***
Несколько дней назад. Утро, да и весь следующий после Второго Суда день почти все на корабле встречали в угрюмом молчании. Жизнь словно остановилась. Не было слышно даже разносящихся на всю округу воплей Ирумы или привычно-нелепой возни Электроника, хотя время уж плавно клонилось к закату. Ничего удивительного: кажется, гибель настолько безобидного человека, как Нацуки, сумела глубоко затронуть умы и сердца даже тех, кто практически с ней не общался. Что уж тогда говорить о тех, кто знал её очень долго и очень близко? Большая, непоправимая, невероятно глупая потеря. Как правило, местом встреч и обсуждений всех важных новостей, так вышло, являлась столовая. На сей раз, правда, даже обсуждать было нечего. Все всё уже давно всем сказали. Ещё вчера. Сегодня больше половины оставшихся среди живых, кажется, оказались в таком смятении, что даже приём пищи пропустить умудрились, а то вообще не один. Моника снова оказалась немного обижена, что все их совместные с Ольгой усилия (Джехи пока что решили не трогать, она ещё в трауре по усопшему другу) по подготовке кухни и столов для обеда, завтрака, ужина и созданию в столовой уюта были впустую. Народ обычно приходил на минутку, брал что-нибудь пожевать, и вновь печально брёл восвояси, уже не задерживаясь. Хотя, врать себе тоже не особенно получалось, ибо часть Моники отлично знала, что все эти, на первый взгляд, бессмысленные дела, которые она вновь и вновь брала на себя, чтобы помогать остальным… являются лишь частью отвлечения от всеобщего безумия для неё же самой. Иначе уж давно бы сошла с ума. Она старалась этого не показывать, уж тем более тогда, на публике, но смерть Нацуки и на ней отпечаток оставила. Заметный такой отпечаток. Что было весьма неожиданно даже для самой девушки: в своём повторяющимся мирке она ведь собственноручно лишала их жизни, притом неоднократно, и всех троих. Моника давно перестала что-либо чувствовать по этому поводу. Но стоило лишь попасть, наконец-то, в мир, где всё «по-настоящему и всерьёз» и никаких вторых попыток больше не будет… реакция оказалась весьма неожиданной. Ей было грустно и очень жалко этого человека, который мухи за свою жизнь не мог обидеть… «Настоящие чувства. Впервые за долгое время, хм». За что боролась, на то и напоролась. Она даже подумать не могла, что это будет так больно. Сейчас они с вожатой дружно прибирались в столовой, и, вроде бы, работа была закончена: Моника собиралась окликнуть Ольгу Дмитриевну и предложить разойтись по комнатам, чтоб встретиться здесь уже завтрашним утром, опять подготовить столы для ребят. Но тут девушка вдруг заметила, что Оля тихо-тихо сидит за самым дальним и незаметным от входа столиком, крайне отстранённо записывая что-то в красивого вида тетрадь. Или, может быть, это был ежедневник? Ежедневник вожатой с планами для отряда? Зачем он ей здесь, сейчас? Теперь-то едва ли кто последует её указаниям (даже вымуштрованный Электроник) — подъём здесь, когда захочешь, зарядки может не быть, завтрак не обязателен, прогулок и походов дальше территории борта физически не предусмотрено… — Что это у тебя? — решила не скрывать любопытства бывшая Президент. В ответ Оля встрепенулась и тут же смущённо прижала тетрадь к себе: — А? Н-но… прости, я думала, ты ушла, — рассеянно обратилась она к «коллеге». — Я отходила в свою комнату, за моющим средством: какой смысл доставать с полки новое и открывать его, когда у меня там ещё больше половины старой бутылки имеется? — охотно пояснила ей Моника, дружелюбно улыбаясь. — Ты, видно, вернулась тихо, вот я уже не услышала. Мне в институте ещё говорили, со мной так бывает, что когда о чём-то сильно задумаюсь, то начинаю