочист. Да не тревожься ты так, не брошу я тебя. Оказавшись в кольце его рук, сомкнувшихся у него на талии, Диего прикрыл его свободной рукой, желая успокоить. Его не смутили даже робкие, слишком нежные для простой признательности поцелуи, с которыми Хуан припал к его руке. И напрасно, между прочим! Разволновался, бедняга. А как он ещё думал водиться с флотским офицером, у которого на горизонте ни одной войны и даже самого маленького похода? Какая разница, что там затеяли французы в испанских Нидерландах, когда его там нет? Оставалось только подыскивать развлечения на стороне и коротать время до ужина за пуншем и картами. Вот пусть и привыкает, он военный, у него всё должно быть чётко и по его команде. Ох уж эти ему чувствительные души... Раздумывая так за ужином о себе, о службе, об этих чёртовых придворных нравах, Диего не обратил внимания даже тогда, когда, потянувшись за вилкой, Хуан опёрся на его колени, а, не дотянувшись сразу, со своей обычной деликатностью присел на него – разумеется, всего лишь затем, чтоб взять именно ту вилку с края стола. Спрятавшегося в мелочах дьявола он заметил лишь ощутив, как мягкая ладонь легла на лоб, а тонкие вишнёвые губы склонились над ним и... коснулись виска поцелуем?.. – Ты что делаешь?.. – Не бойся... не бойся, я не причиню тебе вреда, Диего, – не переставая гладить, Хуан успокаивал его ласково, как испуганного ребёнка. – Я только попробую. Если тебе будет неприятно, обещаю, что не буду настаивать. Ну пожалуйста. Видишь, я не лукавлю с тобой. Наивный Диего никогда даже не слышал, что такое бывает и теперь даже с каким-то суеверным трепетом глядел на своего обольстителя, боясь испортить всё одним неловким движением и оказаться в его власти – беспомощным и смятённым, несмотря на недавнюю смелость. Сейчас он говорит – говорит мягко, почти ласково, просит – но если он сам, не ведая, ввергнет его в какое-то безумие, и просьбы сменятся принуждением, а то и ударами? Инстинктивно капитан дёрнулся к двери и судорожно закрылся обеими руками. – Ну что ты, что ты, не пугайся так, это не самое страшное, что может случиться, – настало время Хуану улыбаться, но не насмешливой улыбкой придворного кавалера, а совсем мягко, доброжелательно. Не желая подавлять, он пристроился рядом, садясь у ног офицера, снова взял за руку, поглаживая её как у девочки, как у монастырки, смущённой одним появлением мужчины. – Посмотри, я весь перед тобой. Ну поверь же, я не желаю ничего дурного. Видишь, я не требую ничего, Диегиньо, только вымаливаю каплю твоего доверия. Можешь оттолкнуть меня, можешь даже ударить, я не обижусь. Не обижай меня только сомнением, что для меня на свете есть награда больше твоего удовольствия. Диего, Диегито... Ну неужели ты в самом деле такой болван, и тебя не тронут никакие мольбы! Святая дева, мне кажется... мне кажется, смерть вправду пришла за мной. Я почти влюблён!.. Смятённый дух бедного кабальеро затрепетал от пылкого признания как огонёк свечи на ветру. Внимать такому из уст мужчины! И слушать-то грешно. Нет, ни в уличной схватке, ни даже в самом кровавом сражении Диего не испытывал такого желания осенить себя крестом и воззвать к небесам об укреплении духа. Равнодушно смотреть, как Хуан рассыпается перед ним мелким бисером сердцу было больно, но ещё больше пугали его уговоры. Как, позволить вот так целовать себя, кавалеру де Очоа отдаться, как девка! И он... чёрт, он же думал об этом не в первый раз! Он же не со страху льнул к нему и не от усердия выглаживал у него камзол на плечах!.. – В Санта каза******* на тебя навести, на дыбе тебя, непотребника, растянуть! – сквозь зубы процедил Диего, схватив его за волосы и со всей силы пригнул к земле. В эту минуту он хотел размозжить ему голову ещё больше, чем в тот проклятый день. Правда, и инквизиция до конца не успокаивала его – с церковниками у Хуана никогда не было разногласий, и можно было поручиться, что его кроткий вид и потупленный взор расположат в его пользу куда больше обвинителей, чем