Эйзенштейниана

Какое стыдноватенькое чувство – зависеть от откликов. Как маленький ребенок, с большим чувством серьезности и важности дела, возможно, даже в нарукавниках (предчувствием будущей скучной серьезности взрослых), чтобы не запачкать костюмчик, выводит красками на большом листе свои каляки-маляки. Радуясь цвету, чистым цветам в кюветочках или тюбиках, которые он еще не знает, что полагается смешивать, радуясь линии, которую пока что не очень умеет, и сам счастливо не знает, что не умеет, и хватая еще непросохший лист, бежит скорее показать Mom or Dad. В черных толстых чулках, в коротких штанишках, в высоких туго зашнурованных до самого верха ботиночках, звонким топотом отдающихся по респектабельным паркетным полам; если полы недавно натерты старательною прислугой – то ботинки еще и скользят. Собственная радость, чисто-яркая как краски в кюветочках, все-таки еще неполна без радости родительской/ Без… одобрение? Отклик? Ответ? Как это назвать? La reponse. Это в пять с небольшим. В двадцать с небольшим – уже так не мелочишься, в двадцать с небольшим собираешься мир менять вот этими своими в чернилах и сценной пыли руками. Не меньше. И, весь такой восторженно-упоенный, счастливый открывшимися тебе линиями, цветами, которые, оказывается, можно смешивать, а можно и не смешивать, а можно вообще освободиться от них, и что понял, понял, черт возьми, понял, как это делается! – – и весь такой могучий менятель мира в синем комбинезоне – с робкою жадной надеждою глядишь на того, ломкого, высокого волшебника с кондоровым профилем (еще не зная, что это кондоровый), ломкого, как одна из его волшебных восточных марионеток, ну на худой конец на всех тех таких же молодых, в синих комбинезонах, мускулистых и крепконогих: ну как? получается? всё как надо? К сорока пора бы уже и понять, что всё, что ты делаешь – это потому и затем, что хочется. А всякие отклики и la repons’ы – это уже все вторично. Потому что прёт, распирает, если не выплеснешь это, не так, так эдак, не на пленку, так на бумагу, не линиями, так словами – ты просто лопнешь. Потому что, говоря романтическим слогом, эльфы крылаты с рожденья. (Сразу представил себе такого корпулентного эльфика - аж собственные крылышки еле тянут, сел на цветочек – цветок прогнулся чуть не до земли. Эльф по лепестками, как по горке – и дальше кубарем в травку. Да еще и эльфийские зеленые штанцы из пряденого моха – все в рыжей пыльце… примерно пониже крыльев.) Как любят говорить стремящиеся уличить в лицемерии и позерстве, или наоборот, заботливо оберечь от упреков в недостаточном коллективизме: «Ты будешь заниматься этим на необитаемом острове?» Да само собой разумеется! Как только разберусь со строительством хижины и шитьем курток-шапок и зонтиков из козьих шкур – так сразу же, черт возьми, первым делом! Не знаю, как, не знаю, чем, хоть углем на банановых листьях, а если получится, вообще хорошо, охрой на стенах пещеры, как в Альтамире, буду, буду, еще как буду, даже не сомневайтесь. И вот, спрашивается, если так – а оно так и есть – так какого черта тебе беспокоиться об этих, черт их всех побери, la repons’ах? А вот фиг вам, только отвернешься от товарища Эйзенштейна – а товарищ Эйзенштейн уже пихает всем вокруг свои каляки-маляки, и ладно б пихал, см. выше, так, всего хуже, так и ждет la repons’а: будут ржать, как залетные кони, или губы подожмут в куриную гузку: «Какая гадость! Вы же лауреат того и сего, как вам не стыдно!» - главное, чтоб не прошли мимо, ничего не сказав. И сам же товарищ Эйзенштейн, не уследивший за тов. Эйзенштейном, себя и стыдится: не того, что пихает, а того, что так отклика ждет, и так огорчается, когда не дождался. Когда хорошо перевалило за сорок, пора бы уже и понимать, что как аукнулось – может и никак не откликнуться. Вполне себе может, и вовсе не потому, что аукался тихо – может, просто не там. Не как