***
— Это, Билл, будь осторожен. У Ричи под носом корка из крови и соплей. Кудри запутались, хоть жиром не заплыли, подобно напомаженным хвостам девчонок на рейве. Не парься. Расслабься. — Я чёт волнуюсь. Беверли не светится, у неё тоналки по нулям, веснушки матовые вместе с синими глазами. На губах помазан персиковый, в цвет детских коленок. Она обнимает, кудряшками щиплет нос — пахнет лаком, табаком. Сегодня курит больше, чем после папочкиных репрессий. — Позвони на домашний, как доберёшься. Тебя ж дома не будет, рыжик. Сейчас ещё с Беном натанцуется, и вообще — пиши пропало, ноги будут болеть, как от углей. Волдырями от узких туфель покроются, да так, что Бев тушь смыть не доползёт, а до телефона и подавно. — В лу-чшем в-в-и-иде, Бев.***
Автобусы от него скрылись. Схлопнули свои ласты, заржавели. Рассыпались в труху, подобно дереву после пожара, — физико-химический процесс горения, который возникает при определённых условиях. То, что несло тебе фортуну, Тает, растворяется во рту. Глядишь, доберётся до главной автобусной станции к утру. Здесь даже ограничений нет, никаких тебе шестидесяти километров. По обе стороны колосья, дикие побеги в подростковый рост. Не охристые, а коричневые. Со следами паразитов на листьях или мутаций от выхлопных газов. Дёргаются, толкают друг дружку, как зомби из дешёвого ужастика. Биллу такие нравились, он даже фальшивую кровь на лбу рисовал. Разумеется, пока не открыл для себя teen spirit. Дух поколения тянул алкашкой, пиццей пепперони и его друзьями с бренчащими значками на куртках. По шоссе тянуло из ниоткуда взявшийся изморосью, сырой гнильцой от травы и постепенно разрушающейся дороги. В подошву забивалась чёрная стружка. Билл надеялся не замёрзнуть до смерти, а то кончик носа уже покраснел. С дорогой на пару. Разлилось марево, мазнуло по щиколоткам, тазу, спине, лицу. Кто-то открыл кран. Артерию вскрыл, как Черил Ламонике, которую нашли в лесу без одежды. На глазах отблеснуло белым. Прожекторным, для природы чересчур фальшивым. Глянцевым. — Опасно в такое время ходить одному. Билл смотрит сквозь приоткрытое окно. Отражение напоминает мыльный пузырь. Денбро роговицу жжёт, краснота бликует отовсюду. Он удерживается от того, чтобы вцепиться себе в глазницы. В салон свет не пробивается, будто отражённый от двойного стекла в комнате допроса. Билл всматривается упрямо, пока перед глазами не заблестят солнечные зайчики. Темнота — твёрдая, беспроглядная: проглатывает лицо. Виднеется только рот. Серый в антураже машины. Улыбающийся не широко, не ярко. Вшито. Как будто иголкой поработали, тут подсобрали, тут подшили. Игла, проходя сквозь складки, чвакала. Как по грязи. Цепляла кожицу, отряхивалась от её перхоти. Шила. Раз стежок, два стежок. Подвезти? У Денбро впереди линия покачивающихся колосьев и металлических вышек — отсюда габарит не рассмотришь. Возвышаются расплывчатыми крестами с волосяными отростками. — Не бойся, садись. Билл понимает, что сидит в движущейся машине, лишь когда замечает своё лицо в отражении стекла. Он прячет дрожащие руки под свитер и не может вспомнить голос того, кто за рулём. А кто за рулём? Здесь будто в склепе — пальцы деревенеют, и что-то сверлит в ушной раковине. Зато в животе тепло. Сквозь зеркало заднего вида глядят два синяка, застарелые, неопределённого цвета. Заживление не по плану пошло, под кожей скопились разрывы фейерверков. Руки на руле худые, жилистые. Паучьи пальцы вместе с ладонью напоминают тиски. Девочка Прасковья из Подмосковья Плачет у окна за тонировкой BMW. Биллу удаётся выдать глухое «у», когда деформированные зубы мелькают в отблеске. Сменяются растекающейся краской по глазному яблоку. Будто сосуды полопались и теперь текут сквозь белок. Темнота опутывает кеды, съедает лодыжки. «Позволь мне проехаться верхом, рассеки себя». Денбро думает о маме, которая всегда гудела над ухом, когда он опаздывал в школу. Думает, что гудеть больше не над кем, ведь Джорджа она всегда возит сама. — Я… я, м-м-м-мне н-н-надо. По-ж-жалуйста… Билл оглядывает тонировку, щупает, пытается нашарить ключи в кармане. Они звенят, как рождественские колокольчики, выпадая на пол. Беверли сейчас, наверное, поправляет макияж в том зловонном туалете. А Ричи напился — рвёт, пока Эдди держит его волосы. Денбро столбенеет. В отражении не моргают. Впереди стелется красный свет. Когда соседские собаки задрали мистера Пиколза — кота, которого Билл подкармливал, — он видел нечто подобное. — По-ж-жалуйста, ме-ня м-мама ждё-т дома. Свет щёлкает, подобно затвору. Чужая рука ползёт к нему, перебирая костистыми лапами/пальцами. На ощупь холодная. Билл слышит зубодробящий хруст. Последнее, что запоминает, — длинные ногти с сечками по краям. Бен, наверное, так и не отважился признаться Беверли. Девочка Прасковья из Подмосковья Плачет в затонированной BMW х6 И как торжественно Она найдёт конец путешествия.***