витать в облаках! — неловко ответила Ольга, немного краснея. — «Наша Оля опять упорхнула!». Учителя часто смеялись. Ну, знаешь, но это было по-доброму, ты не подумай чего. — Я понимаю. Но что всё-таки про эту книжку? — с молчаливого позволения собеседница чуть приблизилась, пытаясь из рук вожатой разглядеть теперь чуть-чуть оторванный от груди той предмет её интереса. Ей стала лучше видна потёртая, но всё ещё в довольно неплохом состоянии красная кожаная обложка и чуть пожелтевшие страницы, проглядывающиеся под ней. Без лишних рассуждений стало понятно, что Оля очень любит эту вещь, оберегает и часто носит с собой, как самое дорогое своему сердцу. — Это… ну… — наконец-то решилась вожатая. — Можно считать, мой личный дневник. Я называю его Дневником Воспоминаний и довольно часто записываю туда всякие вещи, которые со мной происходят. Очень сокровенные переживания, понимаешь? Иногда — чтобы надолго запомнить. Порою — чтобы, наоборот, отпустить и забыть. — «Дневник Воспоминаний Ольги Дмитриевны», — Моника понимающе ей улыбнулась. — Звучит любопытно. У меня и у самой некогда был такой, но я его позже забросила: лень стало записывать в него снова и снова, одно и то же, когда уже все мысли закончились… — Она немного подумала, с лёгкой тоской копаясь где-то в своей памяти, и всё-таки попросила. — А можно поближе взглянуть? — Там ничего такого особенно страшного нет, — неловко сказала вожатая, протягивая предмет, — поэтому ладно, но только быстро! И никому из других ребят чтобы не говорила! — в голос Оли снова вернулись командирские нотки. Она лукаво глядела на собеседницу, словно чего-то ждала. Моника послушно кивнула, осторожно взяла дневничок, затем довольно быстро пролистнула пару страниц. А после, под негромкое хихиканье Ольги Дмитриевны вновь, с заметным разочарованием, протянула обратно: — Оно на другом языке. Забыла, прости. — Я знаю! — немножечко коварно улыбнулась ей Ольга Дмитриевна. — Как я уже говорила совсем недавно, не знаю, почему, но мы можем распознавать и понимать речь друг друга, а также эти наши… устройства, кажется, оснащены какой-то умной программой для перевода, чтобы мы могли коммуницировать через них между собой, все вместе. — Но старые добрые тексты, написанные от руки… — на ходу подхватила основную мысль Моника. Уверенный щелчок пальцами: — Всё верно! Тебе понадобится или носитель языка, или несколько долгих и нудных часов со словарём! Но ладно уж, — Оля вдруг сжалилась, и взгляд её помрачнел. — Если тебе действительно интересно, в последней заметке я очень много писала про несчастную девочку, про бессмысленность этой жестокой игры и про то, как было бы хорошо нам всем выйти отсюда. Но те, кто стоят за всем этим, — вожатая сокрушённо покачала головой, — это очень жестокие люди. Я таких ещё не встречала, сколько себя помню. И очень долго не хотела верить, что они в принципе существуют. — Жестокие или нет, — Моника заговорщицки огляделась по сторонам (по-прежнему — никого), присела на стул напротив и уверенно подалась ещё ближе, понизив свой голос, — но и они тоже совершают ошибки. Их совершают все. Стоит лишь быть чуть осторожнее и внимательнее, и баг можно отыскать в любой, даже самой чётко отлаженной системе. Дальше всё остаётся за тем, как его применить. — Прости, что отыскать? — Оля часто-часто заморгала, пытаясь уловить смысл этого новомодного и непонятного для неё слова. — Баг. Глюк. Ну, ошибку, брешь, недочёт, — попыталась понятнее объяснить Моника. — В нашем случае, слабое место. Что-то, чего даже стоящие на самом верху не замечают! Или замечают, но ничего не могут с этим поделать. По каким-то своим причинам. — И всё же, например? — не поняла