Анечка

      Анна любила здесь гулять, невольно вспоминая о былом, о том, что есть, и не забывая задумываться о будущем, которое ждет их всех. Когда-то Екатерина, великая императрица Российской Империи, назвала её дальней землей, дав имя, которое Камская носила с тех самых пор. По правде, она и Камской-то не была, отвергая вторую часть собственной фамилии, игнорируя не менее величественную, чем сама Кама, вторую реку Чусовую.       Камская-Чусовая Анна Петровна звучало слишком длинно, некрасиво, совсем не отображая задорного характера, перекликающегося с тяжелым нравом и не менее трагичной судьбой, чем у каждого из российских городов. Никогда не жаловалась, игнорируя грубое Пермь, которое так неправильно произносил Михаил Юрьевич Московский, забывая о мягком знаке после буковки «р». И что, что не было в написании? Звучало же мягко, податливо, как сама Аня. Да только есть ли дело до этого тому, кто имя её вспоминал лишь тогда, когда добыча нефти становилась актуальным вопросом?       Девушка недовольно морщится, когда очередной выброс на Пермнефтеоргсинтезе раздражает рецепторы, заставляет закрыть лицо ладонью, в надежде хоть как-то спастись от едкого и тошнотворного запаха. Тошнило. Её в принципе много тошнило, когда в густых лесах ставили очередную установку по добыче черного золота.       Началось ведь все еще до того, как край начали раздирать на части во имя американского доллара и шаткого русского рубля. Она с тоской вспоминает момент, когда впервые ощутила чувство подкатывающей к горлу рвоты, во времена, когда достроили Мотовилихинские заводы, где пушки и артиллерийские залпы отливали из тяжелых металлов. Она лихорадочно вдыхала отравленный воздух и старалась думать лишь о нуждах государства, как учили её с самого рождения.       Москва горел десятки раз и даже не подозревал, что Аня во имя Родины горела тоже часто. Июнь тысяча восемьсот восемьдесят шестого запомнился навсегда, когда страшные ожоги уродовали руки и красивое лицо, когда больше двухсот домов в центральной части завода, одна фабрика, училище, казенный дом с обширным садом, лаборатория и громадный склад древесного угля, прямо во время праздничной ярмарки, обуял огонь. Последний горел несколько недель, не поддаваясь никакому тушению. Жертвою этого пожара сделалась седьмая часть всего заводского селения, и это – очень-очень больно. Екатеринбург приехал сразу, стараясь поддержать и смочить холодной тряпицею пораженные участки нежного девичьего тела. Помогал вставать с постели и дойти хотя бы до клозета. Анечка никогда не забудет проявленной к ней заботы и доброты от друга, не бросившего её в столь страшные дни.       Она ведь трудолюбивая, старательная. Когда война постучалась в их общий дом, не спала почти и рук не жалела, бинтуя рабочие мозоли, не видя усталости. Им ведь там тяжелее было, здесь же не стреляли, не убивали, только голод и бесконечный труд. Заводы свои переделала под нужды фронта. Там, где конфетки детям делали, теперь патроны выпускали, и вместо сладостей в кармане глухо звенел металл. Юра тогда смеялся до колик, когда в правом кармане нашел несколько пуль, а в левом – шоколадок. Аня ведь сама по себе такая была, из металла и десертов. Возможно, Татищев влюбился в неё только за этот невероятный контраст. После развала Советского Союза на заводе вновь выпускали конфеты, но Анна тревожная стала, не в силах отпустить былое, позабыть страшные времена, когда окисление металла разъедало загрубевшие от работы руки и похоронки текли своей черной, как нефть, рекой. Сладости формы странной, продолговатой, да ведь станки вновь пули производить начнут, переключи лишь программу. Никогда не знаешь, когда враг снова повернет свою уродливую голову в сторону России.       