уннв - без даты proddoublew remix
***
Макаров не должен быть здесь. Все вокруг — золото: рамы дверей, изголовье кровати, ручки прикроватных тумбочек и даже телевизор с позолоченым корпусом. Вся комната Кирилла вычурная, прямо как он, как его перстни, грилзы, волосы и даже, даже, слова — золотые. Он — как ходячая статуя из золота, и по цене тоже, это же Гречкин-младший — сын богатого папашки, золотая молодёжь, за него столько отдашь, сколько никогда не получишь: на его ламбу, на его шмотки, на откупы. Только что они откупились за сбитую девчушку — её госпитализировали, а старший даже не моргнул, отсчитывая стодолларовые купюры, облизывая большой палец, прежде чем начать пролистывать пачку. И это только за то, чтобы их отпустили до суда. А теперь они целовались, снося все вазы, неудачно расположенные в коридоре дворца Гречкиных, на злость домработницам, смотрящим им вслед — девушкам в одинаковой форме, как на подбор брюнеткам с голубыми глазами. Кирилл жадно лезет руками под футболку, и Лёшина совесть, кричащая как все это неправильно, они сбили человека и должны, вообще-то, нести наказание, грубо затыкается страстью. Лёша не из золотой молодёжи и его никогда до этого не откупали от ментов — не то, что было бы за что его вообще откупать, однажды приняли в клубе без паспорта по случайности и притащили в участок ставить на пдн; в детдоме его ждали разочарованные воспиталки и комиссия на следующий день, которую он вынес с гордо поднятой головой и щеками слез, потому что ему не похуй, у него Лиза, которой брать пример — а его привезли на бобике, и все это видели, и она тоже. А теперь на нем выжжена фамилия Гречкиных, и все это знают, даже в детдоме шепчутся, хотя они — первые кто не должны были узнать. Лёше ещё два года, а его окрестили педиком и пытались попустить; у Кирилла перстни тяжёлые, и он не побоялся замарать руки в крови; в проулке, куда он с друзьями согнал обидчиков своего мелкого, осталось несколько зубов. Тот точно не собирал их по грязи и крови и гниющему мусору, чтобы потешить свое больное самолюбие и извращенское желание — знак его превосходства. После его никто не трогал, но плевать в след ядом не перестали. Фамилия Гречкиных — что клеймо, особенно когда ты связан с Гречкиным-младшим интимными связями — убей хоть сотню, но тебя отмажут, если отсосешь. В этот раз — бесплатно, но прайслист за такую услугу вспыхнул под веками, когда алый Авентадор в эфемерных каплях крови взревел, а на колене, медленно продвигаясь вверх, оказалась чужая ладонь. Та самая которой Кирилл держал пачку денег. Кровать отпружинила мягкостью — очередное напоминание того, какой Кирилл неприлично богатый, и что детдомовцу в его спальне делать нечего — у Лёши нет ничего, он ему не ровня. Хотя старший плевал на это с той высокой ступени, на которой он возвышался над ним — сорил деньгами ради Макарова, не жалея: одежда, развлечения, ежемесячные сто тысяч поверх детдомовских пяти на карту с «развлекайся <3» и это даже не думая о долларо-евровом счёте в банке, на который стабильно текли деньги с зарубежных счетов самого Гречкина-младшего. Младший не удивится если на него уже оформлены квартиры в Москва-сити и в центре Питера, пара в Европе и может где-то в многоэтажках Шанхая. Не жирно ли? Да нет, Кир спускается поцелуями ниже, и этого он не делал никому, никто не видел Кирилла Гречкина между своих ног, так яро ублажающего их в желании доставить удовольствие. Он оставляет поцелуи-укусы-засосы на ягодицах и бёдрах, утягивает одну из тысячи подушек на своей кровати прямо от ладони тяжело дышащего мальца и подкладывает под его поясницу, ноги — на плечи; Лёша здесь быть не должен, он в этом убеждён яро и крепко, он должен быть в раю, потому что движения языка Гречкина сводят его с ума — его пиздабольский язык, который