Рыцарь Храма Соломона

      В то же самое время, когда бессонница терзала Бертрана, она посетила и другого оруженосца. Эсташ, впервые в жизни не могущий уснуть, маялся, крутился с бока на бок и вздыхал.       — Да спи ты уже! — не выдержал Робер. — Может, последняя возможность выспаться, во время осады от стены-то не отойдëшь, не то что поесть и поспать вдоволь. Воевать — ясная голова должна быть.       — Не спится.       Эсташ замолчал, засопел, и вдруг нерешительно попросил:       — Робер… Исповедуй, а? Мне надо.       Робер от удивления проснулся окончательно и сел.       — С ума сошёл? Ты же прекрасно знаешь, что нельзя! Мы такие же миряне, как и были, только давшие обеты. Если тебя так прижало, то имей смелость исповедоваться как положено!       — Не могу, — с мукой в голосе ответил Эсташ. — Ну не могу я! Ну пожалуйста! Мы же на капитулах исповедуемся. Почему нельзя?       — Глупости! Нет, конечно! Откуда у тебя такая каша в голове! Мы не исповедуемся, а каемся! А ещё пятый год в ордене! Это не имеет никакого отношения к вере. Это просто обязательство перед товарищами. Ну как объяснить-то? Ну, допустим, входишь ты в цех скорняков. И вот ты, чтобы тебя из цеха не вышвырнули и всячески защищали, берёшь на себя обязательство продавать товар по определённой цене, в определённом месте и определённого качества. И несёшь ответственность за свои обещания перед собратьями по ремеслу. Так понятно?       Эсташ упрямо мотнул головой.       — Понятно. Так ты исповедуешь меня или нет?       — Да это не имеет никакой силы, дурень!       — Всё равно…       Робер в замешательстве смотрел на Эсташа. И почему тот вечно крутит окружающими, как хочет?! Робером — так точно.       — Ну… Давай так: отпускать грехи я не могу, я уже сказал. Но вот выслушать тебя и помолиться за твою душу я могу.       Эсташ задумался и кивнул:       — Да, так хоть кто-то знать будет. И помолится… если что.       Робер сел поудобнее.       — Господь да пребудет в сердце твоём, чтобы искренне исповедовать свои грехи от последней исповеди.       Эсташ, наоборот, откинулся на постель, нервно облизнул губы и сказал, обращаясь к потолку:       — Я не Эсташ.       — А-а-а… А?!       — Я Этьен. Эсташ — это мой кузен. Был.       — Ты что, убил его?!       — Что? Нет! Нет, конечно! Он сам помер за два года до того. А мать…       — Подожди. Давай по порядку.       — Год был голодный. Мы никогда особо не жировали, а тут неурожай случился, и совсем беда началась. Мамка у меня умная — строго распределяла, чтобы пусть впроголодь, но не помереть. А я как раз расти начал, есть охота постоянно. Ты не представляешь как! Не семью же объедать? Нас у родителей трое, и все трое растут, и все жрать хотят, как вурдалаки. Мать нам своё всегда старалась сунуть, а сама как щепочка. Мы-то все в отца пошли: он здоровенный, у нас в деревне все светловолосые и здоровенные, а мамку он из соседней деревни взял замуж — она ему чуть не ниже плеча. — Эсташ вздохнул. — Отвлёкся. Ну вот… Я пока мелкий был, в город на рынок бегал, подворовывал. Схватишь, что съестное под руку попадётся, и дëру. А как подрос — сильно не поворуешь, приметный. Рядом с нами прудик был графский, нам рыбу оттуда не разрешали ловить — сразу вешали, если кого застанут. Страшно, но жрать сильнее хотелось. Стал я на тот пруд захаживать. Мне долго везло. Я домой притаскивал, мать потихоньку варила, а кости закапывала, чтоб соседи не прознали и не донесли.       Робер молча слушал, сглатывал и обещался, что больше никогда не позволит себе смеяться над помешательством Эсташа на вкусной еде.       — А один раз… Поймали меня, короче. Трое их было. Слугами у графа работали, выслужиться, видать, решили, специально с ночи караулили на бережку. Уж как я просил отпустить… А как руки верёвками крутить начали, я и понял, что всё, конец, сейчас повесят. И… Я не помню, короче… Так… Мазками… Камень под руку подвернулся, я… Двоих сразу, а третий убежать хотел, я догнал. Он бы сдал меня… Домой прибежал, одежда вся в кровище. Шатало, как пьяного. Сказал, как было. Отец одежду в печь кинул, лепëшек сколько было в руки сунул и велел бежать, пока мертвяков не нашли. У нас рано все встают, кто-нибудь да увидел…       Эсташ надолго замолчал.       — А потом?       — Потом… Побежал, что потом? Отсиделся в овражке, а ночью ушёл. Так и шёл три дня. Ну то есть три ночи, днём забивался куда-нибудь и спал. Хорошо, весна уже была, тепло, зимой околел бы.       — Куда шёл-то?       — Да просто шёл. Подальше. Долго болтался, пооборвался весь, а в город наниматься страшно было — всё казалось, что ищут меня. Понял, что ещё чуть-чуть, и сдохну где-нибудь под кустом… Я на них случайно наткнулся, на рутьеров.       