Ольга, озадаченно почёсывая свою по привычке прикрытую любимой панамкой голову. — Ну, вот, допустим… — собеседница закатила глаза, о чём-то сосредоточенно размышляя. — Тем, кто держит нас здесь, очень выгодно, чтобы мы умирали. Но они не могут самолично прийти и прикончить нас всех, либо это не в их интересах, иначе бы давно это сделали! Если их ресурсов хватает на то, чтоб держать нас здесь, то почему нет? Но им приходится заставлять нас. Разными способами. Плохой пример? Я пока не очень хорошо объясняю такие вещи. — Ну, всё же я кое-что поняла, — вожатая серьёзно задумалась. — Если ты захочешь обойти какое-нибудь важное правило, то надо делать это, не нарушая их же собственных предписаний. Тогда, глядишь, что и получится. Как в тот раз, когда ребята из кружка кибернетики прятали деревенский самогон в бутылке из-под средства для чистки своих механизмов! Мне оно, уже не помню точно, зачем-то понадобилось, но я вовремя заметила разницу, и… вроде бы, сделала что-то нехорошее, но ведь никто не сможет придраться ко мне. На каких основаниях? Я вообще не должна была ничего знать! Да и назад свою бутылку они всё-таки получили. Вернее, уже другую, аналогичную, но… — задорный блеск в глазах Оли вдруг поутих. — О-ой, это, наверное, объясняет, почему мы бедного Электроника потом на скорой чуть не увезли. Неловко вышло… Моника не смогла не улыбнуться после невольного откровения вожатой: — Думаю, ты хорошо поняла. Но я не хочу, чтобы это ещё здесь звучало. Пойми правильно. Ольга Дмитриевна серьёзно кивнула. Затем, подумав ещё немного, всё-таки робко добавила, чтобы разрядить повисшую меж них двоих тишину: — Ещё я там немного написала про ту странную девочку… Юри, кажется. Она, конечно, едва не сделала нечто страшное. Но её можно понять! Мы все когда-то любили. И… — крайне деликатно, но всё-таки довольно нравоучительно продолжила Оля, — я не одобряю твоего подхода. Детей бить нельзя. Да и вообще как-то причинять им боль, даже словами, Мияко! — Я Моника, — куда более серьёзным тоном вдруг поправила собеседница. — Тебе совсем не стоило обходиться так с Юри! Она и без того сейчас, верно, обо всём сожалеет. Могли бы просто поговорить. Ведь если ты и дальше будешь на неё так давить, она же… впадёт в отчаяние, — потерянно завершила вожатая. — А ну как она что-нибудь с собой теперь сделает?! Это наша с тобой работа, как педагогов, как воспитателей, предотвращать подобное! И правда: за целый сегодняшний день никто больше Юри не видел. Едва ей обработали и перевязали раны, тихоня заперлась в своей комнате. С момента окончания Суда она не сказала ни слова и выглядела мрачнее самой тёмной тучи. Моника что-то неразборчиво пробормотала. Впрочем, не было сильно похоже, что она вообще о своих действиях над так называемой подругой хоть капельку сожалеет. Затем бывшая президент всё-таки собралась с мыслями и отрешённо сказала: — Наверное, виной всему одна моя давняя привычка. Видишь ли, Оля, в прежние времена у меня порой бывали, скажем так, вспышки гнева. Я долго терпела, терпела, терпела, а потом просто шла и ломала со всей силой что-нибудь никому ненужное, потому что это было очень приятно. Невероятное наслаждение. Какую-нибудь надоевшую, старую вещь, например. Ибо вещи не жалуются. У них нет даже своего мнения. А если же они хоть немного страдают, на следующем витке всё равно всё забудут, так я тогда прекращу их мучения и поскорее туда отправлю, — закончила Моника с довольно мрачным, но при том донельзя удовлетворённым выражением своего лица. Ольга Дмитриевна готова была поспорить, что не совсем поняла значение последней фразы, но что-то весьма уверенно ей подсказывало: лучше не переспрашивать.***