говорит хуйню с такой незаметной проворностью, также проворно вылизывает его стенки изнутри, и подобно им же, сердце изнутри печёт колющим чувством, от того как холодные перстни, сотни раз отмываемые от крови и грязи и кокаина, оставляют свои формы в синяках и краснеющих вмятинах на мягкой коже. По копчику стекает чужая холодная слюна. Однажды они накидались так, что его бросило в ледяной пот ‐ вся одежда взмокла, липла к телу, Лёшу выворачивало на полу элитного клуба безбожно; он блевал водой и желудочным соком, кислота ударяла в нос и мозг, и мигрень, — даже ещё не от похмелья, — расплывалась истерично-настойчивой болью по бровям и в висках. На выходе их схуя-то обшмонали, на Кирилле нашли кокс, а на нем — следы Кирилла: неприкрытые засосы и бледное от влитого внутрь алкоголя лицо. Тогда же Макаров впервые увидел как Кир окупается: ловко достаёт откуда-то из внутреннего кармана кофты стопку чеков, перевязаных канцелярской резинкой, оттуда же выуживает дорогущую и тяжелую ручку (с позолотой и переливающейся зеленью наверняка настоящего малахита) и быстро черкает что-то, используя стену. Их отпускают, Кир закуривает травку в своей Ламбе и они несутся в загородный особняк, где куча слуг заботятся о нем, пока Гречкин-младший по телефону разговаривает с отцом — строго, холодно, отстраненно, будто не его Кирилл — с таким страшно столкнуться лицом к лицу. Невольный стон, сорвавшийся со своих губ, выводит Лёшу из транса — он почти не уходит в свои мысли, Гречкин улыбается в его бедро, нежно целует, довольный, низ живота, и тянется через него к тумбочке, где лежит пачка влажных салфеток с неприятным медицинским запахом. Он вытирает сперму с чужого впалого живота, следом целуя в похолодевший участок, и мягко трется щекой о тазобедренную косточку. Макаров вплетает пальцы в его волосы, мягко тянет, и тогда прическа распадается неудобным прядями окончательно. Он счастлив… да, точно. Это то, что ему надо. То, где он должен быть. Так ведь? Кир рядом. Он стягивает с себя рубашку, стягивает штаны, скидывая их куда-то туда, далеко, и устраивается у младшего на груди, накрывая их двоих одеялом. Размореного, его вырубает почти сразу — он тихо сопит и льнет ближе в поисках тепла и любви чужого тела. Лёша смотрит в потолок стеклянным взглядом, все что он видит, закрывая глаза — лицо девочки, которую они сбили. Рыжую копну пушистых волос и будто зеркальные его веснушкам, россыпь рыже-коричневых звездочек на щеках, носу и чуть-чуть — на лбу. Она лежит на переходе с неестественно изогнутой ногой, и Лёша хочет подбежать, потрогать пульс — она выглядит мёртвой, бледная, без эмоций. Но Кир отворачивает его, не позволяет подойти: «отпечатки», — сухо говорит он. Руки дрожат, даже сейчас дрожат. Мари Амирановна, молодая грузинка с красивым значимым носом, проникает в комнату совсем незаметно. Лёша не заметил бы её, если бы не отражение на натяжных потолках: настолько она тихая; обвыкшая. Она тоже, брюнетка с голубыми глазами. Кирилл рассказывал ему как-то, что это из-за матери — точнее, ее отсутствия. Чтобы Кир не травмировался, в доме была армия горничных, похожих на нее, но ни одна не приблизилась душой к той женщине, кроме Мари. Кир все равно травмировался, но позже и не так сильно. Он засопел, девушка собрала по полу их раскиданные в порыве страсти вещи, аккуратно сложила их на кресле — даже на её ногтях были золотые узоры. Гречкины и все, что с ними связано, были из золота, даже их прислуга. Лёша из золота не был. Он проследил как женщина достала из закрытого ящика баночки, почти не звеня ими, составила те на столе, и ссыпала нужные дозировки, оставив их на салфетке рядом с бутылкой воды. После, убрав все — удалилась. Лёша уснул, и во снах его мучали кошмары, где Кирилл, о боги, сбивает Лизу и утогоняет — сразу же, не оборачиваясь на него или его слезы, его крики и просьбы, он даже не смотрит на них, как Лёша держит свою сестричку на руках и они трясутся, как тогда, когда они вдвоём накидались в клубе, и губы немеют от страха, он еле кричит Лизе чтобы она не умирала, держа её ручку в своей, и она холодеет, вместе с его — только её ладошка в его фиолетовая, неестественно бледная (мёртвая), а его — красная от Питерского холода, или от холода с которым их только что бросил Кирилл, словно чужой им двоим человек, а не любящий парень, который спрашивал Лизоньку, отдаст ли она Лёшу за него замуж. Та яро кивала, улыбаясь, а теперь она не улыбнётся и больше никогда не будет кивать ему, а этот ублюдок, сука, откупится и будет дальше тусить и жить своей обычной миллионерской жизнью. Вспышки камер слепят. Он просыпается, по вискам — пот, Гречкина рядом не находится, его аккуратно сложеные вещи давно не на кресле, и кровать рядом — ледяная; шторы с золотой ниткой, — опять вычурное золото Гречкиных, — раздувает холодный зимний вечер, глаза не находят ничего за что можно было бы зацепиться: ледяная зима, из-за которой нихера не видно, ему неприятна, потому что тело холодит даже под толстым одеялом, будто холод идёт от души. Он смотрит вперёд, и перед ним картины сбитой Лизы из сна ранее, и ему страшно — где Кирилл? Почему он не разбудил его? Обычно он смотрел за ним спящим, ждал, пока проснётся, сидел в Твиттере и шуточно бантерил с каким-нибудь комиком, просто потому что ему нехуя делать утром — им, собственно, тоже. Ответ приходит сам, в виде отчаянного крика снизу. Кирилл зовёт его, ветер уносит его крик куда-то далеко за пределы поместья и их двоих, будто зовёт он просто кого-то, хоть кого, вокруг пахнет гарью — Лёша видит огонь, охватывающий комнату, будто сквозь мутную пелену, его глаза не могут сфокусироваться ни на чем, кроме чувств в груди: как сердце стучит быстро-быстро, и вдруг перестаёт, переходит на спокойный ритм, ровно с криком Гречкина-младшего за окном: он мёртв. Лёша знает это точно: по щекам должны течь слезы, но почти облизывающие его языки пламени молча их сжирают, постепенно укутывая. Макаров просыпается третий раз — и теперь, точно. Испугаными глазами осматривается — они сами нервно озираются в поисках любимого, в желании удостовериться что все нормально, что это только что был просто сон — цепь неудачных снов от нервяка. Кир мягко целует его в висок, видя, что парень проснулся. Промакивает схваченной с прикроватного столика салфеткой его взмокшее лицо, прижимает к себе ближе, просто зацеловывая его всего. — Всё окей, кис, че тебе там снилось — херовый сон, — пытается подтвердить свои слова парень, и Лёша ему честно верит, потому что сложно не верить, когда Кирилл жидким бархатом голоса прямо над ухом шепчет ему, а не кричит в предсмертной агонии где-то там далеко. Гладит по волосам, другой рукой продолжая листать ленту чего-то, младший слишком потрясён, чтобы увидеть что — его взгляд не отрывается от стены напротив, от холодного мрамора-золота, от репродукции Венеры, Кирилл никогда не говорил что он любитель искусства, впрочем он впервые во дворце, не загородном поместье и не квартирах в центре. Тёплая рука спускается на плечо, как и поцелуи, Лёша просто не в состоянии сейчас что-то делать, все его тело — непомерно тяжёлое, ему кажется, что он плавает в лаве, потому что все жжется, а укусы зудят и чешутся, потому что это укусы Кирилла — следы зубов и синяки от грилз, непомерная дерзость и самоуверенность прямо на его коже; так его и заразили бессовестным богатством, которое осело под кожей незаметными ему самому привычками и манерностью, хмыканьем на слова о том что кому-то «не хватает» немного на наркоту или сигареты или алкоголь, которое замечали все вокруг и даже Гречкин, похабно