Если другие города смирялись, то Пермь совсем не могла, готовая во всеоружии. Паранойя стала навязчивой, но сладости – необходимая городская нужда. Сласти или страсти – это про неё, про Анечку Камскую. - Анна Петровна!       Позади окрикивают, зовут, и девушка невольно вздрагивает, оборачиваясь. Леночка почти что бежала, едва ли не спотыкаясь на рытвинах и трещинах в старом асфальте. Аня не спешила, позволяя Очеру догнать её и приблизиться. Её нежная доченька, тоже ведь страдает, бедненькая, тоже в нефтепромысле замешана в свои-то юные года. - Елена Александровна, медведица моя бурая, куда же ты так спешишь? – смеется Аня, ласково обнимая дочь и прижимая к своей тонкой груди, приглаживая растрепавшиеся черные волосы. Чуть раскосые татарские глаза смотрят на мать с улыбкой, восторгом детским, и Пермь невольно тает, поддаваясь наполнившей её материнской любовью. - К вам, Анна Петровна, у меня вести важные! – девушка выбирается из объятий, сдувает с лица лезшую в глаза челку, - там Соликамск приехал, опять весь в язвах своих, да токмо обработать не дает, говорит, что лишь вам позволит. Я уж его уговаривала, да только этот осел упертый на своем стоит, кусается еще, во!       Девушка показывает след от зубов на руке, неглубокий, не повредивший целостность покровов кожных, но ощутимо заметный. Анна качает головой, берет дочь за руку, крепко сжимая и отправляясь к своей машине. Добираются до дома спешно, ведь не так часто Евгений жаловал в отчий дом, предпочитая жить обособленно. Аня часто ругалась на него, говоря, что соль совсем ему совесть и мозги разъела, а Женя лишь усмехался криво на нравоучения матери, головой кивал и молчал, когда она раны промывала, шипеть от боли заставляя.       Уютная квартирка на Комсомольском проспекте встречает уютной тишиной. Покрытые белыми разводами ботинки выдают ожидавшего её гостя, и Анечка тяжело вздыхает, предчувствуя неприятный разговор. Женя, по иронии судьбы, был старше её почти на двести лет, и воспринимать его как своего сына было тяжело. Люди бы назвали его приемным, да только в жизни городов все иначе было. Родные они все, пускай и по возрасту такие разные, неподходящие. Не объяснишь ведь это человеку простому, за сумасшедшую примут. - Евгений Иванович, где ты прячешься, м-м? – девушка кричит в пустоту, помогая Очеру снять легкую куртку и позволяя пройти в дом первой. Очер скрывается за поворотом, ведущему к гостиной, и Аня следует за ней, сразу натыкаясь на хмурого сына, застывшего в проходе. Смотрит на его грубый профиль, на суровое лицо, и чувствует, как сердце сжимается болью, когда на щеке замечает цветущую, подмокающую от крови и лимфы язву. - Женечка, милый мой, - причитает Пермь, толкая юношу, выше её почти на голову, внутрь комнаты, усаживая на кресло и тут же подрываясь к шкафам, где аптечка припрятана как раз на такой вот случай. - Амба мне полная пришла, Анна Петровна, - смеется, скалится, зуб свой золотой обнажая, - вечер в хату! - Тьфу ты, Женя, опять ты со своим жаргоном, - ругается Камская, ставя стул напротив раскинувшегося в кресле Евгения и доставая из шкатулки все необходимое, - я же просила так не выражаться при мне.       Ругалась даже, ссорилась. Да только наследие от Лебедя белого так просто не отпускало, и Анна не могла винить сына. Помимо добычи солей, которая дала жизнь Камскому и была его крестом на всю выделенную ему жизнь, известная на всю страну суровая тюрьма оставила свой след в характере, что щипцами не вытащить, как ни пытайся. Женя улыбается довольно, скалится почти, когда девушка касается его раны на лице растворами, боль смягчающими. Заживет, не первая и не последняя на теле города. Судьба у них такая, тут и не попишешь ничего.       