Его конец

Он никогда не чувствовал себя уверенно, рисуя лицо неизвестного ему человека. Руки совсем не слушались своего владельца, отказываясь делать то, что нужно. Будто они не его вовсе, а чужие, как и человек напротив. Портреты его пугали, отталкивали. Особенно страшили запечатленные на холстах уже давно умершие люди. Жизнь в них выглядела остановленной и уже никогда не новой. Уходило из их глаз сияние жизни, и смерти уже не было. Пейзажи-другое дело. Природа влекла своей изменчивостью, непостоянностью и живой красотой, что хотелось поймать и запечатлеть на холсте. Чтобы даже зимой чувствовать кожей тепло летнего пейзажа, запах травы, дуновение ветра, играющего с волосами. Пейзаж многогранен, не заключен в одном объекте. А еще он не покорен, не зависим от художника. Им нельзя управлять, изменять или указывать. Ему можно только подчиняться. Хаширама, весь в поту, с кровати подорвался. Словно из кошмара вынырнул. Время два часа ночи. За окном ночной город, продолжающий жить и шуметь даже в столь позднее время. Каменным джунглям чуждо понятие и смысл текущего времени суток. Для него время ничто и спешащие куда-то люди - тоже. Каменные джунгли не связывают себя с какой бы то ни было информацией о внешнем мире, поэтому их не интересуют мерцающие на мониторе буквы, информация о графиках, рекламе и переменах. Каменные джунгли не думают о том, что сегодня произошло, завтра случится и послезавтра. Сердце заходит в бешеном ритме, как после кросса, но ведь его никто не преследовал, и он ни от кого не удирал. Разве что от неизвестного в собственном сне. Он даже не понимал, кто это. То ли какой-то неведомый обитатель мира, то ли еще кто-то. Художник огляделся устало, хотел ложиться обратно, только взор раз за разом возвращался к холсту за шкафом. То была старая картина из какой-то галереи, которую он купил. Тоже какого-то пейзажиста, правда не настолько известного. И мужчина правда не помнил почему купил её. То ли из жалости к начинающему свой путь мальцу, то ли она ему действительно приглянулась. Хаширама разглядывал долго, в глазах уже плясали чёрные точки, рябило и пульсацией в виски отдавало. Он поднялся, даже нет - подскочил, сбив с прикроватной тумбочки светильник. Достал картину, уже покрывшуюся слоем пыли. Так он никуда её и не повесил. Поставил на мольберт перед собой, смотрел минут пять пытаясь воспроизвести в памяти медленно тающий по частям образ неизвестного. Хотел уже было бросить эту странную, пришедшую на воспалённый после сна мозг, идею. Это ведь может подождать до утра, он купит чистый холст и спокойно сядет за работу. Но не может, потому что не уверен в том, что наутро вообще что-то вспомнит, что загорится идеей так же, как сейчас. Уже опытом научен, что идею хватать надо сразу, пока свежая, даже если та стремительно ускользает, даже если получится плохо. Поэтому несмело берет кисть в руку, та задрожала. Он никогда больше не рисовал портреты со времён академии и совсем плохо помнил как это делается. Но глаза боятся руки-делают. Хашираме не было совестно от того, что он загубит чужое творение. Он был одержим призраком в своей голове и жаждал увидеть его снова, воплотить в реальность. Первый мазок белой краски, на пробу. Потом рука сама повела дальше, высекая острые черты лица. Линия подбородка, небольшие уши, что терялись в белых как снег волосах. Бледная как мрамор кожа и два красных, точно пламя, зрачка. Большой контраст. Красный перетягивал на себя всё внимание. В Академии ему бы за такое по рукам дали и сказали переделывать. Но он лишь самозабвенно кистью по холсту водил, словно был рождён для того, чтобы нарисовать его. Ведь призрак не поддавался никаким правилам и существующим техникам. Он был неуловим, его образ загадочен. Рукой ведет ниже, прорисовывая тонкую шею, широкую линию плеч. Он совсем не представлял во что тот одет, лишь лик отпечатался в памяти так хорошо, чтобы перенести на бумагу. В нем и правда было что-то особенное, вызывающее внутренний