Зимние забавы

Стоит день морозный, ясный да снежный; будто сам Господь улыбается, с небес на Русь святую взираючи. Блестит снег на солнце, будто сахар, блестят золотом светлым купола храмов, радуют глаз маковки многоцветные дворца царского… Взбегает Фёдор Басманов по ступеням крыльца широкого, в шубу долгополую, золотом шитую, самим царём подаренную, кутаясь. Простучали звонко каблуки сапог сафьяновых, за спиною вроде и шепоток пронёсся — небось взметнулись на бегу полы шубы да заприметил кто, что над сапогами портков не видать… Завидуйте, завидуйте. Государю своему завидуйте. У него — сокровища наидрагоценнейшие; и я среди них. Весело и светло на сердце, и озорство мальчишеское, как в детстве, когда снежком в кого-нибудь из-за угла кинуть хочешь. И будто ни крови нет на руках, ни печали да сорому не бывает на душе… и Федорой за глаза не кличут… Вихрем по коридорам пронёсся, полы шубы вновь за спиною взметнулись. В горницу, жарко натопленную, мягкими коврами устланную, ворвался. Рынды у дверей уже и глазом не повели — давно привыкшие. Сидит государь за доскою шахматной. Тронет то одну фигуру, то другую — а сдаётся, что не о том думает. Поднял глаза. Улыбнулся — в расположении духа, стало быть, в добром. — Не ждал я тебя, Федюша. Улыбнулся Фёдор, щёки с мороза горят. Поклонился низко — а шубу, едва запахнутую да подпоясанную, всё на груди придерживает. — Стосковался я по тебе, государь. — Ну, коли стосковался, так иди сюда, — выпрямился Иоанн, у стола сидя, сделал знак рукой, к себе подзывая. — Да шубу сними, тепло же… ах ты, срамник!.. Скользнула шуба на ковёр, к ногам Фёдора, — а под шубой и нет ничего. Даже рубахи нательной. — Совсем стыд потерял, — суровы слова, но не от гнева темнеют очи государевы. Смотрит он на Фёдора, протягивает руку, тяжёлыми перстнями унизанную, по бедру обнажённому проводит. — Скоро нагишом по двору пойдёшь… Приливает у Фёдора ещё сильнее кровь к щекам. Не от слов царских — от руки шершавой, что по бедру скользит, да от очей огненных, что наготу его взором жадным пожирают. — Прости, царь-батюшка, — говорит, а сам думает: опуститься на колени али не надобно? Нет, не стоит, пожалуй; тогда лицо его у Иоанна перед очами окажется, а сдаётся Басманову, что сейчас не на лицо его приятнее государю любоваться, на лицо-то уж нагляделся, поди. — Позабавить тебя хотел. — И позабавил, — усмехается царь, поднимается в полный рост, теперь уж выше Фёдора оказывается. Сгребает его волосы в горсть, оттягивает резко, заставляя голову запрокинуть. — А что, через двор бы нагишом, поди, тоже пошёл? У всех на виду? С силой тянет за волосы рука царская, даже слёзы на глазах выступили. И всё же не видно, чтоб всерьёз гневался Иоанн; и чувствует Фёдор, что самому ему сладко нагим перед полностью одетым государем стоять. Как всё равно наложница какая перед султаном турецким; слыхивал он о таком. Тихо, но твёрдо промолвил, стараясь, чтобы ни от боли, ни от робости голос не дрогнул, даже моргнуть не смея, чтобы слёзы с глаз смахнуть: — Коли повелишь, царю, так и пойду… Дёрнул Иоанн сильнее. Недаром любит он, что Фёдор волосы не стрижёт; такие и на кулак намотать можно… — Коли повелю? А не собственному ли блуду потворствуя? Не пытаясь вывернуться, начал Фёдор на колени опускаться. Волосам ещё больнее, но, на коленях стоя да голову закинув, красиво и беззащитно он выглядит. Сам о том знает. — Коли повелел бы ты, так и всем бы подряд я отдался, — выдохнул, сквозь пелену слёз почти что уже ничего не видя. — Хоть бы… хоть бы и до смерти. А люблю же только тебя, царю… соколик мой… Вновь усмехнулся Иоанн. Волосы Фёдора выпустил, по щеке погладил. Видно: ответом доволен. — Ну полно, Федя, иди сюда. Не держи зла на окаянного. Ты позабавиться надумал, а и я тоже… Взял за обнажённые плечи, дёрнул, на ноги рывком поднимая. Прижал резко к себе, нагого, трепещущего, кожей беззащитной — к золотой парче колючей; устами в уста впился. А ведь я бы, царь-батюшка, ежели бы ты повелел, и впрямь бы на всё пошёл… на убийства уж сколько шёл, пошёл бы и на блуд… хоть бы и с каждым, хоть бы и у всех на виду… Но — не повелишь же?.. Но даже если… исполню, исполню, по твоему царскому приказу всё исполню… Последняя это мысль у Фёдора была — перед тем, как швырнул его царь на лежанку да застонал он сладко под весом тела тяжёлого. А после уж ни о верности, ни о том, на какие грехи готов, не думалось. Слишком хорошо было.