Рыцарь Храма Соломона

      Эсташа определили к брату Пьеру — рыцарю чуть старше Робера. Пьера Эсташ знал и недолюбливал ещё с Кипра. Вернее, Пьера активно не любил Бертран и настраивал против него и Эсташа. Эсташу, правда, на Кипре было чем заняться кроме пристрастного изучения знакомств своего рыцаря — он сам тогда регулярно удирал в самоволки с Сержио и ворчание Бертрана воспринимал скорее как ревность оставшегося не у дел. Хотя и был согласен, что для увлекающегося Робера молодой рыцарь был компанией крайне нежелательной. Ибо был брат Пьер человеком образованным, начитанным, любознательным, к Роберу захаживал пообсуждать труды теологов и был ещё более не от мира сего, чем Робер. На Кипре Эсташ с Бертраном старались отсекать его от Робера под любыми предлогами, потому что идеи, которыми фонтанировал брат Пьер, тянули даже не на порку и годовое лишение белого плаща, а на тесное общение с инквизицией. Именно с Пьером Робер читал Коран, обсуждал, можно ли считать ислам ответвлением христианства, если у мусульман пятый пророк Иса — это как раз Иисус. Потом благополучно дошли в своих размышлениях до вывода, что тогда и христианство — ответвление иудейской веры, с минуту молча посидели, поглядели друг на друга и закрыли тему. И это было самой приличной из тем разговоров! Чего стоило только детальное обсуждение ритуала проклятия козла в иудейских практиках! Брат Пьер высказывал, помнится, идею, что обряд, проведённый шиворот-навыворот, может, наоборот, бросить проклятие на всех присутствующих. И что козёл должен быть метафорическим — не несчастное, ни в чём не повинное животное, а «козлище в стаде агнцев», то бишь осквернивший себя всеми грехами преступник. После споров Пьер потащил Робера в дальний угол библиотеки, воровато оглядываясь, выудил откуда-то из завалов старых бумаг толстенный, неприятный даже на вид фолиант, и эти два идиота его разглядывали, шёпотом переговариваясь, выставив сервиентов в смежное помещение и велев подать знак, если кто вдруг зайдёт. Их Робер не опасался совершенно, оно и понятно — уж не Бертрану с Эсташем на него доносить.       Эсташ по неграмотности не особо вникал в беседы, только и запомнил из всего сказанного спор про ленту. В ритуале перекладывания грехов на козла лента из красной должна была стать белой, и Робер задался вопросом, каким образом тогда должно получиться наоборот. Не должно ли быть тут ещё и алхимических практик пропитывания ленты каким-то составом, чтобы она со временем покраснела?       — Брат Робер, ну ты чего! — запальчиво фыркнул Пьер. — Ясно же, что красная лента, привязанная к воротам, белела под солнцем от времени, а из белой красную получить можно очень просто — она должна вымокнуть в крови. Ну. Того самого «козлища» *.       У Бертрана разве что волосы дыбом не вставали от подобных «бесед». Эсташ лишь пожимал тогда плечами, не понимая, чего Бертран кипятится. Ну болтают всякую чушь. Кто их, дворян, разберёт, может, у них так принято?       — Ты не понял?! Они, вообще-то, говорили о ритуале человеческого жертвоприношения! И книга эта жуткая! Где этот урод её взял-то?! Она же человеческой кожей обтянута! Липнет же к Роберу всякое дерьмо! — бесился в ответ Бертран.       Потом брата Пьера отослали в другой Дом, в Киликию он тоже не попал, и едва наклюнувшаяся дружба к облегчению сервиентов сошла на нет. А теперь этому самому Пьеру приходилось услужать.       Но дни сменялись днями, недели неделями, и поначалу страшно недовольный таким поворотом Эсташ притерпелся к новому начальнику. Брат Пьер не был ни вредным, ни занудным, тоже очень скучал на острове без подходящей компании (других идиотов обсуждать чёрную магию в гарнизоне не нашлось) и свою приязнь к Роберу невольно переносил на его сервиента. Эсташ, не будь дурак, хорошим отношением пользовался, через Пьера умудрялся передавать на Кипр приветы выздоровевшему Роберу и узнавать в пересказах, что творится в мире. И даже немножко радовался, что Робера тут нет. Без Робера совершать вылазки на берег было как-то… не стыдно. Начальство приказало? Ну значит, начальству перед Богом и отвечать. А дело Эсташа — выполнять приказы. Да и не разрешил бы Робер выспрашивать брата Пьера про черномагические ритуалы. Если голова Робера под завязку была забита балладами и иноземными именами и историями, то голова брата Пьера под крышечку полнилась всякой бесовщиной. А Эсташу нравилось. Вроде как страшную историю на ночь послушать. Он в детстве любил такое.       В ноябре папа Бенедикт даровал Храму остров.       — На́ тебе Боже, — зло прошипел под нос Пьер, услышав эту как будто радостную весть.       — Почему вы злитесь? Это плохо? — полюбопытствовал Эсташ, оставшись с рыцарем наедине.       — Это не просто плохо, брат, это катастрофа.       — Подарок — катастрофа?       — Конечно! С этого дня вся ответственность за этот кусок скалы легла на Храм. А наш магистр теперь связан по рукам и ногам. Попытается вывести отсюда гарнизон — и на весь христианский мир прогремит трусом, потерпит поражение — и опять-таки останется виноват. Так этого мало: похоже, сам магистр не понимает, что в ловушке. Он и в самом деле воспринял это как дар.       Брат Пьер оказался прав. К весне следующего года на Руаде не осталось ни одного госпитальера. Под предлогом неудобства нахождения на чужой территории они отбыли на Кипр. Теперь гарнизон острова составляли пятьсот сирийских воинов, сто двадцать рыцарей да триста сервиентов. Гарнизон день ото дня становился всё смурнее, а еженедельные советы всё длиннее и злее. Если бы Эсташ обладал более острым умом или был более впечатлителен, он, несомненно, уже бы весь извëлся. Но, создавая Эсташа, Боженька, несомненно, посчитал, что крестьянину тонкая душевная организация без надобности, поэтому раб Божий Эсташ крепко спал, с аппетитом ел, искренне молился, не менее искренне и с определённой долей таланта совершая вылазки и убивая, и оставлял тяжкие думы о грядущем более предрасположенным к этому рыцарям.       Очередной совет Эсташ продремал, удачно разместившись за широкой спиной сидящего впереди брата. Маршал зудел как осенняя муха, рыцари отвечали ответным жужжанием. Иногда кто-нибудь повышал голос, вызывая недовольство Эсташа, которого страстные выкрики «Газан», «мамлюки», «Киликия» вырывали из сладкой послеобеденной дрëмы.       Вернувшись после совета в келью, Пьер в бешенстве швырнул перчатки в угол.       — Ну вот и всё. Газан ведёт переговоры с мамлюкский султанатом.       — Так ведь это просто хитрость, нет?       — Это значит, у него нет сил, чтобы напасть. Иначе ни о каких переговорах речь бы не шла. Он рассказывает в Европе сказки про следующий год. Нет у нас этого года, нет! Нам конец, Эсташ. Мамлюки заключили с Газаном перемирие, чтобы разобраться с нами.       — Да почему?! Ладно, не прислали из Европы никого, но на Кипре наши основные силы! И госпитальеры, и этот, как его… ну… брат короля.       Пьер невесело рассмеялся:       — Неуч. Господин Амори Тирский, брат короля Кипра Генриха. Господину Амори делать нечего — нас спасать, как и Госпиталю. Они добычи награбили да и отошли. Как при падении Акры: все ордены были там, и Иерусалимская династия всё просрала, но виноваты почему-то оказались только храмовники. И сейчас то же.       Приходилось признать, что добрые знакомцы Робера тоже дураками не были. Пьер снова как в воду глядел: атаки мамлюков на остров стали злее и целенаправленнее. Без устали, со всё возрастающими усилиями пробовали они на зуб оборону острова. Гарнизон ждал. Отбивая пробные атаки, совершая ответные вылазки, неуклонно, хотя и медленно, теряя людей. Пока была возможность сообщения с Кипром, каждое донесение писалось со всё возрастающим отчаянием, а каждого ответа ждали с надеждой.       Положение становилось всё беспросветнее, а в указаниях магистра были только приказы держаться и посулы прихода подмоги.       — Мессер, можно спросить? Я не понимаю, что происходит? Почему мы сидим на острове уже второй год, как волк в логове, и ждём, когда придут крестьяне с вилами и факелами? — спросил после очередного капитула Эсташ. — Ведь изначально говорили, что остров — это просто форпост. Что скоро подойдут основные силы и мы продолжим. А если нет, то почему нас не выводят?!       — Да что непонятно? Я ж уже говорил, — с тихим отчаянием ответил Пьер. — Смысл операции был в общей слаженной работе. С Востока, с Запада. Все страны Европы, все ордены, армяне, монголы. В одиночку Храм ничего не может сделать, нас мало, катастрофически мало на весь Восток. Монголы откатились, армяне без монголов не пойдут, а значит, и прочим резона принимать участие в провальной кампании нет. Магистр рассылает воззвания, а остальные делают вид, что вот-вот, вот сейчас они помогут, вот сейчас они уже выдвинутся, как соберут деньги и людей. Великий магистр поставил всё на кон. Если бы случилась победа — мы были бы главные герои, вернувшие Святой град. Только победы уже не случится, из-за неудач монголов мы потеряли преимущество. Нам надо отступать с острова, но такого приказа магистр не даст. Я боюсь, Эсташ, мы не увидим следующего Рождества. Руководство Храма допустило ошибку, посчитало, что остальные тоже вложатся в эту кампанию всеми силами. А все силы бросили только