Каин и Авель

Когда Вилбур ведёт его к чёрту на кулички, в какую-то отдалённую пещеру, Квакити думает: "пиздец". Он думает, что здесь воняет сыростью, дерьмом, плохо прожаренным мясом, с потолка капают холодные капли. Место — паршивое, хозяин — ещё хуже, ситуация — дурацкая комедия. Вроде автор хотел, чтобы было смешно, а смешно не получилось, актёры пожизненно проживут под клеймо того самого дерьмового кино — бум! — и ты новый Адам Сэндлер. — Объясниться собираешься? Перед Квакити два стула, стоящие друг напротив друга. Галантным движением ладони Вилбур предлагает присесть, ещё и щурится так хитро. И, увидев, что дорогой гость приглашение не принимает, Вилбур кладёт ладони Квакити на плечи, настойчиво давя, и тот сдаётся. — Объясниться за то, что привёл тебя сюда или за то, что ты, несмотря на явное нежелание, всё же идёшь за мной? Вилбур улыбается. Ему, конечно, всё смешно. После смерти, если честно, всё становится смешным. Квакити этот ответ не нравится. Он смотрит, как Вилбур садится на стул напротив. Квакити не признавал в нём спины-струночки, но сейчас тот сидел именно так — прямо и с хорошей осанкой, словно это было для него чем-то обычным. Однако вид у него был совсем не такой как обычно, и что-то от него исходило, что-то такое овевало его, чего Квакити не знал не хотел знать. — Давай начнём с того, зачем я здесь, Вилбур. На лице Вилбура больше нет улыбки, напоминающей о безумцах. Она становится спокойной, даже какой-то молчаливой. Но всё ещё нечеловечной. Это что-то ниже человеческого, на уровне одноклеточных. — Я подумал, что мы нуждаемся в сеансе совместной психотерапии, поэтому обустроил нам это местечко. Признай, я неплохо постарался. Это тоже должно быть смешно. — Вилбур, здесь воняет дерьмом. Я почти что уверен, что тут где-то собака захоронена. Не говоря уже о том, что быть твоим пациентом — всё равно, что сунуть себе в задницу раскалённый нож. — А я разве говорил, что ты будешь моим пациентом? — Он склонил голову набок. Томми, наверное, подумал бы о собаке. Квакити же это напоминало крысу. — Мы будем психиатрами друг для друга как и пациентами. Внесём в наши взаимоотношения некоторое равенство. — Другими словами: "взгляни в себя и обосрись". Мне-то это к чему? Вилбур ненадолго заткнулся. И Квакити, желающий его молчания больше, чем кто-либо другой, почувствовал себя неудобно. — Мы ведь оба знаем, что у тебя есть то, что ты хочешь у меня спросить. Или то, что ты хочешь увидеть. Иначе бы ты сюда не пришёл. И, уж точно, нашёл способ меня устранить. Нерешительный взгляд. Квакити понял, что позволил ему показаться. Если до этого он лишь шёл с дьяволом нога в ногу, то теперь, пусть и (не)вольно, он дал ему руку. А хватка дьявола сильна. Сильнее, чем у Бога. Квакити усмехается. Как смеются некоторые люди в момент сильного напряжения или скорби. Неконтролируемая реакция, подготавливающая тебя к несмешному. В этом, в общем-то, различие смешного и несмешного! Смешное заканчивается смехом, а несмешное им начинается. — Тогда я бы предпочёл быть тем, кто начнёт. Позволишь? — Не смею возражать. — Перед тем, как ты в первый раз подорвал Л'мэнбург, меня кое-что в твоём командовании очень сильно нервировало. Тогда я даже не понимал почему, но смог сформулировать это для себя не так давно. — Тебе не нравилось, что я вами командовал? Или что после этого я вас предал? Щёлк пальцами, и теперь Квакити смотрит на Вилбура с улыбкой. Улыбка эта больше напоминает детскую, она будто говорит: "а ты дурак! А ты полный болван! А ты попался! А ты что-то упустил! Думал, что такой умный, а теперь в непонятках смотришь на меня глазками-бусинками!". — О, нет, дело было не столько в этом, — сдержанная пауза. — Я не понимал не то, почему ты нами командовал — с этим всё