все доводы бравого полубезбожника. И всё-таки такое обвинение было слишком болезненным, чтоб ничем не выдать своего волнения. – Не скажешь! – стараясь уверить в обратном то ли себя, то ли его, Хуан запротестовал, но в его голосе мелькнул уже непритворный испуг. – Я же всю душу тебе раскрыл – ты не сможешь так поступить, ведь ты христианин! – И стать твоим соучастником? Да что ты со мной делаешь, дьявол! – Диего уже чувствовал, что пропал. Дав слабину однажды, второй раз он не устоит, никакая инквизиция ему не поможет, он уже понимал, что ласковый, обходительный Хуан опять возьмёт над ним власть, уже бранил себя, что стерпел, не распустил руки сразу, а в то же время жалел, не хотел его трогать, и, бессильно пытаясь уберечь свою уже обречённую душу, закрыл голову руками и повалился на постель уже почти без сознания. Сколько времени прошло до тех пор, пока он не очнулся, теперь уже сказать мудрено. За окном была уже глубокая ночь. На голове у себя Диего нащупал ледяной компресс. – Ох и перепугал же ты меня, – голос Хуана донёсся как издалека. – Погоди, выпей сперва вина. «Не обращай внимания. Все они услужливы – одно слово, придворные!.. Это я его ещё перепугал? Ух, туман какой в голове... света белого не вижу. Чего доброго, впрямь за изнеженную девицу примет и завтрак в постель носить станет. Ещё чего! Вот сейчас поднимусь только и...» – Не вставай, голова закружится. Не надо, пока не поднимайся, побереги силы, – было заметно, что такие хлопоты не доставляют Хуану особого неудобства, и даже собственному признанию, равнозначному ереси или богохульству, если не больше, он почти не придавал значения, словно это так, пустяки, словно Диего был записной кокеткой, и выслушивал по сотне в день таких заверений в любви. Ласкаться с мужчиной! Дрянь какая! Это даже неостроумно. Ну что может быть противнее, вместо свеженькой, хорошенькой девушки драть какого-то вонючего, заросшего бородой мужлана! Правда, вообразить, чтоб этот смазливый греховодник отпустил бороду, трудно было даже с фантазией побогаче капитанской, и благоухал он если не прямо розами, то уж точно фиалками с лимоном. – Что ты хочешь сделать? Скажи, я... я попробую! Дьявольская сила, это будет позор, если у меня не получится! Честное слово, это стоило того, чтоб посмотреть, как на лице Хуана сменяют друг друга удивление, благодарность, восторг и, наконец, затаённый соблазн. – Ничего такого, мой капитан, – поцеловав у себя кончики пальцев, хитрец легонько ткнул ими в губы Диего и, всё-таки не удержавшись, впервые за эти дни рассмеялся задорно, беззаботно, как в первую их встречу. – Ах ты наивная душа! Ну я над тобой натешусь! — Чтобы кто-то торжествовал над Диего де Очоа? Никогда! — стоило только совратителю невинного офицера потянуться к нему, капитан захватил его шею локтем и дёрнул на себя, придавив сверху сапогом, чтоб не вздумал вырваться и тут же с силой вцепился в расшитый колет, сдирая с узких плеч своего пленника. Пожалуй, это начинает ему даже нравиться, с женщинами приходится хоть как-то церемониться, но этот самоуверенный франт осмелился усомниться в его бесстрашии, осмелился жалеть его! За это он будет наказан. И за то, что поднимал его на смех и называл солдафоном, полковым барабаном тоже! И... и за всех, всех честных служак, которые ежедневно рискуют своей шеей, пока эти надушенные марципаны в сахаре шастают по Алькасару из угла в угол и изнывают от безделья! Чёрт, как давно ему хотелось угостить плёткой кого-то из этих лоботрясов! Но этот Арсеньегра сам напросился. О, Диего покажет ему настоящую мужскую хватку! Он ещё будет голосить и молить о пощаде, когда ощутит на собственной шкуре, как входит в азарт не знающий поражений капитан! Взмах плаща раздразнил чёрного быка. Коррида началась.***
