Несочетаемое

***

— Хэллоуин! — безапелляционно заявляет Рюсуй, вихрем врываясь на палубу вечером посреди плавания. — Костюмы, кошелек или жизнь, игры и развлечения, праздник! Хочу получить все это! Среди не слишком довольных лиц, оторванных от вечернего отдыха, прокатывается волна возмущения, но тут же стихает: Франсуа и еще парочка нынешних моряков демонстративно выкатывают вслед за Рюсуем бочки с пивом. На этом любое сопротивление заканчивается. Рюсуй — хороший капитан. Умеет сочетать несочетаемое и балансировать на грани, за которой человеческая толпа превращается в животных. Цукаса знает о Хэллоуине только то, что его празднуют в США и Европе, в Японии в этот период все становится тыквенно-оранжевым и черно-фиолетовым, на окнах магазинов появляются паутины с пауками и летучие мыши, а спортивные ставки растут при боях с иностранцами на чужой территории. Потому что праздничные дни. И еще это, вроде бы, про страшные фильмы, вампиров, призраков и прочих сказочных чудовищ. Раньше, во время хэллоуинских боев он и сам был похож на чудовище: весь в чужой крови, ранах и синяках; полуголый, лохматый и вымотанный. Зрителям нравилось. Зрители хотели еще. Наверное, изначально это и был неплохой праздник, но даже сейчас идти на него не было никакого желания. Костюмы и праздные развлечения никогда его не интересовали — с другой стороны ограждения октагона вид всегда не такой, как из зала, — и сначала он хотел отсидеться в кают-кампании. А потом подумал: «Мирай бы понравилось». Ей всегда нравилось все яркое, блестящее, красивое — праздничное. Ее здесь не было, но она с удовольствием участвовала во всем, что устраивало Королевство Науки, пока они еще были на острове, и вряд ли отказалась бы сейчас. Цукаса давно разучился устраивать праздники. Разучился даже правильно их воспринимать. А Мирай хотела жить — и просила жить за них обоих когда-то очень давно. Торопилась теперь нахватать впечатлений и наверстать все упущенное. И хоть сейчас с ней все в порядке, вытравить эту мысль уже не получается. Он просто не имеет права отказываться: кто знает, что ждет их в США? И дальше? Когда еще они смогут вот так просто праздно развлекаться? Что он ей скажет, если она спросит, как это было?.. Поэтому Цукаса надевает свою единственную рубашку, сшитую Юзурихой еще к открытию казино, и поднимается на палубу вечером тридцать первого октября. И в целом… Хэллоуин проходит неплохо. Мирно и даже, наверное, весело. Сначала к нему подсаживается поговорить по-кошачьему раскрашенный Ген, потом толпа утягивает того в самую гущу — они во что-то играют, кажется, снова в карты и снова на деньги, и он обязательно должен присутствовать, как единственный шулер в Королевстве. Потом из недр трюма высовывается и, скривившись, тут же исчезает Сенку, приветственно махнув ему рукой. Затем где-то сбоку тенями мелькает Хьега со своими новыми компаньонами, стулья занимаются и освобождаются, и, в итоге, в конце стойки остается сидеть только Мацуказе, тихо беседующий с Франсуа и поглядывающий в сторону игровых столов. В какой-то момент коктейль в стакане тоже заканчивается, и шум за спиной постепенно начинает стихать. Мимо проскальзывает мурчащий что-то под нос Ген с целой охапкой драго, ветер треплет натянутые на веревках флажки. Становится слышно, как скрипит корабль и шипит вода, разбиваясь о его киль. Как в бочках за Франсуа бултыхается алкоголь и как поскрипывают чистые стаканы, когда она протирает их полотенцем. Сегодня почти штиль, поэтому Рюсуй тоже здесь — главный организатор и главный желающий. Цукаса видит его яркое пятно то тут, то там, будто тот ныряет в гущу праздника как на глубину. А затем он вдруг выныривает совсем рядом. Опирается ладонью на стойку справа от руки Цукасы, говорит что-то Франсуа, вроде бы собираясь присесть и «составить компанию». — Ты без костюма? Какая жалость, а я надеялся посмотреть, — поворачивается он к Цукасе. Хочется ответить, что обычный капитанский костюм Рюсуя и шляпа чуть понаряднее — тоже не похожи на праздничный наряд, но потом он приглядывается и замечает, что, помимо того, что тяжелый плащ где-то потерялся, удобный грубый камзол превратился в тонкую и свободную рубашку, как в старых фильмах про моряков, а широкие штаны и оружейный пояс сменились высоко затянутыми брюками на шнуровке. Кажется, кожаными. В следующие несколько минут Цукаса чувствует, как его втягивают в один из этих популярных у иностранцев ничего не значащих разговоров — которые только запутывают, не неся никакого смысла. Он никогда не был в них хорош, и Рюсуй явно этим наслаждается — каждый раз, когда они встречаются в рубке или на палубе. Задает странные вопросы, произносит странные вещи, провоцирует — не совсем ясно, на что. Он