Эсташ покосился на Робера, лицо которого каменело всё больше.       — И… Остался. Не хотели брать, но я уже тогда сильный был, а у них как раз перед этим четверых убили. А стая — она большая должна быть, не умением, так числом навалиться — так Кривой Жан, старшой наш, говорил. Год я с ними ходил.       Эсташ вздохнул и снова принялся внимательно разглядывать потолок, смотреть на Робера было страшно.       — А через год Кривой Жан сильно надоел местному градоправителю — шибко много купчиков к нам попадать стало. Градоправитель и спустил на нас свою охрану и королевских солдат ещё. Те, не будь дураки, засаду организовали и принялись нас, как курей, резать. Как я из-под копыт вывернулся, не помню, улетел в канаву придорожную, в самую грязь, а когда падал — руку вывихнул. Повезло: я от боли сознание потерял, сверху ещё один мертвяк упал. А как всё закончилось, меня и не стали вытаскивать, проверять и добивать. Стемнело уже, они решили утром всех закопать. Я тихо-тихо лежал, слушал, как над головой решают, что в грязь лезть неохота да и темнота уже. Трёх караульных поставили и уехали. А мертвяков кому приятно караулить? Они подальше костёр разложили и сидели пили да в карты играли. Я осторожно вылез из канавы и потихоньку уполз подальше, а там и припустил, как заяц. Со страху даже не чувствовал, как рука болит. Не знал, куда деваться, решил домой вернуться, хоть отлежаться. Сестра к тому времени замуж уже вышла, ушла из дома, меня в её закуток мать и уложила. Я неделю спал да ел. Отец злился, боялся за младшего сына, да и их бы по голове не погладили за укрывательство убийцы и разбойника. Меня к тому времени шибко-то и не искали уже, но всё равно… Через неделю, как плечо перестало болеть, мать собралась и тайно увела меня в свою родную деревню, к дядьке. Думала, может, пристроят к какому делу. А там… В общем, Эсташ — это сын материного старшего брата. Очень он хотел в войско Христово, и даже разрешение барона местного получил и бумагу выправил. Священник ихний благословил и рекомендательные бумаги написал. А Эсташ возьми и помри. А бумаги остались. Дядька с матерью пошептались да и отдали мне это письмо. Вот.       Эсташ замолчал, молчал и Робер. Потрескивали свеча, в окно светила луна чужого неба.       — Чего молчишь? — не выдержал Эсташ.       — Да что тут скажешь? Такое и правда только на смертном одре рассказывать. Сдать я тебя, конечно, не сдам. Смысл? Где та Франция? Где та деревня? Где те люди? Да и времени сколько прошло. А раз рассказал — значит, болело внутри, свербело. Значит, не всё пропало ещё. Но, конечно… Молиться и молиться за твою душу. Как тебя теперь чужим именем-то звать? — медленно отозвался Робер.       — Я привык уже. Будто всю жизнь так звали.       Робер вдруг нервно засмеялся:       — Я вот думаю. Один головорезом оказался, второй что-то тоже с происхождением мутит. А я так переживал, когда на постриг решился, что недостоин, что помыслы мои нечисты. А по всему выходит, что я не двуличный негодяй, а дурак распоследний.       — Ты — блаженный, — почти с нежностью ответил Эсташ. — Молись за нас обоих, твои молитвы до Бога вернее дойдут.       И, развернувшись к стене, мгновенно уснул.       — Ну… Идëм? — Эсташ, собранный и непривычно серьёзный, оглянулся от дверей на Робера.       Получил в ответ кивок и вышел, направляясь на стену, которую предстояло оборонять. Надо было поторопиться. Робер шагнул следом и остановился. Поколебался, почти воровато глянул на дверь, за которой скрылся оруженосец. Сейчас. Ещё секунду, он догонит. Вернулся к вещевому мешку, раскрыл его и запустил руку в самую глубину, на ощупь ища и находя нужное. Вытянул с самого дна старый летний плащ, который почти контрабандой оставил себе, когда пришла пора получать новый. Эсташ тогда только хмыкнул и дёрнул плечом, когда увидел, но промолчал. Старый плащ не истрепался нисколько, можно было и не просить новый — донашивать, но Роберу и не хотелось, чтобы он истрëпывался. Наверное, это было неправильно. Надо было — наоборот — износить, изорвать его и выбросить наконец и вещь, и занозу из сердца, и мысли из головы. Но Робер не хотел выбрасывать, не хотел забывать.       Он провëл пальцами по вышитому, ничуть не потускневшему за три года кресту, помедлил и прижался к нему щекой, на мгновение позволив себе закрыть глаза и ни о чëм не думать. Это было всё ещё больно, но что останется от Робера, когда уйдëт и эта боль? Он осторожно, едва касаясь губами шëлка, поцеловал вышивку, бережно свернул плащ, убрал его обратно в мешок и вышел из комнаты.