– Это что, я тебя так?.. Не раз побывавшему на войне, повидавшему, как картечь рвёт на куски живого человека, как турецкая сабля рассекает череп пополам, Диего страшно было дотронуться до свежих рубцов даже влажным лоскутом ткани. Хуан улыбался, облизывал тонкие губы, божился, что ничего великолепнее не переживал за всю жизнь, но видно было, что терпит, старается не застонать. Каждое прикосновение плети оставило след на светлой коже, и немым укором рвало душу Диего, словно спрашивая «Ну что, стоило того твоё мщение?». Или всё-таки не мщение, а что-то другое, приятное?.. – Что же ты молчал! Бедный... Да как я мог... Руки мне по плечи отрубить, чтоб никогда больше!.. В семействе де Очоа не принято было жалеть ни себя, ни других, и Диего словно впервые смотрел на свежие раны, не понимая, откуда они взялись, и со странным, неведомым испугом гладя измученного любовника, пока тот упивался своим страданием. Подумаешь, рубцы. Самое сокровенное-то он получил. Дикарь этот Очоа, конечно... Истерзанные бёдра жалобно поднывали, пытаясь устроиться на жёсткой постели, а утомлённое, нетерпеливое подрагивание тела перемешивалось с зудящими синяками (нет, это уже не плетью, это он так старался не уронить себя и не показаться неопытным). В зеркало можно было не заглядывать совсем. Зря он, конечно, так напомадился, оттирай её теперь... Но провалиться ему на месте, если этот дикарь не получал такого же удовольствия! Ох, Диего-Диего... Ты не представляешь, что я с тобой вытворю, когда оправлюсь!.. Конечно, никто не обсуждал, может ли Хуан занять вторую сторону кровати, но он и не спрашивал, он просто опустил голову на ладонь, напоследок выстонав ещё раз что-то блаженное, зевнул, и спустя какую-то минуту речистая протобестия явила собой воплощённое смирение. Нужно было обладать поистине каменным сердцем, чтоб вытолкать его оттуда. Диего ещё раз заглянул в его умиротворённое, почти женственно нежное лицо, натянул покрывало на обнажённое плечо любовника, но лечь рядом всё-таки не смог. Ему нужно было осмыслить произошедшее, а от ужина ещё оставалось две или три горсти сушёного винограда и засахаренных орехов – неплохое сопровождение для тягостных раздумий. «Ты можешь гордиться, Диего де Очоа. В следующий раз, когда Родриго начнёт хвалиться, какую ещё штуку он выдумал, изнывая от безделья, ты скажешь, что со скуки отдрюкал мужчину. Поверь, тебя не переплюнет никто. Если хочешь, чтоб они точно поглотали языки, можешь ещё добавить, что это был управляющий Алькасара, который осмелился насмехаться над тобой. Вот только, скорее всего, тебя будут обходить десятой дорогой, а то и потащат в застенок инквизиции, если не сразу в Саладеро на хлеб и воду. Да нет, конечно, ты никому не скажешь. Только вот как теперь мы с тобой будем с этим жить? Мы, вроде, жениться думали, помнишь? То есть ты хочешь сказать, что это всё, конечно, ужасно, но губки-то у него сладкие, не хуже девчонки, верно? А ещё с девчонкой надо всё-таки что-то казать из себя, вот так всё, что на ум пришло, не понесёшь, верно? Вот то-то и оно, что верно. Слушай, Диего... ммм... а нам же с тобой нравилось, как он тебе руки выцеловывал, а, нравилось же? Да ладно тебе, тут все свои, ну скажи – лестно же? Он же нам правда прислуживает, ты не замечал разве? Дело твоё, конечно, но ты смотри, ты и обедаешь-то не каждый день – с таким жалованьем в ближайшие лет десять точно ни на ком не женишься. Но мы же с тобой не стали бы терпеть, если б нам было неприятно, правда? А грехи... да что грехи, мало их у тебя, что ли?..» Перекочевав так из гостей в любовники хозяина, Арсеньегра уже достаточно оправился от потрясения, словно получая часть капитанской силы, но своей почтительности не растерял, и только короткое хозяйское «мой», обычно прибавляемое к имени и должности Диего, свидетельствовали об истинном положении дел. Он не задумывался ни о войне, которую Диего очень ждал, с жадностью ловя известия о продвижении войск короля Людовика, ни о деньгах и о том, откуда они берутся, ни даже о собственном будущем, зато не было такой мелочи, касающейся Диего, в которую он не считал своим долгом сунуться. Когда в апреле неутомимые французы оказались на границах Италии, позволив тем