В полнейшем молчании обхватив руками колени и глядя невидящим взглядом куда-то перед собой, она сидела на своей кровати с глубокой ночи, сон даже не приходил. Юри покидала за этот день комнату только два раза, и то — лишь, чтобы сходить в туалет. Потом сразу назад. Слёзы давно уж насквозь пропитали её бинты, покрывающие теперь даже бОльшую часть лица. Спасибо дражайшей Монике за такую вот «хирургию». Но ненависть и обида по отношению к бывшему Президенту Литературного Клуба сейчас беспокоили мало. Они отходили куда-то на второй план. Тихоне даже плакать уже стало банально нечем. Вот только та жгущая, мучительно разъедающая всё её существо изнутри пустота после гибели самого близкого для неё человека почему-то не спешила покидать её вместе с жидкостью. Ей всё ещё было отчаянно больно. Почти так, как и в тот страшный миг. Хотелось не чувствовать ничего. Конечно, окажись под рукой снова достаточно острый нож, всё можно было б закончить в один чёртов миг! Но чтобы добыть его, надо выждать момент и снова идти на кухню. А сейчас каждая секунда нахождения за пределами «родной» комнаты кажется ей безумно болезненной. Ведь там нужно будет смотреть в глаза людям, разговаривать с ними, отвечать на вопросы, объяснять им мотивы своих поступков… Зачем ей это? Юри физически не могла себя пересилить и попросту сделать вид, словно ничего не происходило. После своих недавних тирад она заслуживала всеобщей ненависти, о, как никто другой заслуживала! Уж ей ли об этом не знать. И если бы очередной предполагаемый убийца (любой, кроме, наверное, Моники) от лица остальных заявился бы к ней с предложением стать его жертвой, чтобы хоть как-то отмыть с себя грязь… да, она бы стала, без промедления. Потому что отбросы, подобные ей, недостойны топтать эту грешную землю. Люди, которые без колебаний приставляют заточенное лезвие к горлу своей лучшей подруги. К горлу подруги, которая всегда старалась делать только лучшее для тебя и оказаться рядом в моменты, когда ничего тебя больше не в силах порадовать. Саёри ещё с ранних времён Литературного Клуба была готова отдать даже свою последнюю рубашку, если понадобится, всегда. И, хотя обычно Юри старалась не подавать вида, всё также сидя с каменным лицом и не разговаривая, а лишь слушая… но эти постоянные наивные речи о заботе, о дружбе, о мире, о каких-то дурацких вкусностях и много о чём ещё от самой наивной из них в самые тяжкие минуты зажигали в ней что-то… что-то… …этого больше не будет. Потому что менее, чем сутки назад, она буквально готова была убить самого светлого человека из всех ей знакомых. Да что уж там. Она и хотела убить, искренне, но что-то словно за руку долго держало. Не подоспей Нацу вовремя, сомнений тут не было: плевать, чем закончился б суд, сейчас Саёри едва ли ходила бы среди живых. А в голове, как назло, с самого финала суда упорно повторялись одни и те же вопросы. «Зачем вы стали помогать мне?» «Почему? Почему?!» Умом Юри понимала, что те повреждения, которые ей столь заботливо нанесла так ненавистная Моника, на данном этапе были вполне не фатальны. Возможно, позволь остальные позабавиться бывшей Президенту с её «девочкой для битья» ещё чуть подольше, спасать действительно стало бы уже некого. Но этого не случилось. Так странно. И они не просто прекратили её экзекуцию, нет (хотя на тот момент Юри было решительно всё равно, что с ней случится). Они оттащили её в лазарет и крайне заботливо оказали первую помощь, все вместе, только Моника и ещё пара человек куда-то ушли. Именно что «оттащили», да. Сама бы тихоня ни за что сейчас не стала туда идти. Она бы так и осталась полулежать здесь, на этом холодном полу, всеми заслуженно позабытая, прямо в Зале Суда, прислонившись к чужой кафедре, медленно истекая кровью и дожидаясь, когда же жажда вместе с голодом возьмут своё и её тихо не станет. «Потому что безнадёжному человеку вроде меня не стоит существовать в этом мире». Но люди вновь не оправдали её ожиданий. Даже теперь.***