хмыкая — он перекроил паренька так, как ему было удобно? Нет, Макаров сам подобрал свои любимые привычки, не замечая как за «я не такой» он становился именно таким — простая психология, он вообще-то в ней не сечет, но читал что-то такое в интернете. Лёша не заметил как стал элитарным обществом, на которое смотрел косо, и как его поступки стали такими же — он откупился от того, что сбил человека, и будь это без Кирилла в его жизни — он бы уже тусил в обезьяннике в приятной компании часового. Кир приподнялся и закинулся таблетками, лежащими до этого на той самой белоснежной тканевой салфетке, которая лежала сейчас у Макарова в руках, отпил из бутылки, скривился, чуть ли не выплюнув все. Выпил ещё половину бутылки для пущей точности, приставил горлышко к губам младшего; парень посмотрел на него, получив в ответ кивок, точно такой же как получал когда впервые пил с рук Кирилла алкоголь — легендарный случай в баре на их первом свидании: Кир предложил понемногу, что-то лёгкое, а в итоге вечер закончился тем, что в Лёше было штук пять коктейлей разных градусов, и старшему пришлось его тащить до своей машины, потом — к себе домой. В квартирах его прислуги не водилось, потому выхаживать алкогольное отравление приходилось самому. Лёша запомнил как перед глазами урывками мелькали чёрные крашеные ногти, ролексы и непонятные перстни расплывались резкими бликам, прежде чем в глаза бросился зеленый тазик и его вывернуло наизнанку. Тогда он, кажется, впервые блевал до прозрачной жидкости, выходящей из желудка нехотя, но резво. Горло отвратительно щепало, ебаное зрение отказывало — все стало плыть белыми пятнами, и последнее что он чувствовал прежде чем отключиться — как он начинает падать вперёд, но за плечи хватают те самые руки. В отличии от Гречкина, детдомовец не пил и не принимал никогда до их встречи, и не собирался начинать, но алкоголь тянул; тогда — решением проблем: Лиза росла слишком быстро, столкнувшись с каким-то извращенцем, и непонятно кому было страшней — ей или брату, и начал проявляться её характер — щетинистый, как подобает ребёнку детдома, у которого не было возможности почувствовать родительского тепла в течение раннего детства. Они все росли быстро, но тяжело было смотреть именно на Лизоньку: как она превращается из солнечного ребёнка, которому Лёша заплетал косички и покупал платья и игрушки, если мог, в несчастного подростка — она отдалялась, и это отдаление его пугало — девочка росла, и ей нужна была поддержка больше чем когда либо, но поддержку она отказывалась принимать. Так было до сих пор, но парень просто понял, что запивать свой страх потерять последнюю частичку кровной семьи — бесполезная трата времени (и денег Кирилла). Старший улыбается, забирая бутылку, гладит по щеке и переворачивается, нависая над Макаровым с хитрой улыбкой. Блестят грилзы, блестят словно парень смотрит на закрытые райские врата, отблескивающие последней надеждой туда попасть. Он выбирает ад, своеобразный рай для него или них, Гречкина включительно — тот уже опускается под одеяло, касается ног, раздвигает их, а глаза у него шальные: неадекватно большие зрачки, в которых Лёша видит отражение своих веснушек — видит всю свою судьбу: бытие выше даже Гречкина-младшего, выше него и его амбиций — он сам поставит его туда своим слепым обожанием, страстью и странной привязанностью, а пока он целует полувставший член — невозможно не любить такой вид между ног: осветленную копну обычно залаченых жестких волос; эти горящие желанием глаза и тонкие губы. Щетина колет нежную кожу, Лёше нравится, а Кирилл это знает, потирается щекой о бедро, берет в рот сразу и до упора — горло давит на чувствительную головку, младшему сносит голову, он сам закидывает ноги на чужие сильные плечи (потому что так ему нравится), подаётся