самым вступить в войну Испании, на радостях от первого сражения, о котором услышал, бравый вояка пробил себе ухо, торопясь сорвать в театре военных действий свою часть аплодисментов, и вместо того, чтоб поддержать, Хуан только поднял его на смех. – Далась тебе эта серьга! Что ты, цыган, что ли? И если б так считал он один! При встрече контр-адмирал только разбранил его, назвав его несмышлёным юнцом, который порочит славные флотские традиции таким отношением к ним – пусть сначала заслужит, докажет, что он чего-то стоит, а потом франтит. Что-то щёлкнуло в сердце Диего от этих слов, он пообещал действительно выслужить это право, и, если придётся, безропотно принять смерть в сражении. Разговор со старым служакой произвёл на него такое сильное впечатление, что он несколько раз пересказывал его, под конец всегда добавляя, что в том и состоит его долг, и если он гордится правом носить знаки отличия, то лишь затем, чтоб напоминать вельможам о той опасности, которой подвергаются честные служаки, пока они думают лишь о том, как нажиться на этой войне, но у Хуана была привычка судить по одной приглянувшейся ему детали. Из всего рассказа он усвоил только то, что старому контр-адмиралу помешало проколотое ухо Диегиньо: – На гауптвахту хоть не сослали? – насмешливый, но всё-таки бесконечно ласковый его голос лёгким облачком обволакивал воздух комнаты. – Ха, удивительно. Хотя что тебе сделается. Конечно, что ему толковать о чести! Лакейская душонка. Он судил о военной службе так же поверхностно, как будто до сих пор подкатывал в карете к самому крыльцу Алькасара, чтоб не запачкать своих красных каблуков, а между тем время шло. Проведав через третьи руки, что отец одного из сослуживцев – не его, а кого-то из кавалерийского полка, приятеля приятелей – уже который год не получая за выслугу лет и совершенно отчаявшись когда-нибудь вернуть положенные ему шесть сотен золотых эскудо в год, направится к самому министру, Диего употребил всё усердие, чтоб вызнать, распоряжался ли приёмом сенешаль или эту обязанность возложили на младшего церемониймейстера. Приёмом распоряжался Мануэль де Вальра, назначенный сенешалем Его Величества Карла II. – Плохо твоё дело, – капитан заканчивал свой рассказ с непритворной печалью. Чёрт знает, как он ненавидел этих напыщенных лоботрясов, но только сейчас он понял окончательно, что назад дороги нет, и вместо опального, но всё-таки раззолоченного придворного его словам внимал неимущий дворянчик, у которого даже гардероб был весь на плечах. – И гордый, говорят, такой – куда солиднее прежнего. Тебя то есть. До последнего не веря, что его могли забыть, заместить другим, не справиться даже, жив ли он, Хуан побелел и схватился за голову. Пустая, холодная бездна впервые раскрылась перед ним во всей полноте. Тяжелее всего признать своё бессилие как-то изменить ситуацию. Раньше он воспринимал своё вынужденное переселение непринуждённо, почти как маскарадную игру, в которой дворянин шутки ради переодевается пастухом и с удовольствием садится на камень и лакомится пустым хлебом потому, что вечером, вдоволь вкусив прелестей сельской жизни, вернётся домой и скажет жене «Как счастливы пастухи, которые живут на лоне природы и пасут своих коз, не зная других забот», к слову похвалив алмазную розу у неё в волосах. Даже его увлечённость Диего была для него почти забавой, осадой крепости, которую хотелось взять штурмом. И ничего другого сейчас, кроме этой крепости, на глаза ему не попалось, а молчать тоже силы не было. – Ну давай, радуйся. Ты теперь и впрямь император, рвался же повоевать. Пожалуй, даже выслужишь чего, сам в адмиралы влезешь. Отчего бы не выслужить? Вояка ты неробкий. Куда нам, грешным, теперь с вами тягаться, Ваше Превосходительство! – на последнем слове он прочертил носком туфли дугу и, отведя колено, согнулся в таком почтительном поклоне, что бедный офицер дёрнулся, как от пощёчины. Когда-нибудь он его точно прибьёт. Но только не сегодня. – Знаешь что? – Диего привстал