et cetera;

Юнги нравится вид из окна хосочьей квартиры. Сам Хосок — как дополнение. Юнги нравятся его тонкие грубые пальцы, что подтягивают за бедра парадоксально нежно, точеный подбородок, упирающийся в лопатки и протяжное «_х ё н_» мягким тенором во время оргазма. На самом деле, хён с Юнги — по крайней мере для Хосока — никудышный. Это именно Чон и рамен свежесваренный, и кофе, даже не растворимый, с турки, и такое хёнское, заботливо-теплое «на работе не забудь пообедать». Юнги в его квартире скорее выполняющий роль кота, ну, или тумбочки, с редкими превращениями в развратного подростка с дэдди кинком из ниоткуда. Но зато стонет красиво, у хосочьих мурашек мурашки от его хрипло-рванного «глубже, да..». Живет Хосок в небоскребе, и рассветы с его балкона умопомрачительные. Юнги вдохновляется каждый раз, потому, когда Хосок зовет к себе, всегда берет блокнот для стихов, чтобы если словил приход от опьяняющей красоты тридцать шестого этажа, было в чем записать. Так они и сосуществуют — Юнги, черной ручкой швыряющий чувства на желтоватые страницы блокнота, когда дым в предрассветное небо — особенно вау; и Хосок, который свою рубашку на белые миновы плечи и сопровождаемый сонно- сиплым, любимым «ммм» поцелуй сзади чуть ниже линии роста волос, когда Юнги, выпускающий дым, точно эфемерную птицу в предрассветное небо — особенно вау. Новость о спонтанном решении переехать Хосок сообщает, когда Юнги стягивает с его огромной кровати простынь. — Почему я? — хнычет наигранно. Как девчонка, ей Богу. Но Хосока улыбает. Юнги обычно в себя уходит чаще, чем на работу, и угрюмый весь такой, подойти и за щеки «утютю», чтобы смотрел своим грозовым взглядом, а детское недовольство в черных глазах аж смолой по телу. — Чья сперма, тот и стирает, — победно ухмыляется Чон, без остановки наблюдая, как тот мучается, отдирая запихнутую под самый матрас ткань. Ему нравится он такой. Ему, если начистоту, он весь донельзя нравится, и буднично угрюмым, и таким вот большим ребенком, который голосом выше обычного тона на два верещит свое: «несправедливо. Там все общими усилиями». И он, может, тысячу процентов прав про усилия и равноправие, но чтобы наблюдать такого его, по-детски театрально обиженного, родного и в такие моменты особенно любимого, Хосок бы еще две простыни подложил под низ. А, может, и устроился на доп работу, может, даже на две, только чтобы оплачивать так горячо Юнги любимые апарты на тридцать шестом с бесподобной просторной кроватью, сбоку которой — панорамное окно. Хосока просто кроет пока Юнги, рвано выдыхая его имя, засматривается на огни высоток вдалеке, а он получает возможность наблюдать свой любимый вид, который в бесчисленно раз круче — прогнувшегося под ним хёна, у которого в такие моменты хёна вообще ни в одном глазу, скорее растаявшего ежевичным мороженным донсэна. — Почему переезжать надумал? — грустно спрашивает Юнги, болтая ногами, свешенными со стиральной машинки. Одеться он посчитал лишним, потому, Хосок, оперевшись на кухонный гарнитур, непроизвольно закусывает губы, и взгляд увести находит выше своих сил. На минов вопрос лишь пожимает плечами с загадочным «хм», а Юнги вдруг кажется, что, может Хосок проверяет, исчезнет ли он после переезда из жизни, как предрассветный дым его синего Честера, или, все-таки, может найдет в себе каплю л̶ю̶б̶в̶и̶ симпатии, чтобы остаться. — Жаль, — выносит Юнги вердикт и, спрыгнув с машинки, дарит целомудренный поцелуй в уголок губ, будто не он пол часа назад стонал под ним так, что у соседей краснели уши. Юнги забирает с балкона блокнот, вид из окна фоткает на телефон (чисто напамять) и, пролепетав, что пора на работу, уходит. А Хосок, вдруг не найдя, куда без него податься, впервые так глубоко уходит в себя. И нехотя осознает, что без Юнги возвращаться особо и незачем. Он все же выезжает из апартов двумя неделями позже, забирает выстиранную простынь, которая теперь вместо тепла молочной кожи пахнет морским бризом, а вместе с простынью болезненным воспоминанием и Юнги, такого буднично-угрюмого и отчего-то все еще не менее любимого. Он уносит его в чашке, к которой прикасались ежевичные губы, в светло-лиловой рубашке, которая все еще пахнет противным синим Честером, и в своем сердце, которое без него осиротело трещит. Хосок думает, что просто глупое, и велит там в груди потише. Юнги звонит недели через две после того, как Хосок обживается в новом доме. Напрашивается в гости, и теперь, что глупый Хосок думает про себя, потому что прийти разрешает. Юнги приносит свое детско-обиженное «почему не звонил?», целомудренно-ежевичный с порога в уголок губ и турку для кофе типа на новоселье. Хосок усмехается. Он, если начистоту, любит его всего невозможно, но почему-то таким, родным и теплым, особенно. Хосок прям в коридоре, пока совсем не растаял, сообщает негромко, делая шаг навстречу: — Эта тебе не понравится, — смотрит с насмешкой, так, будто раскусил Юнги давно и даже успел позабыть его запах и вкус, — она поменьше будет, да и вид на парк, не на город. Хосок смотрит пронзительно честно. Спотыкается о ежевичные губы своими мучительно грустно-карими и так и застывает, не моргая. Одним взглядом говорит, уходи, мол, не рви снова душу, ловить здесь нечего, а сердце мое глупое все равно не поймаешь. Юнги прям в коридоре, не снимая обуви, утыкается носом в грудь, поднимает подозрительно влюбленный взгляд и шепчет невыносимо искренне: — Мне все равно, живи хоть в палатке. И смотрит так, будто наконец осознал, что хорошо было не в апартах с видом на город, а в хосочьих объятиях с видом на его губы. А потом целует. Долго, честно, с любимым сиплым «ммм», и теперь Хосоку кажется, что если и сбросить, то Юнги неприменно поймает.