Очер боязливо мнется, пряди свои черные и короткие в хвост собирает на затылке, найдя на полках резинку Ани. Девушка не любила, когда брат приезжал, боялась слишком. Пускай и не было в их большой семье ни ссор, ни обид, а Женька никогда не лишал себя удовольствия подразнить и поддеть младшую, доводя сестру до очередной истерики. Порой от детей своих Аню тоже тошнило, но она ведь мать, и любовь её к ним безусловна и бесконечна, как и принятие. - Ну, больно же, бля! – ругается, несмотря на причитания матери, Камский, отстраняясь от заботливой руки и недовольно морщась. - Терпи, - рычит Анна, хватая непутевого сына за воротник и притягивая к себе ближе, игнорируя блеснувшую во взгляде сына опасность, - Бог терпел и нам велел.       Евгений смолкает, позволяя Анне закончить и торопливо расстегивая рубашку. На груди обнаруживается еще парочка язв, и девушка вздыхает, доставая еще несколько марлевых салфеток, понимая, что это только те, которые беспокоят Женю больше всего. Остальные не покажет, пока гноиться не начнут, и уговаривать бесполезно. - Женя, - вдруг встревает в разговор сидевшая до этого тихо Елена, - ты соль свою в кожу себе втираешь, что ли, что в язвах весь? - Дура ты, Лена, - фыркает Камский, следя за действиями Перми неотрывно, даже не поднимая взгляда на сестру, качающую ногами на высоком стуле, - не прикидывайся, будто не знаешь, отчего так бывает. - Знаю, - фыркает Очер, со скучающим взглядом наблюдая за матерью и братом. Хотела ведь сама это все сделать, да только Женька противный, никого кроме Ани к себе не подпускает, сложно с ним. - Ну и не задавай тупых вопросов! - Так! В моем доме не ругаться! – повышает голос Анна, бросая на обоих строгий взгляд и вынуждая притихнуть. Еще бытовых ссор ей не хватало в её семье, не позволит, выпорет обоих, если надо будет. - А то что, в Башне Смерти опять запрешь в качестве воспитательных мер? – фыркает Евгений, вынуждая Аню вздрогнуть и отстраниться. Пермь не любила, когда ей об этом напоминали. Не хотела ведь, да только кто тогда безумию не поддался, в советскую власть не поверил, как в единственно верное для страны решение?       Ныне административное здание напоминало о былых временах лишь заглядывая в окна квартиры, хорошо обозреваемое прямо из дома Перми. После войны построенный сталинский ампир был отдан в распоряжение комитета госбезопасности, пускай и задумывался как здание университета. Никого в итоге там не учили, а крики, разносившееся из здания под конец правления Сталина, навсегда остались в кошмарах Камской, напоминая, кем она была и кем стала. Среди людей тогда легенды поползли, что сами строители объекта замурованы в стенах стоящего в центре города шпиля. Народная молва до сих пор утверждает, что в нём располагались подземные камеры для заключённых и подземные ходы до здания тюрьмы и Егошихинского кладбища, что в нём сотрудники НКВД пытали и казнили невинных людей, сбрасывали их с башни во двор, и один заключённый сам сбросился вниз со шпиля. Анна хорошо помнит, как в здании регулярно раздавались глухие звуки выстрелов — расстреливали заключённых.       Ни в кого больше не стреляли, но имя не смывается так просто, как и кровь, запекшаяся на руках Перми. Юра часто говорил, что Аня ни в чем не виновата, что другие города и похуже вещи творили, но это не помогало. Камская винила себя за ошибки прошлого до сих пор. - Женечка… - тяжело выдыхает девушка, чувствуя, как пелена слез застилает взгляд. Заприметив, что его слова сделали с матерью, Евгений тушуется, тянет свои сухие и потрескавшиеся ладони к девушке, тянет на себя и сгребает в воистину медвежьи объятия, прижимая к своей груди. - Прости, мам, я… - Ты не хотел, я знаю, все хорошо, мой бурый медвежонок.       Почти не врет, капая на плечи мужчины солеными слезами и чувствуя нежные ладошки Очера на своей спине. Пока её семья и друзья рядом – она действительно будет в порядке. Столько, сколько сможет, ведь сейчас её совсем больше не тошнит.