бёдрами вверх, пятками упираясь в торчащие позвонки, его плавит, вокруг члена вибрация чужих довольных постанываний, в тон которым выстанывает и он. Грилзы кажется даже горячее его языка, почти жгут ощущением по члену, бедра непроизвольно сжимаются, Гречкин между ними усмехается, отрываясь, и оставляет по ним поцелуи, влажные следы от языка. Он разжимает их, мягко поглаживая, поднимается и ложится рядом, недвусмысленно намекая своей позой — Лёша слушается, еле поднимается, все конечности болят отчего-то, но ноги будто по привычке действуют сами: опираясь на чужие плечи, он садится на бёдра Кира, поглаживая затылок того. Парень стягивает кольца зубами, плюёт на ладонь и обхватывает их двоих. Младшего ударяет молнией удовольствия, он сжимается, пытается уйти от движений и одновременно толкнуться навстречу, его мозг плавится вокруг Кирилла, словно тот — святой лик пред ним, с нимбом и всем соответствующим, только без нимба и скорее с дьявольскими рогами, с адским огнём в глазах. Их губы сталкиваются, язык сразу ищет встречи с чужим, все так горячо: поцелуи и касания, контакт кожи, ладонь, жадно сминающая его зад, Лёша кончает прежде чем успевает одуматься, стонет в чужие губы, напротив хрипло выдыхают, но отпускают его, и детдомовец опускается на уровень чужого паха — Кирилл кончает ему на лицо, блаженно выдыхая. Они не успевают одеться, как в комнату вламывается Игорь Гром — тот самый дядя Игорь, который его поймал в клубе и привёз в участок не потому что хотел оформить, а потому что хотел спросить что он там делает и зачем так подставляется, он же один из лучших детей в детдоме, делает успехи в спорте на соревнованиях от их отдела — а тут так пачкает свою репутацию; но по глупости на рейдах попались ещё несколько подростков, и как оформили их, так и его, потому дядя Игорь, нет, дядя Гром, ничего сделать не смог — для него работа и личная жизнь не переплетаются, и в тот день была работа. Сегодня тоже — Гром смотрит на него почти неверяще, вопросительно, а у него на лице белесые капли, и они с Кириллом Гречкиным, самым ярким представителем золотой молодёжи, голые в постели в, — беглый взгляд на часы, — двенадцать утра, и сразу ясно чем они занимались. За спиной у него раскрасневшаяся Мари и другие домработницы, и несколько полицейских. — Почему мы должны с вами идти? Я эту проблему вроде уладил, — бизнес Гречкин, тот, с которым Лёша не хотел бы иметь дел, говорит голосом его Кира, и ему похуй на то что он голый, он выглядит как владеющий положением, бесстыдно раскинувшийся на своей кинг-сайз кровати, а Лёша перелазит через него до вещей, надевает первое попавшееся, лишь бы прикрыться, и кажется надевает дорогущие боксеры Кирилла, и его рубашку, тоже… зато джинсы — свои, драные, не совсем модные, не подачка старшего — просто то, что таскал ещё с давних лет детдома. Он вытирает лицо теми отвратными салфетками с медицинским запахом. Кир улыбается, смотря на него, а Гром дёргается в его сторону, за ногу стаскивая с кровати. Детдомовец кидает первое попавшееся из шкафа в своего парня, тот еле одевается на ходу, когда их двоих вытаскивают из дома не церемонясь, — Эу, мужики, Лёшу не тащите, он же блять не виноват, — Гречкин пытается вырваться, брыкается, пока их стаскивают с лестницы, а полицейские руки крепче и крепче сжимают Макарова, и дядь Гром не смотрит на него, и ничего по этому поводу не говорит, только хмурится больше. — Он идёт как соучастник, — лишь отвечают ему, и их лица врезаются в твёрдый капот полицейской машины. Лёше бьёт в голову, он панически смотрит на старшего, который с улыбкой осматривается вокруг: за стальным забором — желтушники уже готовы писать статьи про арест Гречкина-младшего и его маленького дружка из детдома. Ему не понятна причина веселья того, ему страшно — не