Громкий звонок в её запертую дверь. За весь этот бесконечный, бессмысленный день их уже было несколько штук. Не так много, но всё-таки. Обычно Юри и раньше-то могла преспокойно их игнорировать, а уж в своём нынешнем состоянии — подавно пропускала мимо ушей. Разве что, издавала какой-нибудь звук (стучала чем-нибудь или нарочно скрипела кроватью), чтобы дать миру понять, что она всё ещё здесь и пока даже, вроде, жива. Обычно человек ждал немного и уходил, не промолвив ни слова. Тихоню это устраивало. Но на сей раз гость оказался настойчив. Звонок разрывался уже с десять минут. Она пожалела, что оставила нож где-то в Зале. Надо бы встать. На негнущихся, затёкших от постоянного сидения в одной позе ногах Юри кое-как доковыляла до двери, а затем осторожно открыла её. Как выяснилось совсем скоро, только чтобы не поверить своим же глазам. — О, Г-Господи! Что с тобой?! — стоящая перед ней, и без того крайне бледная и заплаканная, Саёри, теперь выглядела так, словно привидение увидела. От удивления она даже едва не выпустила из рук свою странную ношу. Юри смерила крайне подозрительным взглядом бывшую подругу с головы до пят, машинально потрогала своё забинтованное лицо, а затем едва слышным, севшим из-за слёз голосом она впервые с момента окончания суда произнесла: — А ты… не знаешь? — Нет, не знаю… Ненадолго Юри задумалась: крайне странно, но было непохоже, что собеседница врёт. Врать знакомая ей Саёри вообще не умела, тем более настолько ловко. Поэтому… — Упала, — стало коротким ответом. Вроде бы, устроившим их обеих. — Можно зайти? — крайне отрешённо и коротко, что было не в её основном амплуа, всё-таки спросила Саёри. Юри немного не ожидала подобной реакции, и потому сама не заметила, как отошла в сторону, пропуская гостью. Последнюю вообще не надо было о чём-то дважды просить. Она сама уже подошла к кровати и молча поставила прямо на тумбу своё необычное подношение. Которым оказался целый, непочатый даже поднос с «милыми» кексиками. Безумно похожими на те, которые раньше пекла им всем Нацуки, только куда более небрежно выполненными (местами и вовсе развалившимися). — Что это? — тихоня до сих пор не могла переварить весь сюр творящейся с ней ситуации. — Подарок. Тебе, — всё в той же отчуждённой манере вдруг сказала Саёри. — Обожгла все руки, пока делала их. По рецепту, который она нам оставила. Сегодня на кухне было поспокойнее, и я смогла заниматься там, никому не мешая. Это самый первый раз, когда я вот так что-то делаю, поэтому… они могут быть не особенно хороши. Заранее извини, если так. — Н-но… з-зачем? — каким-то не своим голосом спросила Юри. Она начала замечать, что бинты в районе перевязанного глаза снова становятся влажными. Ноги явно перестали держать тихоню, как полагается, и она опустилась на кровать, слушая участившиеся удары своего сердца. — Я не собираюсь заменять её или что-то ещё в таком духе, потому что совсем заменить человека, которого больше с нами нет, нельзя. Но знаю, что это всегда тебя радовало. В былые дни Клуба. Я потратила на них полдня, потому что знаю, насколько больно тебе сделала ранее. Это не попытка загладить мою вину, потому что случившееся невозможно загладить и ты едва ли когда-нибудь простишь меня. Мне просто захотелось сделать что-то, что тебя хоть немного порадует, — закончив свой негромкий монолог, Саёри молча уселась рядом, потерянно глядя куда-то сквозь стену. — Тебе не стоило! Я же… я совсем не тот человек, который хоть чего-то в этой жизни заслуживает, — наконец, заговорила Юри, глядя собеседнице прямо в глаза и уже даже не пытаясь скрыть слёзы из своего голоса. — Я ужасна. Я отвратительна. Дрянь, которой не стоит жить. Потому что… я ведь снова тебя предам, вот увидишь. Саёри тихо положила голову ей на плечо: — Я знаю. Девочки сидели так несколько долгих минут, чуть слышно рыдая, прислоняясь друг к дружке и впитывая живое тепло. Пока они делали это, боль медленно уходила.***