мы! Европа и не собирается приходить, Генуя грызётся с Венецией, Англия с Францией, тевтонцы ушли в славянские земли и там с удобством располагаются, госпитальеры посмотрели на это всё и тоже сделали вид, что их тут не было. Посмотри, как осторожно Госпиталь вытащил хвост! Наш Великий магистр просчитался! Но он этого никогда не признает, потому что тогда его сместят! И беда в том, что магистр не трусит, нет, он просто упрям, как мул! Но ведь Орден должен быть дороже карьеры и даже жизни! Я не понимаю, почему Совет этого не видит! Магистра надо смещать! Если нас здесь бездарно угробят, Храм станет ещё более обескровленным, чем после поражения под Акрой! Толку с наших богатств и земель, если не будет военной силы?!       — Э-э-э… Брат Пьер, вы бы потише кричали… Про магистра-то, — опешил Эсташ. — Вы с Робером, конечно, два сапога пара, но так-то уж… А вдруг кто услышит? Доложат маршалу.       Пьер оскалился.       — И что будет? С Руада вышлют или разжалуют?       Эсташ беспомощно пожал плечами. Верить в неизбежный конец не хотелось.       К сентябрю одна тысяча триста второго года от Рождества Христова положение стало совсем отчаянным. Сообщения с Кипром, равно как и с любой другой христианской страной, не было уже несколько месяцев. Мамлюки снарядили шестнадцать галер, полностью заблокировав остров. После отчаянной обороны пришлось сдать сначала кусок берега, а потом и весь Руад, укрывшись за крепостными стенами. Запасы провизии таяли, как по волшебству, и паёк день ото дня становился всё скуднее, пока не превратился в одну лишь жидко сваренную на воде крупу. Давно закончились лекарства и холстина для перевязки. Во внутреннем садике всё увеличивалось количество скромных крестов. Гарнизон огрызался из последних сил.       — …Султан предлагает нам покинуть позиции. В обмен на сдачу крепости нас предлагают вывезти в любую христианскую страну. Я спрашиваю вас, рыцари Храма, какое решение принять. — Брат Бартелеми обвёл собравшихся на Совет тяжёлым взглядом.       Эсташ напряжённо слушал.       — Возможно, скоро подойдёт подкрепление. Не следует ли нам заручиться терпением и упорством? — несогласно качнул головой один из братьев.       — Пока было возможно сообщение, мы несколько раз отправляли письма, где взывали о помощи. От последнего письма минуло три луны. У нас заканчивается еда, половина гарнизона ранена или убита. Никто не придёт, — возразил ему брат Гуго д'Эмпуриас, не далее часа назад вернувшийся с переговоров с предводителями мамлюков.       — Храмовники не должны сдаваться!       — Это не сдача, мы отходим с позиций.       В зале советов поднялся шум. Снова взял слово маршал. Поднялся, ещё раз обвёл глазами собравшихся.       — Братья. Голосуем. Кто против сдачи острова?       Поднялось пятьдесят рук.       — Кто за?       Больше, намного больше. Эсташ поëжился — сама мысль выйти из-под защиты крепких стен в чёрную от врагов, ровную как тарелка твердь острова казалась дикой.       — Ведь обманут же, — вырвалось у него вслух.       Брат Гуго посмотрел на сервиента как на вошь:       — Султан дал слово.       — Саладин тоже много слов давал, — неожиданно для себя огрызнулся Эсташ, используя во зло годы общения с Робером. — Только держать их забывал. Вы Рено де Шатийону и его соратникам про благородных султанов расскажите **.       — Я надеюсь, мы не будем принимать во внимание мнение невежественного виллана? — брезгливо спросил какой-то рыцарь.       Ах ты морда дворянская! Жаль, не пересеклись во Франции на ночной дороге!       — Нет, — качнул головой маршал, — не будем. Итак. Брат Гуго, объяви мамлюкам, что мы согласны.       То, что их обманули, стало ясно, как только войско покинуло стены крепости. Они ещё успели перегруппироваться и занять круговую оборону, но лишь для того, чтобы дать последний бой. Мамлюков было больше, много больше.       Отчаянно не верилось, что это конец. Эсташ ревел разъярëнным быком, отмахиваясь от наседающих со всех сторон противников. И всё казалось, что ещё не конец. Не может быть конец. Краем глаза он заметил, как упал, захлëбываясь кровью, Пьер. Остался лежать на земле маршал. Эсташ отбивался с отчаянием обречённого, понимая, что ему уже заходят за спину. Потому что своих всё меньше. Живых своих. Свои уже почти все лежат.       На него упала тяжёлая сеть. Это что ещё за дерьмо?! Эсташ рванулся, пытаясь разрезать, стряхнуть, но запутался ещё сильнее. Подломились ноги, сверху навалились несколько человек, повисли на плечах. Ближайший мамлюк взмахнул боевым топором. Голове даже через шишак стало горячо и больно, и Эсташа душным покрывалом накрыла темнота.