трепет — смесь волнения и восторга. Хаширама терпеть не мог портреты. Рисовать неизвестного ему безумно понравилось. Отошел, оценочно взглянул. Чего-то не хватало. Мужчина перед ним, его узкие глаза манили к себе. Не передать эту глубину цвета, нет такого в природе просто. Но в них хотелось утонуть, обжечься как от настоящего огня. Прыгнуть в это пламя и раствориться в нём без остатка. Под этим взглядом Хаширама ощущал себя маленьким светлячком, что жаждет тепло этого света, что тянется к нему, но не может дотянуться. И он берет черную краску, как рука поднялась он сам не понял. Широкой кистью с жестким ворсом перекрывает остатки несчастной картины, оставляя лишь самое главное. Темный фон мешается с мраком помещения и думается, что человек на холсте стоит в комнате, прямо тут, напротив. А стена позади него шевелится, но из-за этого шороха совершенно не удается понять, что это такое. Никакой четкости. Лишь раз блеснуло красным на миг. Художник делает шаг, разочарованно выдыхает, понимая, что это лишь его шальное воображение. Он ведь даже не знает кто это, существовал ли этот человек когда либо, видел ли он его раньше. Даже не знает имени, хотя откуда бы ему его знать. А ему бы этого хотелось. Узнать, произнести, как оно будет звучать, насколько оно грубое или нежное. В эту ночь он больше не ложился, все разглядывая неизвестного на холсте. А после, как начало светать - накрыл работу наволочкой и убрал за шкаф. За считанные дни Хаширама стал одержим. Он искал его в круговороте лиц. Закрывая глаза видел только его, не хотел просыпаться по утрам, лишь бы на секунду дольше побыть с ним. Ему было этого достаточно, пока сны не стали более живыми, пока человек из них не начал говорить с ним. А на утро Хаширама совершенно не помнил его голоса, не помнил что ему говорили. Но точно помнил, как наконец смог подойти и первым что сделал это запустил пятерню в белый волос. Даже если он и забыл, уверен был что они мягкие, шелковистые. Неизвестный тогда ему впервые улыбнулся. До этого представая лишь серьезным и задумчивым, приятно было увидеть его, хоть и мимолетную, но улыбку. Жить без прекрасного образа, без этих глаз стало невыносимо, неправильно и ужасно. Раньше подойти не удавалось, как Хаширама не рвался, раз за разом натыкался на незримую стену. Тем утром он проснулся в прекрасном настроении. Неужели у него вышло завоевать чужое доверие? Художнику позволили такую дерзость и не оттолкнули. Казалось странным, ведь, действительно, строить и налаживать отношения в собственном сне? Это лишь плод воображения, все творческие натуры подвержены влиянию собственной фантазии и мечт. Но Хашираме, как и любому другому на его месте, это все казалось до боли правильным и логичным. Ему еще никогда не было так хорошо с кем-то. У Хаширамы под глазами мешки и вся комната забита исписанными холстами. Он думал, что медленно сходит с ума. Потому что только сумасшедший будет вновь и вновь писать портрет одного и того же человека, испытывая при этом личную неприязнь к запечатлению лиц при помощи любых материалов. Пейзажей в его арсенале становилось все меньше и меньше, но все больше и больше неизвестного. Акриловые краски кончались только в путь, а однажды художник был настолько одержим, что почти погубил свое творение: чиркнул небрежно кистью по чужой скуле. Тонкая красная линия, словно шрам, вытянулась на лице. Художник тогда застыл, сокрушенный своей неуклюжестью. А после взял себя в руки и нарисовал точно такую же на второй щеке, не долго думая мазнул и по подбородку. У Хаширамы на запястье шрамы. Он сидел на стуле перед пустым холстом. Его снова накрыло с головой, он недавно проснулся и уже точил карандаши. Быстро, неосторожно, лишь бы скорее приступить к работе. Ножик лежал в кулаке неудобно, больно, вот и соскочил с деревянного корпуса прямо по большому пальцу. Алой линией проступила кровь, крохотной бусиной упала на пол. И художник сидел, смотрел как завороженный, пока не подскочил от зародившегося