— И всё-таки, — всхлипнув напоследок, вдруг заговорила Саёри. — я бы очень хотела, чтобы ты их попробовала. Юри недоверчиво взглянула на поднос с угощением, взяла одно: — А это… п-правда, м-можно?.. — Они все для тебя. Ешь. Всё ещё будто чему-то не веря, тихоня осторожно откусила кусочек, собралась бережно покатать его на языке, пожевать… …но тут же с изумлением выплюнула: — Что это?! Их же невозможно есть! Они ведь целиком солёные! — Взглянув на помрачневшую подругу, Юри невольно вздрогнула. — Хотя, если ты н-настаиваешь! Я заслужила отведать их все, п-полностью, так что!.. — О чём это ты говоришь? Я делала их точь-в-точь… — собеседница с полнейшим непониманием взяла ближайший к юриному кексик и тоже откусила кусочек, мгновенно повторив жест тихони. — Ничего не понимаю! Т-так быть не должно! Они что, все такие?! Дай-ка сюда! Глупышка надкусила ещё парочку, совершенно случайных. Результат тот же. Она опечалилась: — Ну, это кушать нельзя. Их надо выбросить! Но я по-прежнему не понимаю… Юри о чём-то задумалась и вскоре произнесла: — Когда я в последний раз была на кухне, ходила за… в общем, мне надо было… я обратила внимание, что кто-то нечаянно поменял сахар и соль местами. Так как названия на этикетках у них иностранные, вроде бы русские, ты могла и перепутать, потому что брала там, где привыкла, и… в-вот. Ты ведь не очень часто что-то готовишь. А вообще, лучше пробовать… — Русский сахар, — задумчиво пробормотала Саёри, прислонив палец ко рту. — Ага. Они посидели так ещё немного.***
Чуть позже, на кухне. — Вечер добрый! А чего это ты здесь делаешь в столь поздний час? — Саёри увидела перед собой приветливо машущего ей Электроника. Парень, очевидно, страдал от вечернего голода, и решил прогуляться к местному главному холодильнику, чтобы нарезать себе салатик из свеженьких (?) овощей, которых там имелось в достатке. Прямо сейчас он прижимал к груди огромный огурец и два больших помидора. Также на его довольной физиономии, в области рта красовался хорошо различимый след белой жидкости: видно, пил молоко. — А, э-хе-хе-хе-м-м… привет! — неловко поздоровалась девушка, несущая в руках огромный поднос со «сладостями». — Стоп. А куда это ты такие вкусности тащишь? — вмиг не растерялся наш Сыроежкин. — На помойку, — спокойно сказала Саёри. Лицо собеседника вытянулось: — Так ведь не годится! Никуда не годится. — Но… ведь туда выкидывают весь мусор, верно? — Ты не имеешь права называть подобную красоту мусором! — парень отважно взмахнул рукой, глядя на кексики. — Это ведь ты сама сегодня и приготовила, я вроде видел, правильно?! Не стоит так не уважать собственный труд! — Но они отвратительны и лишь зря занимают место… Электроник по-прежнему не сдавался. Он подошёл к девушке, для пущей убедительности положив руку ей на плечо, и решительно начал: — Послушай! Миу мне всё рассказала. Что в этом вашем, как его… «а-ни-мэ» есть такой популярный штамп, когда очень милая, симпатичная, талантливая, умелая и просто прекрасная, но неуверенная в себе и депрессивная девушка считает творения своих рук простым мусором! Но это не так! — Чего-о?.. — Так вот! Я собираюсь