за себя, он трезвый и не брал ничего в рот, не считая член Гречкина, уже очень давно, а вот тот, кажется, только утром чем-то закинулся — как раз перед тем, как отсосал ему, и блять, если в его крови что-то найдут — это же серьёзно, Кирилл Егорович окажется за решёткой, и его счета заморозят, и счета самого Лёши, тоже — хотя старший учил его на такой случай хранить наличку, а в детдоме это было трудно, поэтому все деньги были в одной из квартир Кира, в чёрной сумке в шкафу в его спальне, на предпоследний полке снизу — на случай если старшего прижмут за наркотики, они схватят сумку и свалят из России тайным частным самолётом Гречкиных, и потому хранить их как-то по-другому просто не было смысла. Но вот до копии ключей они так и не дошли, и страшно — что не дойдут. — Майор, может договоримся? — Усмехаясь, спрашивает Кирилл. Он ловит чужой обеспокоенный взгляд и подмигивает младшему, за что получает один лишний удар по капоту от Грома; Макаров не дёргается, в отличии от него — шоу, которое он делает зачем-то для журналюг и красивых фоток, где он типа не при чем и его повязали потому что что-то попутали; Гречкины же, блять, святые — и это всем известно. С их деньгами святыми становятся даже серийные убийцы. — Ты сейчас действительно договоришься, Гречкин, и дружок который получил от тебя деньги, и Лёшу за собой утащишь, уж я то прослежу за этим. Девочка не выжила, сукин ты сын, — майор, кажется, звереет от злости, а Кир смеётся, когда его поднимают за плечо и холодящие запястья наручники: — Ну за что вы так с моей матерью, она была прекрасным человеком, — его сажают, придерживая голову от удара, боже, как благородно — все для сынка Гречкина. Лёшу сажают не так нежно — он ударяется и шипит маты. Дверь с его стороны закрывается, прежде чем закрывают со стороны старшего, ему с насмешкой отвечают: — Я и не говорил про твою мать. Что ж, это, видимо, конец. Руки затекли, Макаров пытается шевелить ими, но трёт запястья о наручники и шипит от неприятного ощущения — Кирилл шепчет ему чтоб он не дергался, потому что будет ещё больнее, если он так продолжит. Сам сидит спокойно, и только нога, выстукивающая непонятные ритмы по полу, выдаёт его раздражение. Их ждёт долгий допрос впереди, и вообще их не должны везти вместе, но «дядя Игорь» на это правило плюёт, пусть его напарник и громко об этом негодует; мужчина делает скидку своему любимчику из детдома, и они могут тихо сидеть, дотрагиваясь коленями друг до друга, и смотреть бесконечно много. — Расскажи им все как было, можешь сказать что я был под наркотой, скости себе срок, окей? Иди как свидетель, меня откупят, а тебя может вообще отпустят. Договорись. Мои адвокаты скоро будут, но до их приезда — ни слова, Лёш. Понял? С ними говори все, без них - молчи. Кис, ты меня вообще слышишь? — Блондин маячит перед ним ярким пятном родного тепла, а у Макарова чувство, будто сейчас его вывернет прямо тут, в приёмной участка — он тут был, и также заполнял документы, но сейчас ему так хуево, он абсолютно ничего не слышит, его мозги абстрагируют его от мира вокруг. Как ему что-то говорит Кирилл, он пропускает мимо ушей. Тело трясёт в лихорадке, он сгибается, и Кир тоже, он шепчет что-то успокаивающее ему на ухо, и его хочется коснуться, его хочется потрогать, понять, что он настоящий, что это — Кирилл, а не пьяный бред его паникующего ума, но руки связаны за спиной, и он не может ничего поделать, в лёгких все меньше и меньше воздуха, он задыхается, падает на колени в слезах, его всего трясёт и воротит. Нежные ледяные руки скользят по затекшим плечам, по шее, зарываются в волосы. С ним в унисон дышат, в унисон его чувствуют всего, проводят за ухом, большими пальцами — по скуле, и дыхание напротив успокаивается и его — тоже. Ох, блять… Дядя Игорь, олицетворение ебаной