в пять с небольшим, когда тебе, влетевшему и заскользившему по паркету, чуть не врезавшемуся в чьи-то колени, даже не знаешь, что обиднее: когда говорят, даже и толком не взглянув «Мило. А теперь ступай поиграй», - или когда (вполне возможно, тоже толком не посмотрев) говорят: «Ну что это, это просто баловство, это каляки-маляки, вот Колинька…». Я полдетства люто ненавидел этого соседского Колиньку, вот так бы и покусал! Увы, так ни разу и не укусил. Кусаться – это такой моветон, а я был ребенок благовоспитанный. Но очень хотелось. Вот только уже в сильно взрослом возрасте скинул этот груз с души, из-за совсем другого Коли, который при всей своей ужасной взрослости-важности депутата-лауреата того и сего, ржет как конь, когда я ему пихаю свои каляки-маляки, и не имеет ни малейшего касательства к академической живописи. Тот Колинька, рижский, кстати, в итоге сделался скучным бухгалтером. В нарукавниках. Ничего не имею против, если б не скучные бухгалтера – кто бы нам зарплату-то выдавал, таким всем из себя творческим и нескучным. Но злорадствую. И мне даже ни грамма не стыдно. И в сорок с большим уже вполне понимаешь, и задним числом, и передним, что всё это la fignya, похвалил тебя, не похвалил тебя тот ломкий волшебник, или равнодушно пронес мимо свой кондоровый профиль (уже знаешь, что кондоровый), восхитятся ли, не восхитятся ли молодые и крепконогие в синих комбинезонах, у которых и у самих все то же самое в головах, что когда ты вдохновенно готов гвоздить по башке публику своими аттракционами, и обмирая так, что аж сердце колотится где-то в ушах, ждешь за кулисами, и до смерти боишься, а вдруг, а вдруг ты как гвозданешь, а та публика – несколько равнодушных хлопков после занавеса, вот и все, а вдруг на следующий день после премьеры газеты про нас не напишут… Хотя стоп. Это-то вот как раз не фигня. Эта равнодушная публика не придет в другой раз и не принесет с собой своих денег, ergo, и вам не из чего будет получать свою зарплату у скучных бухгалтеров. Но вообще, по сути – и это фигня. Если выплеснул из себя то, что хотел. И, не успев отдохнуть и насладиться удовлетворением, хочешь, хочешь, хочешь, до щекотки, до готовности лопнуть – хочешь уже нового и другого. В сорок с большим уже знаешь как «Отче наш» (зачеркните и напишите «таблицу умножения»… хотя ее-то я больше не знаю. Мне незачем, я не бухгалтер), что человек есть мера всех вещей, но вовсе не факт, что этот человек – именно ты. В сорок с большим уже нечего задаваться и нечего прибедняться. И очень даже возможно, что то, что надо тебе – никому больше не надо. Не потому, что слабо гвоздил, не потому, что черепа оказались неандертальски-крепкими, а потому, что черепа другой форма, соскальзывает свой молоток – и вот хоть ты тресни. И вообще, это даже и правильно, так и надо, если подумать – про все те килотонны седой паутины, которые тебе самому не сдались нафиг. А кому-то нужны, для кого-то это важнее важного. И вот ты все это понимаешь отлично, и сам сколько раз вещал о важности кино для народных масс, и вовсе не врал, и сколько раз говорил, что снимаешь, рисуешь и пишешь, потому что тебе этого хочется, а всё остальное – фигня… в смысле, вторично. И тоже не врал ни на волос. Сам себе не врал, Другим можно и приукрасить. Себе точно не врал. И не все ли равно, что равнодушно пронесут мимо свои синичьи, гусиные, совиные профили. И если себе не врать – все равно, когда откликов густо. А вот если пусто – то очень даже не все равно. И очень обидно, впору по миру двинутся с сумой и с протянутою рукой, вместо медных копеек выпрашивая la repons’ы. Подайте на поддержку духа бедному режиссеру. И от этого даже не стыдно, стыд – нормальное здоровое чувство, за стыд совершенно не стоит стыдиться. От этого – гаденько и стыдновато, как будто сам себя уличил, что окурки на газон кидаешь, хотя вообще-то не мусоришь и не куришь.