так и не садится на свой стул, наклонившись к стойке, и, кажется, ему просто нравится проверять границы его терпения. Но его у Цукасы как раз очень много — даже для одного слишком заносчивого и наглого капиталиста. И уверенность в этом, видимо, чересчур расслабляет, потому что именно в тот момент, когда он мысленно фыркает на очередную ни к чему не обязывающую, но крайне двусмысленную шутку, Рюсуй подбирается вплотную. А затем пристраивает ему на голову непонятно откуда взявшиеся деревянные рожки. Игриво проводит пальцами по волосам, заправляя пряди за уши, и довольно улыбается. Цукаса даже позволяет ему все это, ни одна мышца в его лице не дергается — но внутри от этих прикосновений все переворачивается. И непонятно, почему больше — потому что он это не предвидел? Потому что это Рюсуй, с которым он до сих пор не понимает, как себя вести? Потому что тот его так нагло трогает — слишком близко, почти нежно, какого черта? Или, потому что с самим Цукасой что-то не так этим странным вечером? Возможно, все варианты подходят. Рюсуй не отводит взгляда от его лица, и его улыбка, кажется, становится шире с каждой секундой. — И, по-твоему, теперь я?.. — наконец, начинает Цукаса, полуобернувшись. Несмотря на растерянность, получается низко и угрожающе. — Черт, — восхищенно выдыхает Рюсуй. Непонятно, отвечает он или ругается. Или пытается с ним заигрывать. Все сразу? А потом в его радужках что-то бликует, и Цукаса успевает среагировать, только потому что привык предсказывать удары по первым движениям мышц — он ловит Рюсуя за руку, которой тот тянется через него к новой кружке, инстинктивно дергает вниз, и тот, потеряв равновесие, приземляется прямо к нему на колени. Цукасе приходится его ловить — чтобы не свалился куда-нибудь между барными стульями. И его голое предплечье оказывается где-то под горячими лопатками. Ткань рубашки и правда тонкая, почти не чувствуется. На мгновение становится очень тихо. Рюсуй даже теряет часть своего самодовольства, напряженно застыв с расширенными зрачками. Но только на мгновение — уже в следующую секунду он твердо отнимает у Цукасы свою руку и забрасывает другую на плечо. Закидывает ногу на ногу, ерзая, и тянет: — Ха-ха, ладно! Хороший подход, прямо под костюм. Не ожидал, что ты так быстро впишешься в роль. Цукаса только теперь улавливает, как от него пахнет — морской солью, влажным ветром, нагретым на солнце деревом корабля, свежестью озона, парусиной, немного — алкоголем и чем-то сладким, будто… выпечка? Это дезориентирует. Рюсуй пахнет опасно, словно воздух перед бурей, и при этом — почти по-детски беспечно. Безудержно. Может быть. — В смысле? — хмурится Цукаса. — Теперь у тебя есть рога, а мрачная аура, необузданная сила, дикая естественная красота и остальное всегда при тебе. Роль беса, похитившего мою руку — и, возможно, сердце? — села как влитая, разве я не прав? Цукаса чувствует, как к шее невольно приливает кровь. Какая глупость. И он никогда не попадался на такие уловки, сколько бы провокационных вопросов ни задавали ему журналисты. Никогда. Раньше. Красноречивое молчание между ними становится вязким, плотным и почти осязаемым. — Если я бес, то кто тогда ты? — спрашивает Цукаса, точно так же с нажимом заглядывая в золотые глаза. Обычно люди тушуются, теряют спесь и ретируются, когда он так на них смотрит, и он это прекрасно знает. Но только не в этот раз. Рюсуй крепче обнимает его за шею, притягиваясь ближе, ухмыляется, как-то по-змеиному дернув головой — будто находит что-то на дне его зрачков, а затем достает из кармана черную повязку. Закрывает один глаз, завязав ее на затылке, и откидывается назад. — А я — самый жадный пират в мире, и сегодня я украду тебя. Будем меняться. Мы отличное сочетание, вот увидишь. Его усмешка оголяет клыки. Пальцы лежат на шее, едва касаясь кожи грубыми подушечками. В плавных, с виду расслабленных жестах — легкость пены на гребне огромной волны. Не стоит поворачиваться к ней спиной, если не хочешь утонуть. Минами назвала их кошкой с собакой. А еще — водой и кипящим маслом, и оба раза была права. Цукаса тихо хмыкает, приподняв уголок губ. Почему-то все это звучит как вызов и будит в нем старое, почти забытое чувство. Азарт? Интерес? Что это? — Посмотрим, — коротко отвечает он, снова беря свой стакан. Что ж, таких противников у него еще не было. У него много чего не было, но мир поменялся слишком сильно — черное оказалось не таким уж и черным, белое окрасилось кровью, сила не значила все, а проблемы можно было решить не только чьим-то убийством. Он мог ошибаться — и даже чего-то не знать. Не понимать и не осознавать. Но он всегда быстро учился. И, кажется, теперь настала пора учиться сочетать то, что он раньше считал несочетаемым.