благодетели, разрешил снять с Кирилла наручники, его ладони мягко проходились по щекам, Лёша медленно приходил в себя, посмотрел наверх. Уверенный взгляд, все та же самоуверенная ухмылка — общественный Кирил Гречкин: бесстыдный плейбой, любящий сорить папочкиными деньгами и громкими непристойными словами. — Все будет хорошо, Лёш, откупимся, — шепчет он на ухо, прежде чем их разводят по противоположным камерам. Вот и приятный вечер в компании часового: до суда несколько часов, процесс ускорили на пару месяцев ради сына крупной шишки, которому проблем хватало помимо его придурка-педика-сына, который сбил какую-то малолетку, и его шавки, который просто оказался не в том месте не в то время. Пока он сидит в камере, он думает. Совесть не затыкается, её больше нечем заткнуть — до того был Кирилл, теперь он сидел дальше досягаемости руки, и было неприятно: они даже поговорить толком не могли, потому что человек, сидящий за столом, то и дело шикал, стоило им хоть заебано вздохнуть. Девочка была похожа на Лизу до отвратительного, на Лизу и него самого, будто потерянная сестра, с этими веснушками, с её волосами — рыжий со временем у Макарова выцвел в непонятный русый, а Лизонька все ещё бегала ярко-рыжая, милая, всеми любимая. Как тогда он видел этот вечер — когда на улице увидел Лизу с каким-то мутным типом с татуировкой на лице. Девочка вела его медленно, но верно в сторону детдома, тянула за руку, что-то ему говорила, ей отвечали, не совсем яро, но и не отстраненно — скорее… как-то пьяно, что ли? Мужчина плелся за ней, еле переставляя ноги, и его слегка вело в сторону. Они с Кириллом познакомились именно так — Лиза притащила его пьяного к детдому, откуда бы она ни была… Потому что она потерялась, отбилась от экскурсии, и все думали что в ближайшее время её не найдут… а тут она притащилась с каким-то лбом, сказала что это — дядя Гречкин, и он нашёл её в круглосуточном, куда она зашла на секунду и уже потом — потерялась… и так они вдвоём и добрели до детдома, Гречкин — не падая только из-за Лизы, а Лиза — целехонькая из-за Гречкина, устрашающе возвышающегося над ней. Пиздец, если подумать — криповая история, зато они обменялись номерами и даже как-то начали тусить вместе… По счастливой случайности. Допрос прошёл что в тумане, он не помнит что отвечал Грому и как, он знал что в соседней комнате — Кир, а какую бредятину тот наговорил ментам, к сожалению, он не знал. Зато знал что сам сказал все как было… ну, почти. Почти. Он надеялся, что Кир эту часть тоже оставил вне откровений. И судя по тому, как уверенно он улыбался, входя в зал суда… у него все было схвачено. Грилзы блестели в солнце, напоминая насколько неприлично богат Гречкин, на удивление переодетый и с привычно зализаными волосами. Видимо, подкупил утреннего сменщика и использовал время с умом. Публичный Гречкин — лицо, блять, нации: самодовльный и уверенный в себе скот, мудила, как выразилась обвиняющая сторона; охуенно красивый человек, с которым Лёша готов был проводить часы, но с его Кирюшей — годы. Он был охуенно умен, но этим не хвастался и предпочитал скромно высказываться о своём интеллекте: о знаниях в экономике, политике и английском и французском языках, о неплохом черчении и знаниях в стереометрии. Ему было легче казаться тупым — тогда от него ничего не ждали. Но он с радостью помогал с домашней работой Макарову, и хвалил его успехи. Оправдано. Сука, оправдано! Лёша не знал радоваться ему или плакать — паренек-обвиняющий кричал на них, злился, Гром аж еле его на месте удерживал, сдерживая от глупостей, а Кирилл с той же самоуверенной улыбкой застегивал кофту, молча выходя из зала суда, и вытаскивая за собой шокированного итогами суда детдомовца. Красная ламба торжественно ждала их у ступенек суда.Самый гуманный, блять, суд.