внутри головы потока мыслей. И первым делом он побежал не за пластырем или зеленкой, а к холсту. Его глаза горели, рука без наброска рисовала уже выученные на зубок черты. В руках вновь лежал нож. Хаширама ни в чем не сомневался, когда резким движением закатал рукав рубашки и холодной сталью разрезал плоть. Идея провальной была с самого начала, ведь крови свойственно засыхать и становится блеклой, коричневой. Ее прекрасный, насыщенный кроваво-красный был таким лишь на момент, на пару жалких минут. Она окончательно высохла и исчезла – только густой черный смоляной оттенок остался на ее месте. Теперь красные глаза, в которые хотелось глядеть вечно, обесцветились, стали чужими. В порыве гнева картина была исполосована тем же ножом. Вновь пробудившись ото сна, не принимая ни еды, ни воды, сразу хватался за краски. Потому что сегодня сон был особенным, был другим. И человек в нем предстал совершенно по-иному. Он был величественен, статен, красив и закован в синий доспех. Его лицо было сурово и непроницаемо. Белый мех на воротнике добавлял ему воинственный вид, в его руках острый клинок катаны, а над ним кружит водный дракон. Это было больше похоже на воспоминание, Хаширама чувствовал, что был там вместе с ним, что знал этого человека всю свою жизнь. Но как же он мог его забыть если знал, как простить себе такое. Вернее, простить себе самому то, что он не мог простить ни себе, ни этому незнакомцу, потому что этот незнакомец не знал его. Мужчина в воспоминании был устрашающим, он был силен и непобедим. Он был выше всех, и его красные глаза источали спокойный мрак. И люди расступались перед ним в ужасе, в священном ужасе. И Хаширама не боялся этой силы, не боялся и мрака в чужих очах. Знал, что его могут спокойно перерубить катаной пополам, но будь у него шанс прикоснуться, упасть перед ним на колени, схватившись за запястья, он бы не упустил его. Хаширама представил его руки на ощупь. Бледная кожа, крепкие кости, длинные, худые, мозолистые пальцы, что привыкли к оружию в руках. Как бы он хотел трогать эти руки, трогать это тело, обнимать его, целовать, желать днем и ночью. Как бы хотел услышать его голос, чтоб до звона в ушах, чтоб каждый день слушать только его и для него. Как бы он сам хотел ему многое рассказать, был уверен, что тот выслушает, поймет и примет. Хотел, чтобы он был всегда рядом, во снах, на картинах, в его жизни. В один из дней сны прекратились. В этот же день Хаширама понял, насколько все неправильно. Насколько лживым было его пребывание здесь. Он не должен быть тут: в этой квартире, с этими людьми, с этими картинами, кистями, красками. Это все большая ложь и ему нет места среди этой лжи. Все это сейчас должно исчезнуть. В его сне было больше света, чем в реальности. Хаширама должен быть с ним, а не он с Хаширамой. Потому что им обоим тут нет места, это не их дом, потому что их нет друг у друга. Поэтому и у них нет никого другого. Сладко и желанно было думать, что человек из сна разделял его мысли и хотел быть с ним не меньше. Но горько было от того, что он сейчас тут, а тот, с кем он должен быть-на холсте. Эта мысль так расстраивала и убивала, что он предпочел бы расшибиться головой о стену, чем дальше жить, с грузом правды на плечах. Вся его жизнь перевернулась с приходом неизвестного, вся жизнь теперь на нем и кончалась. Где конец, всегда есть начало. Где есть начало, там же - конец. Футон был мягким и теплым, сёдзи распахнутыми. За ними сад, где журчал мелкий ручей, где росли деревья и тихо пели птицы. Все вокруг дышало миром и покоем. Еще чувствовались остатки вечерней жары – ветер шевелил ветви деревьев, и от этого света комната казалась переполненной теплом и счастьем. Это было как раз то, что им нужно, – чтобы расслабиться и не думать о делах. Да и что дела, что невзгоды, лишь пустяк. Жар чужого тела под боком, тихое сопение в шею было реальным и не сном более. Теперь все правильно, как и должно. Его зовут Тобирама. Хаширама запомнит это имя навсегда.