Патрик — имя ирландского святого. Он вычитывает на бейджике. Приправленные кровью буквы выглядят чернильными — стекут сквозь пальцы, подобно Билловой плазме в водосток. Когда Денбро просыпается — коченеет от холода. Трусы шибко не согревают, груз на лодыжке не даёт встать. Билл волочится по полу — липкий, на руках оставляет следы. С потолка капает, в лужице растёт грибок. Наверху воздух рассекает топорик. Для мяса. Патрик не кричит. Не отрезает пальцы, не выковыривает ногти щипцами, потому что не может контролировать припадки агрессии. Никаких: «Тебя трахал кто-то?» Или «От тебя сукой несёт». Невротично не теребит засохшую кожицу на губах. Лицо узнаваемо в темноте, на свету, яву. Кажется, не имеет подвижных мускулов. Омертвело, на череп натянуто. Если надрезать у лба — слезет без усилий. Выточенное воском. Его раньше делали из жира. Он наверху, разделывает, рубит кости. Руки крепкие, действуют механически. Добывают то, чего в себе не достаёт. Жилистости или жизни (?) Свиные головы хранятся в подвале, от Билли через стенку, когда очередная гниёт — тянет блевать. Получается пускать слюни, пузырящиеся жалкими крохами на губах. Живот уже сам себя переваривает, печень шипит в собственном соку, кишки иссыхают до размера детских. Камерные, словно заячьи. Он его кормит не редко. Никаких крыс/объедков. Мясо, свежак, только что сверху. Из пантеона языческих божков. Билл не ест, от кусков пахнет визгливой свиньёй — ему стыдно. «Виновница» пиршества смотрит на него через болты вентиляции. Глядит впалыми глазками сквозь личинок по кромке роговицы. Мальчишечья голова там же окажется? С высунутым языком, распухшим. На пьедестале из потрохов. — Давай, возьми. Он не кривляется, не командует замолкнуть, когда Денбро вопит несвязное, царапая без того коцанные кирпичи ногтями. Не даёт клички. По имени не зовёт. Садится поодаль, как шарнирная кукла — с механически надломленными движениями. Сидит на стуле — наблюдает с верхушки, как стервятник над тушей львёнка. Команда «к ноге» работает невербально. Пока Билл подползёт, пронесётся вечность — пустяки. Расстегнёт ширинку под немигающим взглядом — глаза круглые, стеклянные. Пока потрогает член, пройдёт минута. Пока разрыдается — проскользнёт ничего, бесценное. Ручейком кристаллов, прозрачных, солёных — подземными речками Аида. Такие текут, пока вертится Земля, — пока рот наполняют. А когда они текут, рот наполняют всегда. Смотрят-смотрят-смотрят. Билл как ни старался сжать зубы, а челюсть не поддавалась. Глотка раскрывалась под обесточенными фонариками. Иссохшая, вымотанная хрипами, трением о ребристое нёбо. Отпусти-отпусти-отпусти. Меряет кожу дыханием от колен до пупка, присматривается. Под грудкой колотится, как у колибри. Билл вскидывается со всхлипом, скрежещущим и сухим. Патрик грызёт возле паха, прижимая чужой член ладонью. Холодный и мягкий. Когда кровь скатывается по тазобедренной кости, зубы прикладываются к соседней стороне. Денбро сипит бессвязно, размазывая всхрипы по пропитавшемуся кровью матрасу. По краям застряли ногти с кусками кутикул. На Билловы не похожи. Кровь, слёзы и сперма. На вкус горькая, оседает на гортани. Вяжет, не даёт отхаркаться. Билл обычно выворачивает кишки с силой, запихивая костистые пальцы по гланды. Милостивый Боже, кого же они теперь напоминают? Кровь, слёзы и сперма. Билл находит наощупь линии на кирпичах. Практически зарубки: месяц, четыре месяца, неделя. Царапины по своим рукам проступают хаотично, тут глубже, тут короче. Он сдирает родинку на запястье, всё пытается вспомнить, сколько дней прошло от конца октября. Шрамы проступают, словно вены, — фиолетово-синие, с запёкшимся цветом белков. Такие у Патрика, когда он ест. Его. Начинает обгладывать с ног, зубы длинные, до кости прорывают, сухожилия под напором скрипят. Билл раньше кричал, теперь отключается. Нежится у Морфея под крылом, омывает разодранные клочки. До поры до времени, пока не позвонят с того света. Здравствуй, ты всё ещё в Аду. Патрик знает, что скотине нужно ударить точно в лоб, чтобы смерть была безболезненной. Знает, как сдирать шкуру с ягнят. Свежевать аккуратно, если пустят в производство. Свиные