было вполне очевидно — а почему мы тебе подчинились. А знаешь, что самое ебаное? Я не могу ответить на этот вопрос до сих пор. Конечно, посмертно этот твой дар поутих, но раз я здесь, значит от него что-то осталось. Хотя ты — просто уродливое тощее тело, обмотанное в бинты. Уверен, если всё это снять, то я увижу разлагающиеся тело. Должна же быть причина, почему здесь так воняет. — Да правда? И тебя это отпугивает? А по-моему, тебя привлекают разлагающиеся тела, разве не так? Насколько мне известно, плоть Шлатта уже давно не в могиле. Вилбур смотрит куда-то в сторону. Запах влажного и горького словно обостряется. За фигурой напротив Квакити видит громадные мутные тени. И, боже, он готов поклясться, что одна из них принадлежит Шлатту. Невидимые рога стали увесистее, вот-вот, и они пробьют потолок. Превратил сеанс в допрос — будь добр, продолжай. — Это не относится к теме. Шлатта слушались, потому что у него была сила. И потому что затея с выборами принадлежала тебе. А знаешь, что это значит? Что даже при правлении Шлатта всё шло по твоей воле. Это бесит меня больше всего. — Но ведь при создании Лас-Невадас меня уже не было. Значит, мой контроль пропал. Я не ошибаюсь? — Ты вернулся в мою жизнь, когда я уже забыл о тебе. А из этого выходит, что контроль не пропал. Ослаб, но не пропал. Странный всё-таки человек этот Вилбур. Поэт, мечтатель, революционер, любитель пиздеть не по делу и молчаливый, когда ты ждёшь, что он тебе ответит. Сейчас он был молчаливым, улыбку эту дурацкую убрал. Вилбур замер, вдруг сжав край стула так, что скрипнул и стул, и рука. Квакити ненавидел, когда люди хрустят суставами, но когда суставами хрустят трупы — туши свет. Разумеется, только фигурально — так-то с прихода сюда они сидят в темноте. Один кое-как горящий факел не в счёт. — Ну и, Вилбур, скажешь что-то? Или так и будешь сидеть и пялиться на меня как конченный болван? — Это сеанс психотерапии, дорогой друг, а не вопрос-ответ. Психиатры редко дают ответы. Они дают, может быть, рекомендации, выписывают таблетки, но ни на что не отвечают. Квакити бы хотел сказать, что хорошие, может быть, и найдут пару классных ответов на вопросы, просто Вилбур — дерьмовый врач. Но когда Вилбур Сут смотрит на тебя так, с таким намёком во всём, выжидающе, у тебя хватает мозгов только на то, чтобы стиснуть пальцами переносицу и продолжить говорить. — Я знаю, что мог бы от тебя избавиться, если бы захотел. Мог бы что-то придумать, чтобы ты больше не лез в мою жизнь и мою страну. Ключевое здесь: "если бы захотел". Это как навести на кого-то арбалет, а потом понять, что ты слишком человечен, чтобы закончить начатое. Только я не настолько человечен, Вилбур. Я могу убить. Просто не тебя. Я хорошо помню тебя тогдашнего. Помню погтопию. Память у меня, вообще-то, вот ни разу не дерьмо. Когда я смотрю на тебя с глазу на глаз, я будто вновь и вновь впервые вижу тот миг, в который увидел в тебе лицо товарища. За твоими чертами происходит особенная человеческая жизнь с её своеобразием. Так сказать, самобытная душа. А мне такое было интересно не так часто. Как-то раз Квакити слышал какой-то научный анекдот. Мол, если лягушку поместить в горячую воду, то она оттуда выпрыгнет. Но если поместить её сначала в холодную воду, а затем медленно начать нагревать, то она сварится, не заметив этого. Идея, конечно, та ещё. Как любая тварь божья, лягушка начнёт выбираться из воды, как почувствует, что температура начала превышать норму. Но Квакити не считал, что люди — твари божьи. О, нет, люди абсолютно самобытны. Но сейчас, как и в любой подобный момент, Квакити не помнил этой истории. Потому что она ему не нравилась. — Тебя пугает то, что ты видишь во мне? Квакити долго смотрел на него, застыв, будто каменное