Эйзенштейниана

В черной перчатке рука. Черный рукав. Пальцы в черной перчатке собирают золотую парчу. Те же пальцы и в той же перчатке, что только что, не прошло и часа, сжимали кибить. И тугой лук изгибался, оперенное древко стрелы отводя до виска. Белизна плеча, открытого золотою тканью. Точно жар-птица, точно ворох кленовых листьев в октябрьском закате... Ткань сползает с плеча, обнажая белую кожу. Плавную линию мышц, тех самых мышц, что лишь час назад до уха натягивали тетиву. И уютную выемку подмышки. Нежную скрытую выемку. Отчего-то царю хочется провести по ней пальцами, даже больше, чем по груди. Переливчатая ткань жар-птицы, черный бархат и белая плоть. Беззащитная и опасная. Беззащитная и опасная одновременно. Плоть, способная натянуть тетиву - и стрела, с пятнистым орлиным пером, еще дрожит в свежеструганной створке ворот. Беззащитно-влажная в своей обнаженности, тиранически обнаженная скользкой тканью, сползающей вниз с плеча. Так, что одновременно хочется - и срывать вниз, сдернуть золотую парчу, черный бархат, черную кожу, не получится сдернуть - так рвать... и одновременно - подтянуть вверх, укрывая.