доказать тебе, что это всё ложь! — Не спрашивая разрешения, отважный Сыроежкин взял лакомство прямо с подноса и откусил почти целую половину. — … Саёри молча и с заметной грустью в глазах ждала очевидного результата. — А я тебе говорила, — с искренней жалостью покачала она головой, глядя, как бедолага с ужасом и агонией в глазах исторгает из себя остатки несчастного кулинарного опуса. — Бедненький. — Тьфу! Что такое? Как это можно, вообще, есть?! С чем они были, с ядом?! — наконец, смог проговорить парень. — Русский сахар… — Что? — Электроник не понял. — Теперь ты понимаешь, зачем их надо выкинуть? — Да, — покорно кивнул опечаленный Сыроежкин. — думаю, что вполне. — Но… я вдруг поняла, — неловко призналась ему смущённая Саёри, по-прежнему держащая злосчастный поднос на руках, — ведь для мусорного ведра это очень много. И потом, кто-то тоже может не так понять и достать их. Ну, вдруг? Я… знаю людей, которые бы так сделали, потому что очень любят всё вкусненькое, — вовремя исправилась она. — Поэтому надо выбросить куда-то ещё, а я пока даже не знаю, где мы выкидываем наш мусор, когда вёдра становятся полными! Свой я всегда подсовывала кому-нибудь ещё, когда складывать становилось некуда… — А! — Тут же нашёлся парень, оглядываясь по сторонам. — Ты про мусоросжигатель, что ли? Давно б попросила! Сейчас покажу. Лучащийся от счастья и осознания, что он теперь приносит кому-то огромную пользу, довольный Электроник едва ли не вприпрыжку повёл спутницу дальше, вглубь помещения. Мимо всяких разделочных столиков, мимо полочек и шкафчиков с довольно обширным количеством кухонных приборов и специй на любой вкус, мимо парочки духовок и микроволновок, мимо двери в холодильную и морозильную комнаты, где хранится то, что при более высоких температурах быстрее испортится… Пока не привёл Саёри к маленькой металлической помятой дверце в конце помещения, которую та раньше даже не замечала. Дверка оказалась настолько скромная, что в неё и заходить надо было, чуть-чуть пригибаясь, чтоб не удариться головой. Внутри же парочку встретило весьма узкое, не шире деревенского туалета, не очень хорошо пахнущее пространство, львиную долю которого занимал большой и широкий старый желоб для мусора. — Эм-м… а куда эта труба ведёт, любопытно? — с искренним интересом пробормотала Саёри, задумчиво осматривая сие строение. — Никогда раньше таких не видела. Честно-честно! Мы у меня дома оставляли наш мусор на улице, около баков, потом в какой-то день специальная машина приезжала и забирала его. На что Электроник пожал плечами: — Куда-нибудь на нижние этажи, очевидно. Которые нам пока не открыты. — Должно быть, они все завалены хламом, и пахнет там плохо, — сокрушённо покачала головой глупышка. — Прямо, как у меня в комнате, когда я месяцок-другой в ней не прибираюсь. Ну, кроме запаха. Он остаётся нормальный, потому что я много проветриваю. — Да нет! — Сыроежкин от души рассмеялся, почёсывая свою голову. — Там наверняка есть отдельное просторное помещение, куда всё и сбрасывают, чтобы потом сжечь! Типа печи. Я, вроде, где-то здесь даже заметку видел, на нескольких языках, что она включается в такое-то время, вечером, и работает столько-то. Сейчас уже не вспомнить, где именно. Вот такие дела. — А-а-а… — Саёри с важным видом покивала, дескать, всё поняла. — Ну что, выбрасывай эту свою еду, да пойдём? Запах тут весьма неприятный, — он зажал нос. — Конечно-конечно! — Выйдя из своего задумчивого транса, девушка отправила злосчастные угощения в их самый последний путь. — Прощайте же, мои невкусные кексики… Какое-то время она с лёгкой грустью наблюдала, как все плоды её усердных стараний исчезают в тёмном зёве чудовища.