со своего места, заставив его попятиться. – К чёрту этот двор и всю его продажную шушеру. К чёрту, они из тебя всё равно всю душу вынут. Оставайся лучше при мне. На флот, конечно, не поступишь, туда неумеючи нельзя, но что-нибудь придумаю, будешь у меня дежурным адъютантом. Там и житьё повольнее, да и воздух морской на пользу пойдёт, а то здесь от пыли чуть дышишь, – он хотел было добавить «и под рукой всегда будешь», но посчитал, что сейчас не стоит об этом распространяться. Хотя, горячась, обычно Хуан так увлекался, что успокаивался только когда Диего уже припирал его к стене и задирал руки над головой, не давая вырваться. Тот, впрочем, не особенно-то и рвался. – Ну! Соглашайся, что я с тобой расшаркиваться буду. Французов, что ли, напугался? А вот это уже по-настоящему обидно! – Я вообще-то ничего не боюсь, – но щёки у него уже порозовели и глаза невольно опустились под настойчивым взглядом любовника. – Ну разбойников вот разве что, и по темноте ходить. И высоты ещё немного. Ну... и грязи тоже не люблю. И постельных клопов, – тут он даже сморщился. – Такая гадость!***
Ни один человек на «Сан Фелипе и Сантьяго» не знал, в каком настроении будет капитан после вчерашнего сражения. Стремясь рассеять неприятеля по сторонам, пользуясь преимуществом в тяжёлой артиллерии, дон де Очоа настаивал на манёврах эскадры, на что получил от командира резонное возражение, что маневренность испанских каракк, при всём уважении, не идёт в сравнение с французскими фрегатами, и если он желает добиться ощутимого урона, то противника надо загонять в узкий фарватер и идти на таран. Ведь это очевидно, борта фрегатов не выдержат такой мощи. Диего продолжал настаивать на своём. И что? Тот всё-таки добился своего! Это было не очень-то благородно с его стороны, но вину за поражение дон полностью возложил на его плечи, почти с азартом доказывая, что если бы эскадрой командовал он, французы сейчас бы зализывали раны, а не торжествовали. Унять его в таком состоянии было равносильно самоубийству. Что, собственно, он озвучил и сам, прибавив, что лично отправит за борт любого, кто подвергнет его слова сомнению и попытается затащить его на борт командирского флагмана. Он всё сказал, а если кого-то не устраивает его тактика, то военный совет может пройти и без него. – Да что вы расшумелись, сеньоры? – вкрадчивый голос помощника капитана вмешался в перепалку недовольных офицеров так же ненавязчиво, как потянулась через весь стол его холёная рука за подзорной трубой. – Была бы печаль. Ну дайте я его вытащу. Ничего без меня не можете, даром что навигационной науке обучены... К неустойчивой палубе он не мог привыкнуть, и переступал осторожно, точно нашупывая опору под ногами. Со стороны на эту неловкую грациозность без смеха смотреть было нельзя, но уговорит ведь, протобестия! Никому к капитану соваться нельзя, когда он в ярости, а ему можно. В капитанской каюте этот не нюхавший пороха франтик дневал и ночевал, а, ничего не смысля в тактике и даже не отличая ванту от швартова, распоряжался как важная птица, суетился за десятерых, и, пока вся команда доедала затёртые сухари, сочувственно вздыхал, похватывая изящными пальчиками изюм. И за что? За какие заслуги? – Ах, отстаньте, не знаю. Да и разве я много требую? Десяток устриц, и всё, – отмахивался обычно сенешаль в отставке, посмеиваясь и блестя искорками плутоватых глаз.***
* - так же, как и Касьянов день в восточной церкви, день святого Освальда наступает 29 февраля ** - речь идёт о принцессе Пфальц-Нейбургской, прибывшей в Мадрид в 1690 году, чтобы выйти за недавно овдовевшего Карла II и ставшей новой королевой Испании *** - грубая рельефная облицовка стены, как правило, оставляющая переднюю сторону камня почти не обтёсанной **** - ласковая форма имени ***** - обычно двор крупных зданий, где располагались сцены открытых испанских театров со скамейками для зрителей (навес был только над сценой) ****** - комендант крепости или замка в Испании ******* - инквизицию