головы пользуются меньшей популярностью, поэтому портят воздух. Тушу он вывешивает в витрине. Выгодными сторонами. Вывернутыми. Пусть все полюбуются. Билл чует вонь из-за стены, ему кажется, что мухи плодятся под матрасом. Он переваливается на пол, цепь на его ноге бренчит. Гулко, но недолго. В предсмертных конвульсиях. — Ты должен поесть, — звучит, как из сломанного радиоприёмника. Будто у Патрика в животе сидит чревовещатель, озвучивающий свою марионетку. Вещать из чрева. — Ч-ч-что ты-ы со м-ной де-делаешь… Куски таят на языке, любовно приготовленные с минимальным количеством масла. Билл давит себе в солнечное сплетение, кашляет, мясо в глотке колышется. Приходится кормить, подобно ягнёнку, который родился недоношенным. Патрик должен есть. Я-голоден-я-так-голоден-голоден. Вылизывает от коленок по старым укусам. Почерневшим, выпуклым, когда нажимаешь пальцем — льётся гной. Язык синеватый и скользкий, по тазобедренным костям, одна из скрывается за розоватым мясом, что никак не может перекрыться эпидермисом. По животу. Надрезать в-о-о-т здесь, под пупком, и конец, с хирургической точностью. Выше-выше-выше, по тому, что осталось. Собирает вкус человеческих выделений из пор. Раскрывает пасть на плече, обхватывает. Билл чувствует, как рука становится липкой. Отмирает, ткани сереют — они гниют заживо. Мясничье дело неблагодарное. От него под ногтями лунки запёкшейся крови, волосы пропитываются приторно-сладким. Оттого, наверно, всегда убраны. Чтоб в рот не лезли, когда ешь. Билл под его ногами больше не шумит, позвенькивает цепью, когда тянется к миске около стула. Лакает, падает на живот. Почти не кричит, только кадык бьётся в горле. На предплечьи не хватает куска. Дыра затянута ниточками кожи, взращёнными на чужом мясе. Крови. На вкус, как смерть. Смрад. Девочка-плакса деночно-ночно Хочет пытаться жить, Но не сложится буриме И станет гробиком BMW. Патрик ходит в белом — коричневатая крапинка покоится на его рубашке. Повсюду подтеки: жёлтые, бурые, серые. Биллу кажется, что он перестаёт различать цвета. — Что… ты де-делаешь… Денбро держался, пока ему выкорчёвывали рёбра, вбивая в матрас, и слизывали всё, что вытекло наружу. Я-так-голоден-так-голоден. Но сдался, когда лежал на матрасе вспоротый изнутри, со склизкими сгустками кровяных телец в желудке. Когда тело превратилось в смесь ваты и резины. А после мяса не тянуло блевать. Я умираю? На его рту теперь маска, она скапливается под ногтем, если счесать. Если попробовать — пресная, но всё ещё красная. — Тебе здесь одиноко? — Патрик не умеет шутить. Если он говорит, то сквозь. Будто со зверьком, который всё равно его не понимает. А тебе? Билл видит перед собой заполненную автостраду, зрачки под истончившимися веками мечутся: зелёный, жёлтый, белый, красный. Они летят мимо, пока Билл бредёт, покачиваясь из стороны в сторону, как те самые колосья. Жухлый, с чёрными следами. Сколько он не был дома? Патрик кормит, Денбро разевает рот послушно, сил хватает на то, чтобы жевать. Кусочки дают мелкие, чтобы не подавился. Тельце лежит, опираясь на чужую грудь, пока ещё не обмякшую, твёрдую. Билл среди колосьев там, куда недосягаемо свечение крестовидных вышек. У него гниют зубы, откалываются, закатываясь прямо в глотку. Спина принимает синюшно-фиолетовый окрас. Один-два часа после смерти. Вокруг тихо, яд впитывается в почву так же, как по трубам бежит вода. Патрик следит пальцами за тем, как мальчишка глотает. Мух становится больше. Они прилетают до появления очевидных признаков разложения. Сердце тарахтит и клинит на раз… два… три. Колосья перешёптываются, заполняют голову, разговаривают с Биллом на языках, которые он никогда не слышал. Бренчат значками на куртках. Что может случиться? Патрик вскрывает себе вену ногтем на большом пальце. Вдоль, до локтя. Кровь течёт, словно жидкость для бальзамирования. Денбро считал, что металлический привкус во рту — его собственный. Каждый раз после отключки гадал, когда же вся кровь вытечет. Отчего-то не вытекала. Сейчас — втекает, проступает на груди сквозь кожу, заполняет желудок. Цветёт на сердце, как плесень. Билла с головой проглатывает трава, отчего-то приглушённая, посеревшая. Денбро слышит «Тебе одиноко», как скрип двери, а в животе что-то шевелится. Свиные головы можно есть? Патрик закрывает глаза. Вена по шву сходится. От Билла пахнет сладковатым. Я умер? Да. Девочка Прасковья из Подмосковья Плачет у окна за тонировкой BMW, Девочке Прасковье из Подмосковья Нечего сказать — она ни «бэ», ни «мэ», ни «вэ».