изваяние. Словно можно было вгрызться в его черепную коробку и попасть на другую сторону, осесть в ста миллиардов клеток-нейронов. Но лучше бы он просто впечатался, сломал нос, что-то в этом роде. Впечататься во что-то, не относящееся к Вилбуру Суту, превратившись в мокрое уродливое пятно. Постоянно заседающая мысль, когда перед тобой несётся пустая, бесконечно вращающаяся вагонетка, случайно воткнутый клинок в руку или в грудину, когда зарезаешь бестолковую корову. Вязко. — Да. Повисла тишина. Квакити не знал, но Вилбур продумывал этот разговор несколько дней. И он пошёл по пизде. Откровенно говоря, всё между ними пошло по пизде ещё очень давно. — Значит, для тебя я — Каин? — Что это вообще должно значить, Вилбур? Конечно, Квакити не знает. Квакити не до этих историй. Квакити отлично знает только историю о Питере Пэне, потому что Слаймсикл влюблён в эту историю. Потому что ты — сраный Питер Пэн для бедных, и у тебя есть свой чудный потерянный мальчик. И этот мальчик, между прочим, уже мог тебя потерять. Почему ты не идёшь к нему, Квакити? Почему ты покинул Неверленд ради такой глупости? — Не столь важно, прости, — Вилбур виновато вскинул руками. — Можешь забыть. Помни только то, что ты — Авель. Даже если сам ты, пожалуй, никогда не будешь так думать. И кто из них страдает друг от друга больше — всё ещё загадка. Кто больший тиран, кто больший мученик и кто отравляет другому часть его души и жизни — тоже. Но Квакити смотрит на Вилбура и, кажется, видит в нём какой-то ответ. И этой, казалось бы, незначительной детали ему достаточно. — Ты ничего не сказал о себе, Уилл. "Уилл". Так глупо. — Ты бы стал слушать? — После этого вопроса — нет. Вилбур засмеялся. За эту встречу он впервые смеялся не как жуткая сущность, а как-то даже по-человечески. — Тогда этот вопрос закрыт. Скажи, Квакити, чего бы ты хотел прямо сейчас? Этот ублюдок наклонился к Квакити ближе. И это был такой момент, что он повёлся к нему навстречу. Возможно, это случилось много раньше, и они проговорили так всё это время, и даже не били друг другу рожи, не кидались оскорблениями, и животная, биологическая часть Квакити ощутила это: момент, тягу, химию. — Поцелуй меня. И Вилбур повиновался. Медленно протянул руку, схватил Квакити за плечо и притянул к себе, пока их лица ни оказались совсем рядом, а сам Квакити навис над ним кривой фигурой. И только касаясь губами чужих, он ощутил странный ужас. А Вилбур, собака такая, будто чувствуя это, задел нижнюю губу Квакити зубами, и тот уже не мог думать об этом странном наваждении. — Значит, мы оба из тех больных ублюдков, что целуются с открытыми глазами? — Ну, хоть в чём-то мы похожи, не так ли, Квакити? — Я больше никогда тебя ни о чём подобном не попрошу, Вилбур. — Разумеется. От Квакити здесь осталась только слюна спустя минуту. Весьма хреновое напоминание о себе. Вилбур подумал, что поцелуи переоценены. Нет этой везде описываемой эйфории после. Только мерзкая биологическая часть. На прощание и только дружеское, совсем немного сентиментальное. Было хорошо, но не слишком. Просто было. Сбило весь поэтизм. А вот Квакити понял, что его напугало. Его пугали не впавшие глазницы ("нашёл с кем целоваться с открытыми глазами, придурок"), не тонкая линия швов, проходящая рядом-рядом. Его ужаснул не Вилбур, а собственное отражение. Вилбур — уродское сочетание эгоизма, амбиций и благочестия. Если бы для этого сочетания существовал аналог в виде коктейля, а не человека, то этим можно было бы отравиться так, что горло бы разъело. И ты — точно такой же. Бьётесь с тошнотой своего существования один на один, неспособные победить. А не можешь одолеть один — побеждай количеством, так? Просто лягушка не дура, она выпрыгивает, когда приходит время. А вот ты сварился, дружок.